Леле

Тем летом в Леогане стояла такая жара, что лягушки большей частью полопались, испугав этим не только детей, которые, бывало, загоняли их на закате в реку, и родителей, торопливо счищавших с пальцев дряблые останки, но и мою тридцатидевятилетнюю сестру Леле, которая была на четвертом месяце первой беременности и боялась, что если сделается еще жарче, то она сама лопнет. Какое-то время, пока лягушки гибли, мы этого не замечали — главным образом потому, что они гибли тихо. Вероятно, на смену каждой издохшей возникала на берегу новая, точно такая же на вид, и нам могло показаться, что идет нормальный циклический процесс, что старость уступает дорогу юности, смерть расчищает место для жизни — порой медленно, порой быстро, в точности как у нас.

— Это явный знак: надо ждать чего-то ужасного, — сказала мне Леле однажды особенно душным вечером, когда мы сидели на верхней веранде родительского дома. Хотя мой отец, который был мировым судьей города Леогана, умер десять с лишним лет назад, а мать еще пятью годами раньше, я никогда не переставал думать о своем, а теперь и сестрином, жилище как об их доме. Кукольно-пряничный деревянный фасад папа со всей тщательностью вычертил собственноручно, посвящая этому все вечера после работы, перерисовывая и совершенствуя каждую деталь по ходу строительства. Они с мамой ездили в столицу покупать рифленое железо и жалюзи с каймой, а в то время (нас с сестрой еще не было на свете) поездка на старом грузовичке, доставшемся им в наследство от моего деда-полуфранцуза, предыдущего мирового судьи, занимала несколько мучительных часов. Остов грузовичка и ныне ржавел, врастал в землю, как заброшенный памятник, где-то среди миндальных деревьев на наших трех гектарах.

На веранде было лишь ненамного прохладней, чем в наших с сестрой спальнях — тех же, что и в детстве, — где на полках, как тогда, так и сейчас стояли бесчисленные кожаные тетради с записями людских забот и жалоб, поглощавших дни, а то и ночи отца и деда. В прошлом году я решил прочесть все эти тетради, а потом отвезти их в город в архив. И теперь, несмотря на свое положение, сестра, разъехавшаяся с мужем, помогала мне в них разбираться.

— Во всех этих записях, — сказала Леле, — нет ничего про такую гибель лягушек.

До беременности она была заядлой курильщицей, и иногда, если она делала какое-нибудь заявление — а голос у нее был такой, что почти все сказанное звучало у нее как заявление, — казалось, что она слегка задыхается. Сейчас это чувствовалось еще сильнее — видимо, ребенок уже начал давить на легкие, — но, если вспомнить, она уже в детстве так разговаривала, порой даже нарочно усиливая шепелявость, из-за которой ее тон странным образом становился еще более убежденным.

— Я пытался выяснить у людей, в чем тут дело, — сказал я ей. — Даже врачам знакомым звонил в Порт-о-Пренс.

— Что может врач понимать в смерти лягушек? — отмахнулась она. — Тут нужен настоящий крупный ученый, знаток природы.

Резко откинув голову назад — три длинные косы качнулись в вечернем воздухе, — Леле хлопнула для выразительности ладонью и добавила:

— Попомни мои слова. Лето еще не пройдет, как тут случится беда.

Мы жили всего в километре от реки, и одной из бед, подумал я, наверно, станет запах гниющих лягушек, но дни шли, а запах не появлялся. Под неистовым солнцем клочья блестящей кожицы и крохотные внутренности мгновенно высыхали и становились частью берега.

Это было очень хорошо для Леле, которая на той стадии беременности оставалась стройной и подтянутой — во многом из-за отсутствия аппетита. Бóльшая часть запахов вызывала у нее тошноту, исключение составлял лишь затхлый аромат старинных чернил и рассыпающейся бумаги, которым она так наслаждалась, что я всерьез подозревал, будто она втихомолку маленькими кусочками жует тетради с городскими анналами.

