В мой первый рабочий день в Пекине начальник поинтересовался, знаю ли я про «три Т». Я не знала. В феврале 2007 года мне было 26 лет, я только прилетела из Нью-Йорка и едва справлялась с потоком обрушившейся на меня информации. Начальник объяснил, что под «тремя Т» подразумеваются три запретные темы, которых в китайских СМИ нужно беречься, как огня: Тайвань, Тибет и Тяньаньмэнь. Будучи выходцем с Тайваня, он преподнес эту информацию с некоторым смущением в голосе. «Наш цензор еще все тебе про это расскажет», — добавил он и отослал меня устраиваться на рабочем месте.

Следующие два года я проработала на должности сначала редактора, а потом и выпускающего редактора англоязычного делового журнала под названием China International Business. Хотя считалось, что мы выходили бумажным тиражом в 45 тыс. экземпляров, никто в Китае никогда не слышал про наше издание. Теоретически у нас имелся и свой веб-сайт, но он пребывал в состоянии перманентной разработки, и поскольку разработчик не владел английским, оставался нечитабельным.

Номинально мы являлись единственным официально разрешенным англоязычным бизнес-изданием в материковом Китае. Были еще англоязычные развлекательные издания наподобие Time Out. Их учредителями обычно были иностранцы, которые договаривались с частными китайскими компаниями, чтобы заполучить разрешение Главного управления по делам прессы и издательств, контролирующего все печатные публикации в стране. В отличие от них мы не только выходили под эгидой частной медиа-компании нашего издателя, мы также официально сотрудничали с Министерством коммерции. Короче говоря, для правительства мы были желанными гостями.

Как и любой западный редактор, я занималась правкой статей, бодалась с отделом продаж и старалась выудить вкусные цитаты из скучных интервью. Но, в отличие от моих западных коллег, я также получала красные конверты с наличными во время пресс-туров, иногда обнаруживала следы обуви на стульчаке в офисном туалете и раз за разом объясняла ассистентам-китайцам, что нельзя приносить статьи, которые слово в слово скопированы из интернета. А еще мне приходилось общаться с назначенным нам правительственным цензором.

Работа, которой я занималась, в Китае почти непременный этап карьеры для молодых журналистов, которым повезло быть носителем английского. Большинство начинают в качестве простых редакторов в государ­ственных газетах вроде China Daily, поправляя за китайскими авторами их английский и зарабатывая в среднем $1500 в месяц — вполне достаточно для комфортной жизни в Пекине в первом десятилетии XXI века (и вдвое-втрое больше, чем зарабатывают их местные коллеги с несколькими десятилетиями стажа). Меня тоже сперва наняли в качестве младшего редактора без всякого опыта журнальной работы, уже через два месяца повысили до редактора, а еще через восемь я оказалась на руководящей должности. Правда, что бы ни было написано на моей визитке, формально я всегда числилась «консультантом по английскому языку» — в Китае иностранцы не могут отвечать за содержание печатных изданий. Наш цензор занимал почетное место в редакционном списке на первой странице журнала — в качест­ве выпускающего редактора.

Любое СМИ в Китае по закону проверяется цензором. Если изданием руководит иностранец, его часто проверяет целая команда, которая тщательно выискивает в совершенно безобидных рецензиях на бары и рестораны любые нежелательные намеки — случайные или зашифрованные, смотря как вы относитесь к иностранцам. Например, журналу That’s Shanghai пришлось однажды убрать число 64 из короткой заметки на постороннюю тему только потому, что их цензорам показалось, что кто-то разглядит в этом намек на события 4 июня 1989 года на площади Тяньаньмэнь. У множества собственно китай­ских СМИ цензоров нет вообще, но там во главе сидят надежные люди, знающие, что можно и что нельзя.

Нашим цензором была сотрудница Министерства коммерции — нервная, взбалмошная женщина сорока с чем-то лет, с длинной завивкой и высоким, почти дет­ским голосом, по имени Сноу (она попросила меня не упоминать ее китайское имя в этой статье). Этой осенью я узнала, что Сноу ушла из журнала — и я наконец получила возможность рассказать эту историю, не боясь, что это как-то ее затронет.

