Правила жизни Майкла Шэннона

Каждый раз, когда я возвращаюсь домой, от этого дома остается все меньше и меньше.

Я вырос в Кентукки. Мой родной город, конечно, сильно изменился. Не сказать, что он превратился в цементную пустыню, но в моем детстве там было два торговых центра, а теперь — тридцать. Сплошные сетевые магазины. Помню, я очень любил ходить в обувной магазин: хозяева тебя узнавали, давали конфет. Теперь такого почти не осталось.

Мое первое воспоминание? Мне пять лет. Я падаю из машины. Не помню — через дверь или из окна. За рулем была мама, она ехала очень медленно. Ничего серьезного, но я почему-то очень хорошо это запомнил.

В детстве мне действительно казалось, что мир нужно срочно спасать. Холодная война была в самом разгаре, по телевизору все время показывали какие-то ядерные боеголовки. Для ребенка время, конечно, было очень страшное. Помню, мне казалось, что кто-то обязательно должен что-то с этим сделать. Иногда даже казалось, что именно я. Правда, что нужно делать, я никак не мог понять.

У меня была любимая компьютерная игра — Combat. По сути, просто несколько квадратиков, которые должны были изображать танки. Но тогда это совершенно выносило мозг.

Некоторые считают, что тирания — это необходимость. Что люди, оставленные наедине с собой, приведут мир к катастрофе. Не уверен, что это так: мы ведь никогда не видели мира без тиранов. Мы, правда, видели страны, которые окунались в полный хаос после свержения тирана. Так что вопрос стоит считать открытым.

У каждого человека возникает желание спасти мир. Но на самом деле он стремится спасти себя.

Генерал Зод — не абсолютный злодей. У него есть цель, вполне благородная: спасти Криптон (родина Супермена и генерала Зода, антигероя, которого Шэннон играет в фильме «Человек из стали». — Правила жизни). Он готов использовать для этого любые средства, но в итоге все равно оказывается неудачником. Криптон гибнет.

Я постоянно чувствую раздражение. Столько всего надо сделать — и никто ничего не делает.

Меня пугает политика, выборы. Однажды найдется человек, который скажет: «Все, что по-настоящему нужно этой стране, чтобы каждый из ее жителей взял молоток и хорошенько врезал себе по башке». И тогда все соберутся на площади перед Капитолием и начнут колотить себе по голове. Всё к этому идет.

Наша планета очень похожа на Криптон. Мы довели ее до чудовищного состояния. А ведь природа — штука очень капризная. Она не зло, но она и не добро. Ей вообще мало дела до нас, людей.

Не важно, сколько у тебя денег — тебе все равно надо пить воду и дышать воздухом.

Уверен, лет через сто район, в котором я живу, будет стерт с лица Земли.

Я живу в Бруклине, в месте, которое ужасно пострадало от урагана Сэнди. Мы с семьей тогда перебрались к теще — она живет в Гарлеме, на холме, так что там было безопасно. Но когда мы вернулись, весь наш дом был в чудовищном раздрае. Даже в нашей квартире все было вверх дном, а магазин на первом этаже попросту смыло. Когда мы вернулись, я смотрел на людей, которые разгребали завалы, и думал: сколько же раз это должно повториться? Сколько мы будем это терпеть?

Больше всего в жизни я боюсь за свою дочь.

Очень странное чувство, когда ты знаешь про своего деда не больше, чем любой посетитель Смитсоновского института (научно-исследовательская и образовательная организация, объединяющая несколько десятков музеев США. — Правила жизни). Он был знаменитым орнитологом, но мы все узнали об этом только после смерти моей бабушки, матери отца. Она никогда ничего не рассказывала про деда. А потом мы нашли среди ее вещей кучу фотографий и вырезок из старых газет. В общем, все получилось очень таинственно.

Мама — для детства, отец — для юности.

Все мы постоянно себя разрушаем и снова воссоздаем, просто некоторые делают это резче других.

Меня поражает, насколько разрушительными существами могут быть люди.

Я не хочу говорить обо всех проблемах Вселенной. Я хочу говорить об искусстве.

Я помню, когда последний раз смеялся, но в упор не помню — над чем. Это очень странно — на слезы память гораздо лучше. Правда, плакал я последний раз на пробах.

Мой папа говорил: «Чтобы побороть машину, надо стать частью машины». Своя правда в этом есть, но, честно говоря, даже когда я в машине, меня видно. Небольшой кусочек все равно высовывается.

Не думаю, что все мои темные роли как-то плохо на меня повлияли. Я стал актером, потому что мне было очень плохо. Я буквально сходил с ума. Мне хотелось бегать и кричать перед людьми, и чтобы мне за это ничего не было. Я хотел унять зуд, который был у меня внутри. Отчасти игра помогает. Она, конечно, очень сильно успокаивает, но зуд все равно остается.

Чем сильнее человек старается бороться с пороками, тем глубже в них погружается.

Театр я люблю гораздо больше, чем кино. Камера ничего не прощает. На экране очень просто выглядеть идиотом — и очень трудно выглядеть по-настоящему интересным человеком, на которого захотят смотреть люди.

Иногда мне надоедает быть собой.

Я очень хочу летать, но едва ли это возможно.