Через неделю после того, как Леле сделала свое предсказание, лягушки и вовсе перестали быть проблемой. Где-то в горах прошли дожди, река вышла из берегов, утопила оставшихся лягушек, оставила широкую полосу обильных песчано-глинистых наносов и мимоходом испортила поле с травой ветивер, которую я, как мой отец и дед, добросовестно сеял в начале каждого сезона. Бывали годы, когда эта трава приносила мне доход: она не только спасает почву от эрозии, но и применяется в парфюмерии. Деньги я тратил на то, чтобы сажать новые миндальные деревья там, где наша земля граничит с дорогой. Леле очень любила миндальные деревья, и до беременности, когда она с мужем Гаспаром сюда наведывалась, они часами давили волокнистые плоды речными камнями, чтобы извлечь зерна.

Тем утром, когда Гаспар приехал навестить Леле, мне надо было в суд — выступить свидетелем по делу бывшего священника, который требовал возместить издержки на его психиатрическое лечение. Священник утверждал, что начальник полиции принуждал его соборовать заключенных, которых затем казнили в отсутствие судебного чиновника. Племянница священника, у которой он поселился, когда у него забрали приход, попросила меня составить от ее имени заявление о психической болезни священника, и все, что я намеревался сделать в суде, — это повторить очевидное: что по той или иной причине священник сошел с ума. Судья, не имея никакой охоты возиться с делами, которые не сулят взяток, скорее всего, отклонил бы иск с ходу, но ожидались два местных радиожурналиста, и он волей-неволей должен был ломать комедию и делать вид, что выслушивает доводы.

Юридического образования у меня нет. Все свои познания я приобрел, следуя за отцом, как тень. Подход к делу у него всегда был одинаковый. Наша задача, говорил он, только свидетельствовать, а не участвовать. Составить по просьбе человека документ — письменное показание, нотариально заверенное заявление, которое потом можно будет использовать в каких-либо юридических процедурах. Выступаешь в суде — говори только о том, что видел своими глазами, и только когда тебя спрашивают. Никаких предположений, никаких догадок.

Именно так я повел себя с Леле и Гаспаром. Когда машина Гаспара приблизилась к нашему дому, я нарочно не стал медлить и двинулся на своей машине в противоположную сторону. Судя по всему, мне предстояло участвовать в их бракоразводном процессе. Будет еще время занять ту или иную позицию.

Ни священник, ни его племянница не явились, поэтому судья отклонил иск. За те десять лет, что я исполнял свою должность, я обнаружил, что люди чаще всего не приходят. Многим просто хотелось разговора как такового — на месте событий или у меня в офисе, где я делал большинство записей. Другие заранее знали, каким будет решение, или были слишком испуганы, чтобы прийти.

Когда я вернулся домой обедать, машина Гаспара все еще стояла. Гаспар был человек маленького роста, ниже Леле, даже когда она была босиком. Но красивый — темно-коричневое лицо эльфа, широкая улыбка, от которой он не способен был удержаться даже в рассерженном состоянии. Он происходил из семьи портных и одевался очень хорошо. В последнее время предпочитал воздушные белые рубашки с вышивкой и свободные хлопчатобумажные брюки.

Когда я вошел, Леле и Гаспар сидели у противоположных стен гостиной: он — в нашем шестидесятилетнем шезлонге с геральдическими французскими лилиями, она — в кресле-качалке у двери с жалюзи, выходящей на испорченное наводнением поле с травой ветивер.

Неторопливо вошла Марта, которая служила у нас с незапамятных времен и принимала роды, когда появились на свет и я, и сестра. Она взяла у Гаспара пустой стакан и поставила на маленький блестящий поднос. Я представил себе, как Гаспар сидел тут все утро, растягивая на долгие часы один-единственный стакан вкусного фирменного лимонада Марты с ванильной эссенцией и глядя на безучастный профиль Леле. Марта, хоть я и нанял ей в помощь служанку помоложе, предпочитала легкую работу делать сама, в том числе обслуживать гостей. Марте было уже под семьдесят — примерно столько же, сколько было бы сейчас нашей матери. И такие же лунообразное лицо и коренастая фигура. Мальчиком я воображал, что мама и Марта — сестры. Я и теперь не уверен, что это не так.

Я подождал, пока Марта выйдет из комнаты, и, потирая руки, спросил:

— Ну что, любовная парочка, помирились?

