Мы побеседовали с Мартином Скорсезе о его новом фильме «Ирландец», Нью-Йорке, в котором росли он и Роберт Де Ниро, философии смерти и о том, почему картины Marvel нельзя назвать настоящим кино.
Читать в полной версии— Это мой обед, — говорит Мартин Скорсезе, зажав большим и указательным пальцами крошечный чайный сэндвич без корки.
Середина октября. Мы сидим за круглым столом в отельном номере в паре шагов от промозглой Трафальгарской площади — десять журналистов и один увлеченный сэндвичем легендарный режиссер. Скорсезе поедает его, негромко мыча от удовольствия после каждого укуса, и, наконец, решительно приканчивает последний кусочек.
— Ладно, люди, что у нас есть?
По большей части вопросы о его новой гангстерской саге «Ирландец» — фильме, замечательном в нескольких отношениях. Во‑первых, это, пожалуй, самый знаковый фильм года, но большинство зрителей, скорее всего, посмотрят его дома на Netflix (фильм выйдет в ограниченный кинотеатральный прокат, а на Netflix будет доступен 27 ноября. — Правила жизни). Вторыми на повестке идут омолаживающие технологии — волшебные спецэффекты, позволившие Роберту Де Ниро, Аль Пачино и Джо Пеши, который, казалось бы, навсегда оставил актерскую карьеру, воскресить собственных призраков.
Но главным образом это последнее воссоединение величайших живых идолов нового Голливуда, которые сделали фильм, подобный тем, что сделали их самих и в которых они разбираются лучше, чем кто-либо другой. Как-никак, Скорсезе, Де Ниро, Пачино и Пеши уже перевалило за семьдесят пять, и ажиотаж вокруг «Ирландца» вызван не в последнюю очередь тем, что он в принципе возможен.
— В итоге лет девять назад мы решили, что… Ну, нам было уже далеко за шестьдесят, и мы поняли, что надо бы… — Скорсезе умолкает, подбирая слова. — Мы поняли, что должны снять еще одну картину.
Изначально они собирались экранизировать триллер Дона Уинслоу «Зима Фрэнки Машины», но Скорсезе потерял запал.
— Я не мог найти верный подход, — говорит он. — Во-первых, мне очень сложно снимать жанровое кино. Ну и, наверное, мне на такое уже не хватает задора. И времени — я слишком стар, и времени не хватает.
Идея «Ирландца» возникла у Роберта Де Ниро во время работы над своим режиссерским дебютом «Ложное искушение» — сценарист фильма Эрик Рот дал ему почитать книгу Чарльза Брандта «Я слышал, ты красишь дома». Биография мафиозного киллера Фрэнка Ширана воодушевила Де Ниро. Воодушевила настолько, что он принялся рассказывать о ней Скорсезе прямо в его монтажной.
— Он сел, начал рассказывать о книге, но стал… Я видел, как сильно он увлекся этим персонажем, — говорит Скорсезе. — Настолько, что он был не в состоянии описать… Не мог даже толком говорить.
Скорсезе так заразился пылом Де Ниро, что они забраковали уже одобренный продюсерами фильм «Фрэнки Машина» и начали работать над «Ирландцем». Де Ниро предложил позвать Пеши и Пачино — с последним Скорсезе пытался поработать уже много лет. Однако проблема заключалась в том, что сюжет разворачивался на протяжении более шестидесяти лет.
— Я тогда подумал: «Я не могу». Это… Нет.
И дело было не только в ненатуральности пластического грима или из-за того, как сложно дался бы поиск подходящих юных актеров на роли Де Ниро, Пачино и Пеши. Загвоздка была в самом Нью-Йорке.
—Де Ниро — единственный, кто знает мои корни, — говорит Скорсезе. — Ему было шестнадцать. Мне тоже. Он жил на Кенмар-стрит. Я — на Элизабет-стрит. Он знает людей, с которыми я вырос. Знает их образ жизни, повадки, манеру смотреть прямо в глаза. Он это все знает. А Пеши из Бронкса. Я понятия не имею, что творилось там. Показать это должен он. Нью-Джерси? Понятия не имею.
По словам режиссера, из-за этого общего опыта поиски юных актеров бессмысленны.
— Даже если они из похожих районов, временной контекст другой. Пришлось бы объяснять, например, кто такой [джазовый певец] Билли Экстайн или, например, [певец и актер] Джо Стаффорд в сравнении с Патти Пейдж, в сравнении с Эллой Фицджеральд. А потом разжевывать, что такое рок-н-ролл. Очень важно знать контекст.
Тот Нью-Йорк, в котором выросли Скорсезе и Де Ниро и который доминирует над «Злыми улицами» и «Таксистом», сформировал их обоих. Но это не то место, в которое Скорсезе хотелось бы вернуться. Разве что находясь за объективом кинокамеры.
— Для таксиста с Восьмой авеню это было страшное время. Все говорят о распрекрасной 42-й улице — она была ужасна! Она и сейчас не ахти из-за этих диснеевских постановок (на этой улице расположен театр «Новый Амстердам», где ставит свои мюзиклы компания Disney Theatrical Productions. — Правила жизни), но тогда была действительно жуткой (в Нью-Йорке 1970−1980-х 42-я улица славилась как район торговли наркотиками и уличной проституции. — Правила жизни). И, поверьте, если вы не любитель определенных развлечений, говорю вам: там было страшно.