Я познакомилась с ней во время первого редакционного собрания в нашем офисе — на двух верхних этажах шестиэтажного, лишь частично отапливаемого здания в центре Пекина, с бассейном в подвальном этаже и охранниками на входе, которые выглядели четырнадцатилетними подростками. В тот раз, как и обещал мой начальник, Сноу подробно остановилась на правиле «трех Т» и в качестве иллюстрации рассказала историю своего знакомого журналиста. Тот однажды поставил в статью фотографию, которую сам сделал на Тайване, и умудрился не заметить маленький тайваньский флаг на заднем плане. В результате всю редакцию его газеты немедленно разогнали, а само издание просто закрыли.

Несмотря на такое предостережение, мы не слишком серьезно относились к присутствию цензора, по крайней мере первые несколько месяцев, и не дать Сноу что-нибудь исправить стало для нас чем-то вроде игры. Тогда это было сравнительно нетрудно — до августа 2008 года, когда в Пекине должны были проводиться Олимпийские игры, оставалось всего полтора года, и Китай всячески старался показать миру свою открытость. Кроме того, Сноу почти не вмешивалась в наш ежедневный распорядок. Она не бывала у нас в офисе и, за исключением той первой встречи, не участвовала в редакционных планерках. Каждый месяц мы отсылали ей электронной почтой список тем для следующего номера, а после редакторской обработки отсылали готовые статьи, и она присылала их обратно со своей корректурой. Она заново просматривала их в верстке и, когда наконец была всем довольна, отправляла макет в типографию.

Материалы деловой тематики в Китае регламентируются не так строго, как остальные, — местные власти понимают, что экономический прогресс требует некоторой открытости. Англоязычная пресса также испытывает меньшее давление цензуры, учитывая, что лишь крохотная часть населения Китая умеет читать по‑английски. Так что поначалу правка, которую вносила Сноу, была в основном незначительной, и мы не чувствовали, что поступаемся принципами. Мы не могли написать, что некий бизнесмен вернулся из США в Китай после Тяньаньмэня, но написать «после июня 1989» нам разрешалось, и мы знали: читатели поймут, что это был за месяц. Мы не могли использовать выражение «культурная революция». Сказать, что компания планирует выход на «иностранные рынки, в частности рынок Тайваня», было нельзя, потому что из этого следовало, что Тайвань — отдельная страна, однако можно было сказать «заморские рынки», поскольку — и Сноу была с этим согласна — Тайвань действительно является островом.

Морские владения Китая вообще всегда были непростой темой. В мае 2007 года мы выпустили статью о ветряной энергетике и попросили художника нарисовать в качестве иллюстрации карту, где значками отображались ветряные электростанции. Сноу предупредила: если мы собираемся напечатать карту Китая, обязательно нужно включить в нее Тайвань и несколько спорных территорий, в том числе предмет нынешнего острого конфликта — крошечную цепь необитаемых островов, которые в Китае называют Дяоюйдао, а в Японии — Сенкаку. При верстке ост­рова оказались обрезаны, но по совету Сноу наш дизайнер вставил в фотошопе несколько точек наугад, пониже восточного побережья Китая. В смысле картографии эти серые пятнышки не имели ровно никакого значения, но вроде бы всех устроили. Сноу не высказала претензий, и иллюстрация прошла без проблем.

Однажды Сноу вычеркнула слово «монстры» из статьи, в которой говорилось, что гонконгский рынок «получил мощный толчок благодаря IPO нескольких компаний-монстров» из материкового Китая. В тот же день вечером я услышала, как шеф-редактор говорит в трубку: «Нет, это не те монстры, которые гррр», — одновременно скрючив пальцы и изображая вставшего на дыбы рассерженного медведя. Закончив разговор, она сообщила: «Монстров можно оставить».