Гаспар поднял на меня взгляд, и его непроизвольная улыбка на миг стала враждебной. Раньше никогда такого не было, чтобы он, улыбаясь, чуть не скрежетал зубами.

— Она вам не сказала разве? — спросил он.

Я пожал плечами, глядя на сестру, которая не отводила глаз от опустошенного поля.

— Нам надо расчистить это поле, — проговорила она наконец. — И чем скорее, тем лучше. Может быть, что-нибудь еще удастся спасти.

— Бывает так, что нечего спасать, — сказал Гаспар.

Он встал и метнулся мимо меня, но, дошагав до двери, около которой сидела Леле, вернулся и положил руку мне на плечо.

— Прошу прощения, брат, — сказал он. — Лучше вам было этого не видеть.

Я покачал головой, не зная, что сказать. Казалось, что все карты на руках у Леле. Ее ход.

Я подождал, пока не услышал, что Гаспар запустил мотор. Когда под шинами заскрипел гравий дорожки, я спросил сестру:

— Ты уверена, что сейчас подходящее время для непримиримых противоречий?

Она встала с кресла и закрыла двустворчатую дверь, отчего в комнате стало довольно сумрачно.

— Не хочу об этом разговаривать, — сказала она и с размаху села на один из диванов у заставленного камина.

— Он что, изменяет тебе? — спросил я. — Если так, я поищу способ отправить его в тюрьму.

— Нет, не изменяет.

— А ты ему?

В ответ она широко раскрыла глаза и показала на свой живот.

— Это его ребенок? — спросил я, садясь на пол у ее ног.

— Какой же ты дурак.

Положив голову ей на колени, я почувствовал себя как в детстве, когда, опустошенный, прибегал домой после того, как сопровождал отца, регистрировавшего чью-то смерть.

— Ты не сможешь делать эту работу, если не перестанешь плакать на месте события, — говорил папа, давая мне подзатыльник на глазах у свидетелей произошедшего. Один раз мне даже довелось увидеть обезглавленный труп. Родной брат этого человека, повздорив с ним из-за участка земли, отхватил ему голову мачете. Тем вечером Леле позволила мне уснуть в ее постели, и, самое важное, она позволила мне плакать.

— Ты уверена, что не хочешь со мной поделиться?

— Может быть, когда-нибудь в другой раз, — сказала она.

— Мы пользовались хоть однажды этим камином? — спросил я, показывая на единственную бетонную часть дома — на квадратную выемку, которую Леле недавно наполнила огромными декоративными свечами.

— Марта, наверно, знает лучше, — ответила она, — но я помню только один случай: в тот вечер, когда ты родился. Весь дом был полон дыма и едва не сгорел.

На следующий день (я тогда, кстати сказать, принимал заявление о разводе) пошел дождь. Я занервничал: вдруг река опять разольется — и на этот раз не ограничится полем ветивера и миндальными рощами? Наш дом был теперь единственным, расположенным так близко от берега. Другие, поновей и похлипче, унесло во время внезапных наводнений — некоторые с целыми семьями внутри. Я собирался поговорить с Леле о судьбе дома, но все откладывал, потому что сам не знал, как быть. Продать его кому-нибудь с проблемой в придачу? Разобрать и заново построить на более высоком месте? Или мне следует подыскать себе второе жилье и использовать дом только в сухой сезон? Я был уверен, что у Леле уже готово решение, которое она считает стопроцентно правильным, и хотел, прежде чем начинать разговор, хорошенько собраться с мыслями. Вместе с тем, глядя в окно на ливень и на пережидавших его прохожих, которых все больше скапливалось под навесом галереи у моего офиса, я чувствовал, что отчуждение между мной и Леле нарастает.

Уже не один год я раз в квартал устраивал встречи с жителями деревень, в особенности расположенных выше нас по реке, и твердил им, что река буйствует из-за уничтожения деревьев, которое ведет к эрозии почвы.

— И как же нам быть? — спрашивали меня. — Дайте нам что-нибудь взамен древесины, и мы перестанем.

Иногда, пытаясь убедить их пощадить молодые деревья, я использовал дешевые метафоры, бил на эмоции.

— Это все равно что убить ребенка, — говорил я.

— Если мне нужно убить ребенка-дерево, чтобы спасти собственного ребенка, я убью ребенка-дерево, — возражали они.