Определить, задел ли Скорсезе вопрос, смутил, озадачил или он просто напряженно размышляет над ответом, бывает довольно нелегко. Когда режиссер рассказывает хорошо знакомую историю, он приподнимает брови с блаженным спокойствием. Когда он импровизирует, у него нахмурен лоб. Говорит он быстро — выверенными, но массированными пулеметными очередями. Его речь набирает обороты, когда он заговаривает о кино: о «Человеке, который застрелил Либерти Вэланса», о том, как в детстве смотрел по телевизору «Гражданина Кейна» («Стиль был таким диким, что я не мог понять, являются ли рекламные ролики частью фильма»), или о байопике сэра Томаса Мора «Человек на все времена», снятом Фредом Циннеманном в 1966 году.
Как вы уже, конечно, слышали, фильмы Marvel у него подобного восторга не вызывают. Это интервью состоялось прежде, чем Фрэнсис Форд Коппола, Кен Лоуч и другие великие старые режиссеры поддержали Скорсезе, объявив, что фильмы по комиксам — «не кино», и задолго до того, как Скорсезе в своей колонке для The New York Times подробно объяснил, почему он против того, чтобы эти огромные франшизы по несколько месяцев крутились в многозальных кинотеатрах. Тем не менее к своим выводам он явно пришел давным-давно.
— Зрителям, которым нравятся такие фильмы, могу сказать только: ну и ладно, на здоровье, — говорит он. — И фильмы эти прекрасны, невероятно хорошо сняты, произведены. Я просто считаю, что это не настоящие фильмы. Я считаю, что это нечто иное. Я считаю, что это до некоторой степени новая форма. Кинотеатры превратились в парки развлечений, а фильмы — в аттракционы. Но существует и настоящее, истинное кино, кино, которое мы знаем уже лет сто пятнадцать. Почему бы не использовать его приемы? Почему бы не существовать бок о бок, зачем отдаваться на милость технологиям? Технологии не сделают за тебя всю работу.
«Ирландец» — это кино, которое снимали в былые времена. Это не только нечто вроде воссоединения, но и окончательный приговор склонным к насилию мужчинам, которых Скорсезе и Де Ниро когда-то изображали на экране, и погребальная песнь по фильмам, персонажами которых когда-то были такие мужчины. Печальный эпилог киллера Ширана — самая трогательная часть фильма. В ней мы видим, что, в отличие от, например, Трэвиса Бикла (герой «Таксиста». — Правила жизни), Ширану приходится жить с тем, что он совершил. В «Ирландце» от его рук погибает много людей, и когда он сталкивается с собственной смертностью, поступки прошлого не дают ему покоя.
— Господь его прощает, — говорит Скорсезе. — Он не может простить себя сам.
— Суть в том, что все мы умираем в одиночестве, — беззаботно добавляет он. — Так что нам надо с этим смириться. Понимаете, быстро или медленно, но с жизнью мы расстаемся в одиночестве.
Скорсезе не страдает от экзистенциальной тревоги — это всего лишь факты.
— Над этим стоит подумать. Стоит сказать себе: «Ладно, если я одинок, то что толку от этих последних дней или последних часов моего существования?»
В свое время Скорсезе прочел автобиографию Владимира Набокова «Память, говори». Это веселенькое чтиво начинается так: «Колыбель качается над бездной, и здравый смысл говорит нам, что жизнь — только щель слабого света между двумя вечностями тьмы» (перевод Сергея Ильина. — Правила жизни).
— В качестве одного из важнейших моментов своей жизни он [Набоков] описывает, как падал в окно свет, когда он был малышом, а не какие-то конкретные события или знакомство с кем-то, — говорит Скорсезе. — Скорее всего, такие мысли и возникают в последний момент. И, раз уж так надо, почему бы это не принять?
Каким бы забавным, захватывающим и теплым ни был (местами) «Ирландец», в этом последнем воссоединении главных голливудских кинозвезд есть что-то призрачное, придающее фильму оттенок продуманности, рефлексии. Скорсезе говорил, что «Ирландец» возвращается к темам, которые волновали его всю карьеру, но что это за темы? И что такого говорит о них «Ирландец», чего не сказали «Злые улицы», «Таксист» или «Король комедии»? Брови хмурятся.
— В общем, все это восходит еще к «Злым улицам». Я все думаю о том, как человеку… Как ему… — он умолкает и несколько раз пытается заговорить снова. Долгая пауза. — Как — разумеется, к этому понятию можно относиться по‑разному — как прожить хорошую жизнь? Вне… как бы это сказать? — еще немного помучившись, он объясняет, что имеет в виду людей, не обязанных придерживаться ограничений, «которые связывают остальных, то есть официальных рамок и всего такого».
— И как оставаться честным? Что такое хороший мужчина, что такое хорошая женщина? В общем, что такое хороший человек, а главное, заботят ли его обычные проблемы? В молодости я считал, что это вопрос призвания, религиозного призвания. Но так я считал, когда был совсем молод, — что призвание вознесет меня над миром, — но потом понял, что призвание должно, наоборот, связывать с миром. А это сложно. Вот и все. И мысли эти тоже непросты. Один и тот же сценарий разыгрывается в домах по всему миру — в кухнях, в спальнях, в залах заседаний. Но в мире «Ирландца» он еще более явный и жестокий, хотя, как я считаю теперь, таковым он стал почти везде.
По его словам, сейчас мир «более откровенно жесток».
— И все мы с этим сталкиваемся. Как поступать правильно?
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: