Как понять, что наступили исторические времена? Жизнь стала сложна и причудлива, как японская рисованная порнография. Алиса Загрядская разобралась для «Правил жизни» в философской подоплеке секса с куклами, грибами и — в особенности — с осьминогам.
Читать в полной версииЯпония — это не только роботы и самураи, но и рисованная фетишистская порнография — так, по крайней мере, учит нас поп-культура. Правда ли это, почему это так и какое отношение фантазийный японский секс имеет к современной жизни, которая с каждым днем становится все более причудливой? Попробуем выяснить, что философия может сказать об аниме, посвященному экскурсиям в межвидовые бордели, и о том, почему сексуальность становится сложнее и скучнее.
В токийском квартале Акихабара находится многоэтажный секс-шоп, который считается одним из самых больших в мире. Истории о японских причудливых интимных услугах давно на слуху: за разумную плату желающих затянут в узлы шибари или оденут в собачий костюм и отругают — или просто почистят одинокому сарариману уши. Считается, что такая специфичность связана с запретом на секс за деньги, но это, вероятно, лукавство (проституция в прямом смысле существует и вопреки закону) и не определяющий фактор. Фетишистские сервисы отвечают своим запросам и устремлены в сторону максимальной эротизации, опосредования сексуального.
Не случайно, в той же Японии можно арендовать друзей или жену с детьми в комплекте. Такие услуги востребованы среди тех, кто хочет на время почувствовать тепло неформального общения или сделать с поддельными близкими селфи для соцсетей. Демографы встревожены: население Японии стремительно стареет, все больше молодых людей предпочитают не заводить семью, а почти треть японцев до 34 лет никогда не вступали в сексуальные отношения. Страну восходящего солнца называют также страной будущего, но речь не только о технологическом развитии. Крайняя атомизация людей — вероятный вариант будущности человека, а оторванность от плоти — новый рубеж отношений и образа жизни в обществе победившего индивидуализма.
В Японии десятками в год выпускают хентайные манга- и аниме-сериалы, дающие зримое воплощение любым импульсам бессознательного. Рисованная порнография всегда предлагает какую-то историю, помещая персонажей в более или менее развитое обрамление. Такая продукция отвечает запросу на буйство воображения. В этом смысле хентай, безусловно, эротичнее (то есть фантазийнее) трехмерного порно и — тем более — живых встреч с людьми.
Причудливость японской анимации для взрослых хорошо иллюстрирует идеи об усложнении древа эротизма и связи желания с различными формами недозволенного. Исторически ритуальная оргия выворачивала наизнанку обычные правила, проституция превращала женщину в объект чистой траты, нагота виделась взглядом, который привык испытывать страх перед неприкрытой природой. Неудивительно, что развертывание новоевропейской культуры породило пример крайнего эротизма — маркиза де Сада, для которого преступление становится условием сладострастия. Сформированные своими табу, все фетиши несут в себе остатки изначальных запретов и, сохраняя остаточный подрывной потенциал, остаются непристойными и потому волнующими для своих адептов.
Если в классическом хентае значительное место отведено сугубо механистическим колебаниям, то действие сериалов в жанре этти (анимированная эротика, а не порнография) разворачивается в основном на территории воображаемого. Например, аниме-сериал «Межвидовые рецензенты» рассказывает о мире, где, кроме людей, живут зверолюди, эльфы, феи, гарпии, саламандры и другая фэнтезийная фауна. Но в пространстве сериала важно только одно: со всеми волшебными существами можно переспать. Главные герои заняты посещением борделей, чтобы определить, кто лучше. Это рекурсивное аниме, таким образом, посвящено обсуждению фетишей и само служит примером максимизации эротизма.
«Межвидовые рецензенты», где все волшебные существа — это доступные объекты влечения, — пространство тотальной трансгрессии. Здесь нет общей формы запрета, но остатки табу обеспечивают аттрактивность и определяют бурную фантазию. В местных публичных домах встречаются программные для японской чувственности щупальца, отсылающие к архаической оргии, стирающей различимый субъект желания. Анималистические сюжеты (девушки-кошки и прочий зоопарк) адресуют к запрету на природность, который нарушается в сближении и одновременном разделении посредством механизма, который Агамбен назвал «антропологической машиной». Есть заведение с живыми куклами, которых можно собрать из частей на свой вкус — абсолютный объект желания, нарушающий запрет на «неоправданную» сексуальность. Ближе всего к воплощенной природе, от которой дистанцируется культура, девушки-грибы и девушки-слизь (как известно, в виде симпатичного анимешного персонажа в Японии могут нарисовать что угодно). Воспетые спекулятивным реалистом Беном Вудардом, слизь и грибница в их беспредельном самовоспроизводстве одновременно полны темной витальности и знаменуют разложение. Согласно Батаю, такая субстанция — это «природа в точке, где ее брожение тесно связывает жизнь со смертью». И да, бордель с нежитью, где можно буквально оказаться в объятиях смерти, в сериале тоже имеется.
Когда в 1970-х философы Жиль Делез и Феликс Гваттари написали «Каждому — по собственному многообразию полов», это звучало эксцентричной шуткой постмодернистов, но сегодня сценарий сбывается. В эпоху интернета идеи, которые прежде угасли бы без единомышленников, сегодня с легкостью расцветут в сообществе по интересам, уже готовом включить свои буквы в актуальные аббревиатуры сексуальности.