И теперь из-за их глупости — вернее, из-за их глупых потребностей — наш родительский дом мог в скором времени оказаться в воде. Мы могли проснуться в плавающих кроватях, спасаться пришлось бы на крыше. Роды моей сестры могли произойти на дереве.

— Черт вас возьми, — сказал я сидевшему передо мной заявителю, — ну почему вам взбрело в голову разводиться с женой?

— Потому что она уродина, — ответил он с таким же серьезным-пресерьезным, хоть, вероятно, и не таким озабоченным лицом, какое было у меня.

— Из-за чего она вдруг стала уродиной?!

Я уже кричал на него, но он, кажется, этого не заметил.

— Из-за детей, — объяснил он. — У нее осталось мало зубов, и она не слишком добрая теперь.

— Какой доброты вы от нее хотите?

— Всякой, — подмигнул он. — Ну, понятно, какой.

— Сколько у вас детей?

— Десять.

Я перестал писать и положил ручку. Я хотел дать ему такой же подзатыльник, какие отец давал мне. «Да будьте же мужчиной, — хотел я сказать. — Это ваша жизнь, ничего с этим не сделаешь».

Я хотел поговорить с ним так же, как мне, видимо, предстояло вскоре поговорить с сестрой. Сказать ему, что, бросая семью, он поступает как трус. Но, подняв глаза, я увидел, что уже вовсю сияет солнце. Те, кто укрывался от дождя под навесом галереи, двинулись дальше по своим делам. Машины тоже начали ездить, разбрызгивая повсюду глинистую воду.

— Приходите завтра, — сказал я незадачливому мужу. Я собирался заставить его, прежде чем напечатаю его заявление, прийти минимум десять раз, как требует закон.

Поблизости от нашего дома, как выяснилось, дождя не было, и река из берегов не вышла. Правда, днем она выходила из берегов редко, и это усиливало мою тревогу. Все губительные внезапные наводнения случались ночью. Возможно, мой страх был слегка иррациональным. Однако прошлым летом четвертый по величине город страны стоял залитый водой не одну неделю. Я не мог и дальше полагаться на везение.

Вернувшись, я решил поговорить с Леле о доме не откладывая. Я нашел сестру в ее старой комнате — она сидела посреди большой кровати красного дерева с пологом, которую наши родители заказали для нее, когда она была подростком. Из дома, где они с Гаспаром прожили двадцать лет, она привезла большую москитную сетку, и здесь она натянула ее над кроватью вместо полога, из-за чего мне показалось, будто Леле находится внутри бесцветного сновидения. По кровати были разбросаны открытые тетради нашего отца. На коленях у Леле я увидел ее собственную толстую тетрадь, где она яростно строчила, быстро перелистывая страницы.

Я вышел на террасу, где среди множества ее горшков с растениями стояло плетеное кресло, на котором она каждое утро сидела, завернутая в простыню, и смотрела, как над горами восходит солнце. Я принес кресло в комнату и поставил против кровати спинкой к гардеробу. Когда я сел, она поздоровалась со мной взглядом и тут же снова опустила глаза в тетради.

— Ты работаешь так же, как они? — спросила она.

— Что ты имеешь в виду?

Мы говорили через завесу, но ни я, ни она не сделали движения, чтобы ее откинуть. Если на то пошло, так мне было чуточку легче, я храбрей себя чувствовал.

— Ты так же ведешь записи, как дедушка и папа?

— Конечно, — сказал я. — Все они хранятся в городском архиве. Туда и эти тетради надо будет отвезти. Мы слишком долго держали их у себя. Они принадлежат не только нам, но и городу Леогану.

— Они принадлежат нам, — сказала она. — Вот, послушай.

Сидя, она наклонилась и протянула руку за одной из тетрадей. Должно быть, слишком сильно при этом надавила на утробу: ее голова дернулась назад, она выпустила из руки тетрадь и стала гладить себе живот.

— Ничего серьезного? — спросил я.

— Погоди минутку, — сказала она. Прикрыв глаза, она продолжала поглаживать живот и что-то шептала сама себе.

— Ну как, обошлось?

— Все хорошо, — ответила она и подняла веки. — Дай, прочту тебе кое-что.