В декабрьском выпуске за 2007 год говорилось, что китайский нефтегазовый гигант PetroChina ведет наступательную политику в области иност­ранных приобретений. Незадолго до этого компания купила 67% акций PetroKazakhstan и теперь планировала приобрести новые активы в Африке, Северной Европе и Юго-Восточной Азии. Сноу написала: «Лучше вычеркнуть; есть устное указание зарубежные приобретения в энергетическом секторе не отражать». Другими словами, мы нигде не нашли бы никаких письменных инструкций на этот счет, но сведущие люди считали, что тема слишком чувствительная. Все это показывало, как часто в основе цензуры лежали соображения самого мелочного бюрократического свойства. То, что вычеркивала Сноу, редко оказывалось под запретом по прямому распоряжению сверху. Мне казалось, что чаще она просто решала, что такая-то информация может обидеть какое-то другое ведомство, которое не замедлит отыграться на ее коллегах. Либо, если какой-то фрагмент не казался предосудительным самой Сноу, она беспокоилась, что ее начальник сочтет иначе, а ее начальник боялся своего начальника и т. д. Все старались угадать, где сегодня находится граница дозволенного, и потом отступить от нее на два шага назад, чтоб уж точно не промахнуться — все занимались самоцензурой.

Бывало, что как раз в тот момент, когда мы ощущали все это большой игрой и убеждали себя, что цензурные правки ничего не значат, происходило что-нибудь дейст­вительно неприятное. Колонка под названием «Почему совместные предприятия не имеют успеха в Китае» попала под нож целиком. Подзаголовок в статье, где рассказывалось о неудачной попытке одной иностранной фирмы купить акции китайской сталелитейной компании — «Зарубежные инвестиции в тупике», — был заменен на «Зарубежные инвестиции по‑прежнему растут». Иногда Сноу возвращала статью без забавно сформулированных комментариев, а просто писала: «Ошибочное мнение».

Как бы то ни было, после того как я стала выпускающим редактором, она позвонила мне с поздравлениями по поводу нового назначения и наговорила комплиментов. Я не очень понимала, как на это реагировать. Не хотелось очутиться в странном положении человека, получившего союзника в лице цензора, поставленного над нами китайским правительством.

Я верила в свободу слова. У меня за плечами была стажировка в ACLU (Общество защиты гражданских свобод. — Правила жизни). Я начала сомневаться, насколько вообще приемлемо для меня зарабатывать деньги таким образом, участвовать — пусть косвенно — в работе системы, которую я не одобряла. Воспринимая Сноу как противника, я могла чув­ствовать, что противостою режиму. Но теперь мой противник хотел со мной дружить.

Она все чаще передавала свои исправления по телефону, без электронных писем, и после этого начинала со мной разговоры о жизни. Она рассказала, что ей нравится острая еда. Говорила, как много ее муж проводил времени в командировках. Скучала по своему старому району, где теперь как раз построили олимпийский стадион «Птичье гнездо»: ей пришлось переехать на запад Пекина, чтобы быть ближе к школе сына. Иногда, когда выпуск задерживался, я садилась в такси и сама отвозила сверстанный макет Сноу. Я встречалась с ней рядом с бассейном, где у ее сына были уроки по плаванию, и она начинала жаловаться: записала сына учиться играть на барабане, по $22 в час, в последний раз заплатила $30 штрафа за неправильную парковку, поэтому теперь отвозила его на такси, по $5 в один конец. Вдобавок сын каждый раз требовал отвести его «Макдоналдс», а это еще $5. Она уже была готова отказаться от этих уроков, но слышала, что музыкальные занятия хорошо влияют на успеваемость в школе. «Вокруг все больше и больше конкуренции, — вздыхала она. — Приходится вкалывать, просто чтобы у ребенка была возможность не отстать от других».

Вдобавок к участившимся телефонным звонкам ее письма тоже становились все длиннее и все более личными. Однажды она сказала, что мы не можем поставить на обложку изображение китайского флага (до сих пор не понимаю, почему), и я спросила ее, нельзя ли вместо флага использовать что-то более абстрактное в том же духе, например, красную полосу с желтыми звездами. Она ответила на китайском: «Дорогая моя девочка, звезды тоже определенно не годятся, пожалуйста-пожалуйста, не надо рисковать. Я однажды напечатала в газете фотографию книги, которую издало немецкое посольство, про китайско-немецкое инвестиционное сотрудничество. На обложке была большая река, половина в цветах немецкого флага, половина — красная с желтыми звездами. Я решила, раз это не флаг, то все нормально, и послала номер в печать. Нашей редакции за это влепили штраф в 180 000 юаней (около $28 000. — Правила жизни), а мне пришлось писать объяснительную с самокритикой, и еще мне здорово урезали зарплату».