Нарративы 1980-х и 1990-х помещали садомазохизм, фетишизм и другие неортодоксальные развлечения в мир темных страстей, скандально противопоставленный обыденности. Сегодня секс-эксперты дают инструкции по «модным» практикам, лайфстайл-издания зазывают на кинк-пати, БДСМ-инвентарь из «магазинов для укрепления семьи» проходит по статье внесения разнообразия в супружескую жизнь, а секс-игрушки оказываются среди бьюти-гаджетов в супермаркетах косметики.
Парадоксально, но «нескромное обаяние порока» переживает профицит и дефицит одновременно. Протестная энергия непокорной сексуальности ХХ века рассеивается, а маргинальное становится обыденным — происходит усложнение и одновременная тривиализация секса.
Сегодня говорят о сексуальной жизни и сравнительно редко — об эротической (это слово все реже встречается в медиа и научных исследованиях): сферу желания спешат свести к сексу. Хотя то, что обычно называют сексуальностью, вернее назвать проблемным полем эротизма. Природа полна половых взаимодействий, которые со временем ничуть не меняются: секс есть у животных, у насекомых и даже у опыляющих друг друга растений. Однако эротическая жизнь, которая предполагает мышление, фантазию, сложные эмоции и склонность к чулкам определенного цвета, существует только у людей. Секс реализуется средствами тела, тогда как эротизм, виртуальная форма сексуальной активности, разворачивается в театре (а иногда цирке) воображения.
Так же, как сюжет захватывающей пьесы требует перипетий, эротизм требует препятствий. И здесь человеку не составляет труда обнаружить источник проблем в себе самом. Философ Жорж Батай полагал, что определяющим свойством человека является именно эротизм, следствие фундаментального конфликта между животным и человеческим началами. Необходимым препятствием на пути желания всегда является запрет.
В архаической древности, куда тянутся нити бессознательного, никто не становился человеком по праву рождения. Этот статус обретался в ходе инициаций, а порядок поддерживали рядом табу — ритуальными запретами на инцест, нерепродуктивный секс, нарушение иерархий, контакт с нечистыми материями и мертвыми телами. В ходе окультуривания все чрезмерно природное отрицалось как «не свое», грязное и постыдное. Именно стыд, который испытал Адам после грехопадения, стал началом земной истории. Смущением маркируются события и поступки, которые напоминают о темном и отверженном — животной сексуальности, безличной неразделенности субъектов, брожении материи и смерти.
В то же время в архаическом мире нечистое и предсубъектное было также священным. Амбивалентная сфера сакрального, удаленная от нейтрального профанного мира, включала и «плохое», и «хорошее» — и дочеловеческое, и надчеловеческое. Согласно Батаю, временно окунуться в чистую тотальность того и другого возможно через трансгрессию — экстатический выход человека за свои пределы, пересечение границ и установленных рамок существования. В момент трансгрессивного акта человек оказывается на краю возможностей, прикасается к божественному, но одновременно вынужден признать животное начало, исключенное культурой.
Такие зрелища, как «Межвидовые рецензенты», отражают современное состояние механизма запрета и преодоления. Система архаических табу теряет стройность и ветвится разными прихотливыми практиками. Все, что могло иметь подрывной потенциал в эпоху сексуальной революции, сегодня описано и каталогизировано, представлено в массовой культуре, и об этом есть урок от какого-нибудь секс-коуча или комедийный аниме-сериал.
Возникает вопрос: если трансгрессия — это выход за пределы обыденного, как она может стать всеобщей и нормальной? Ведь трансгрессивное событие, например, стирающий нормы средневековый карнавал, предполагает возврат к точке нормальности. Так, например, в финале «Парфюмера» Патрика Зюскинда горожане после ритуальной оргии быстро разошлись по домам, вытеснив из памяти произошедшее на площади.
Однако когда нарушение запрета ставится на поток, оно само по себе становится нормой. Если диктат классической культуры модерна запрещает следовать желанию, то диктат постмодерна с его свободой от выбора принуждает наслаждаться и делать это разнообразно. Медийное производство наслаждений услужливо предлагает инструменты — контент, услуги, секс-вечеринки, дейтинг-приложения с бесконечным свайпом — заодно превращая сами отношения в очередной инструмент. Так в произведениях де Сада либертины, бунтующие против косного традиционного общества, создают в итоге формализованные «школы порока», где разврат становится обязанностью и тяжкой работой. Дошедший до предела эротизм, возведенный в правило, подрывает себя изнутри, лишаясь тайны, а инструментальность в любой момент может обернуться жестокостью.
Эмансипация сексуальности выводит желания на поверхность, расшатывая традиционные запреты. Неудивительно, что поиск нового запретного не прекращается, а область сексуальности становится все более разветвленной и причудливой. Такой режим требует постоянной погони за горизонтом, удаляющимся по мере того, как очередное запретное оказывается легальным. Этот принцип справедлив не только для сексуальности, но и для индустрии развлечений, современного искусства, медиаполя и моды. Все чаще привлечь может только шок, сиюминутная вспышка реального.
Когда возвращения из карнавала в нормальный мир не происходит и критическая масса накапливается, вчерашняя революционность оборачивается новым монолитным диктатом. Запретное, легализуясь, само делается доминирующим и принимается запрещать. И тогда уже вчерашняя традиционность может стать новой революционной запретностью, выпадая из новоиспеченного официального дискурса. Это напряжение между полюсами и движет динамикой культуры, никогда не заканчиваясь. По крайней мере, пока мы не завершены, двойственны и потому человечны.
Говоря словами писателя Марка Агеева, «главная и жаркая прелесть человеческой порочности — это преодоление стыда, а не его отсутствие».