Она выглядела спокойной, почти полностью в норме. Взяла одну из отцовских тетрадей и заглянула в нее.

— Здесь он пишет про кражу коровы. Незаконно присвоенный скот, и так далее, и тому подобное… Но смотри, что на полях: «Сегодня родилась Леле. Полное имя — Леоган. Надеюсь, она не вообразит, что ей весь город принадлежит».

Она потянулась за другой тетрадью.

— Леле пошла в школу, — прочитала она. — После ужина сказала мне на ухо, что хочет, как я, работать мировым судьей.

Мне захотелось спросить ее, не встретилось ли ей что-нибудь подобное — или хоть что-нибудь вообще — обо мне. Может быть, я, читая, пропустил? Но я знал, что обо мне там нет. И она знала.

— Ты могла бы им стать, — сказал я. — Мы бы делали эту работу вдвоем.

— Тридцать лет назад, — возразила она, — отец не мог водить с собой дочку в такие места. Он не мог регистрировать при ней городские несчастья. Мне и папа это говорил, и мама.

— Но они подарили тебе весь свой мир, — попытался я ее подбодрить. — Весь свой мир, которым был этот город. Они назвали тебя в его честь. Они очень радовались в день твоей свадьбы. Они любили Гаспара. Тяжело переживали твою бездетность. И были бы счастливы сейчас.

Она перелистала тетрадь до конца, закрыла ее. Я подумал, что она сейчас откинет сетку и выберется наружу, но она не стала.

— Кстати, о Гаспаре… — проговорил я.

— Хочешь знать, когда я к нему вернусь?

Похоже было на разговоры с теми, кто приходил ко мне составить жалобу. Мне нужно было знать точное место, дату, время.

— Зачем? — спросила она.

— Потому что я думаю о продаже дома.

— Нет, — сказала она. — Только не это.

— Становится ясно, что жить так близко от реки — полный идиотизм. Мне все больше кажется, что этот дом — смертельная западня.

Мне хотелось забраться к ней под сетку и сказать, что все будет хорошо, что мы оба имеем полное право выбирать жизненные пути, удаляться от прошлого. Но она сложила тетради в стопку и, оставив их, передвинулась на край кровати. Подняла москитную сетку так быстро, что на мгновение наши лица едва не соприкоснулись. Это было для меня настолько неожиданно, что я чуточку отодвинулся назад вместе с креслом.

— Хочешь, объясню, почему я уехала от Гаспара? — сказала она. — Из-за ребенка.

— А что такое с ребенком?

— Он болен, — ответила она.

— Болен?

— Это твой способ запоминать, что тебе говорят? — спросила она. — Просто повторяешь слова за собеседником?

— Чем именно он болен?

В этот момент вошла Марта и сообщила, что обед готов.

— Леле, ты ведь с утра ничего не ела, — погрозила она пальцем. — Надо есть, а то ребенок будет слабенький.

— Мы скоро спустимся, золотая моя, — заверила ее Леле.

— Хорошо, — сказала Марта, — но не ждите, пока еда остынет. Вы ведь знаете, как я ненавижу, когда все холодное.

— Задумайся: сколько лет она уже это нам повторяет? — промолвила Леле, когда Марта вышла.

— Наверно, всю нашу жизнь.

— Ты понимаешь, насколько это поразительно?

— Расскажи про ребенка, — не унимался я.

— Я не хотела этого делать, — сказала она, — но Гаспар настоял из-за моего возраста, и мы поехали в больницу Святого Креста. Там я прошла обследование.

Я вряд ли досконально понял все, что она мне сказала. Было обследование с картинками, ультразвук. У девочки в утробе Леле обнаружили большую кисту, которая шла от задней стороны шеи вдоль всего позвоночника. Если даже ребенок родится живой, то скоро умрет.

— Но из-за чего? — спросил я. — В чем причина?

— Никто не знает, — ответила она. — Не повезло, и все.

Врач и Гаспар считали, что ей надо, пока еще не поздно, сделать аборт. Но она хотела выносить плод до конца, пройти весь путь.

— Это твоя замена обезглавленному, — вдруг сказал я.

— Что?

— Я помогу тебе всем, чем можно.