Несколько раз Сноу приглашала меня пообедать вдвоем, но я всегда отказывалась. Следующие месяцы поддерживать дистанцию между нами становилось все легче, на фоне моего растущего разочарования ситуацией. После выступлений в поддержку Тибета, сопровождавших олимпийский факел по всему миру, в китайских СМИ начали закручивать гайки. Июньский выпуск англоязычной версии пекинского Time Out был срочно отозван из типографии из-за незначительного лицензионного нарушения (у нее не было собственной лицензии, и она пользовалась лицензией своего китайского аналога) — хотя раньше ни у кого вопросов по этому поводу не возникало. Что до нашего журнала, то цензорская правка, которая раньше всегда казалась в целом понятной и логичной, хотя я и была с ней не согласна, теперь совсем потеряла связь со здравым смыслом.

Нам запрещали называть статью об угледобывающем бизнесе Power Failure («Перебой в энергоснабжении»), потому что слово failure («неудача», «провал»), набранное жирным шрифтом, незадолго до Олимпийских игр будет воспринято как намек на провал Олимпийских игр. Заголовок «Агония и экстаз» к статье о футболе был отправлен в корзину, потому что агония — негативное слово, и ни в коем случае нельзя, чтобы спорт ассоциировался с чем-то негативным. Мы не могли поставить на обложку фотографию, которую я выбрала для центрального материала о сетевых ресторанах, потому что на фотографии была пустая миска, а это, как сказала Сноу, наведет людей на мысли о голоде, и значит, напомнит им о Великом китайском голоде (периоде с 1958 по 1961 год, когда десятки миллионов китайцев умерли голодной смертью, — эта тема до сих пор закрыта для обсуждения). Даже наши штатные дизайнеры-китайцы начали закатывать глаза, когда я рассказала об этом исправлении и поручила искать изображения мисок, доверху наполненных мясом.

В конце концов в июле 2008 года, за месяц до Олимпийских игр, я подала заявление об увольнении и, зная, что могу никогда больше не встретиться со Сноу, приняла очередное ее предложение пообедать. Она заехала ко мне домой и повезла меня на другой конец города, в свой любимый сычуаньский ресторан. По дороге она жаловалась на ужасные пекинские пробки, что мне было несколько странно слышать из уст цензора.

За обедом я поняла всю безысходность ее жизни. Работа, которая ей не нравилась, но которую она старалась сохранить изо всех сил. Система, которая никогда не вознаграждала ее за старания, а лишь наказывала за ошибки. И что взамен: репетиторы, ежедневные проб­ки, дорогие музыкальные уроки. Все это были те же самые вещи, которые держат на своем месте каждого, где бы он ни жил, и именно из-за самой их заурядности изменить что-то было непосильной задачей.

Когда обед подходил к концу, я поинтересовалась, сколько братьев и сестер у ее мужа, только что она жаловалась, что им с мужем приходится тащить их на себе. «Вообще, двенадцать, но половина умерли. Так что всего шесть человек». «Какой ужас», — сказала я.

«Да ничего. В те времена у всех так было. Понимаешь, Мао, видимо, сошел с ума и стал поощрять женщин, чтобы все становились матерями-героинями, рожали по пять детей и больше. Говорят, что из-за этого и голод начался. Но Мао был сумасшедший, так что…» Она оборвала себя и засмеялась.

«Видишь, мы можем об этом говорить с глазу на глаз, просто этого нельзя печатать». Резко переключившись на английский, она воскликнула: «Это Китай!»

Мы подъехали к остановке метро, я выбралась из машины и распрощалась с ней, а она отправилась забирать сына с занятий.

Text by Eveline Chao. Reprinted with permission from Foreign Policy © 2012 By the Washington Post Company, LLC / Yuji Hamada