— Тут ничем нельзя помочь, — возразила она. — В этом все дело.

— А о самих родах что ты думаешь?

— Я рассчитываю на Марту, — сказала она. — Примет ее, как приняла нас с тобой.

В тот вечер после ужина в помещении было слишком жарко, и мы опять сидели на веранде, слушая звуки, которые не долетали до нас в другие вечера: причитания цикад, кукареканье перепутавших время петухов, приглушенный смех соседей, срезающих путь через наши владения. В отличие от летних дней нашего детства, когда, несмотря на палящее солнце, мы бегали повсюду полураздетые, мы не слышали сейчас ни шелеста деревьев, ни копошения устраивающихся на ночь птиц. Не слышали и кваканья лягушек, впрыгивающих в реку и выпрыгивающих обратно. Лягушек вообще не было слышно.

Ребенок моей сестры тоже воспринимался уже как нечто отсутствующее, как нечто, о чем нам следует печалиться, и только. Сидя, Леле время от времени поворачивала влево-вправо верхнюю часть туловища, потом на секунду привставала. Похоже было, что ребенок впервые зашевелился в ее утробе. Она глядела вниз, на плавный изгиб своего тела, но к животу не прикасалась. И мне не предлагала ни прикоснуться, ни приложить ухо. А я не осмеливался попросить.

На другой день ранним утром опять приехал Гаспар. Утро было невообразимо прекрасное. Никаких облаков, никакого знойного марева — просто яркий, почти ослепительный свет. В такие утра пропадал весь мой страх по поводу жизни у реки, и хотелось жить в Леогане до конца дней, разводя ветивер и миндаль.

Отправляясь на работу, я увидел Гаспара, сидящего в машине перед террасой Леле. Я постучал по окну машины, и он открыл мне дверь. Садясь, я легонько сжал ладонью его плечо, как он частенько сжимал мое в знак приветствия или извинения. Потом мы некоторое время молчали, по очереди глядя вниз, на усыпанную гравием дорожку, которая вела через миндальную рощу к главной дороге. В детстве мы с Леле часто бегали наперегонки от дома до дороги. Бег каждый раз казался нескончаемым, изнурительным, но, придя к финишу, мы оба всегда были страшно горды собой, кто бы ни победил. Поднимая взгляд на террасу Леле, где она сегодня, как и в любое утро, сидела, завернутая в одеяло, и смотрела на восход, мы с Гаспаром видели только ее выступающие за резной кружевной бортик ступни.

— Я не брошу ее, — промолвил он. — Когда ребенок родится, мы решим, куда отправиться.

Он поднял обе руки, словно желая помахать Леле, но она смотрела мимо нас — на горы, окруженные насыщенной небесной синевой.

— Она хочет похоронить ребенка здесь, — сказал он. — Хочет, чтобы девочка провела всю жизнь в доме ваших родителей. По‑моему, она думает, что если бы она не уезжала, ничего подобного не случилось бы. Она была бы тут одна, как вы, но защищена от всего, что вы так мастерски регистрируете.

— Не уверен, что мастерски, — возразил я.

— Она восхищается вами, — сказал он. — Она говорит, что у вас получается превосходно.

Я ничего не ответил, и он добавил:

— Среди деревьев. Она хочет похоронить ребенка среди миндальных деревьев.

И тут я увидел, что он вовсе не со мной говорит. Он говорил с Леле. Она уже отвела глаза от гор и смотрела теперь прямо на него, на нас, смотрела твердым взглядом, почти с вызовом.

— Это грибок, — проговорил Гаспар.

— Я думал, вы не знаете причину, — сказал я.

— Я не про ребенка, — объяснил он, — а про лягушек.

Накануне, когда он приехал навестить Леле, она попросила его попытаться узнать, из-за чего погибли речные лягушки. Вернувшись домой, он позвонил нескольким знакомым, в том числе биологу, другу детства, который жил теперь в Канаде. Биолог сказал Гаспару, что, судя по всему, лягушек погубило грибковое заболевание, вызванное необычной жарой.

— Можно ли было как-нибудь это предотвратить? — спросил его Гаспар.

— Нет, — ответил ему друг детства. — У нас у всех свой путь, и у них в том числе.