Фэнтезийная мелодрама Гильермо дель Торо о любви живущего в секретной военной лаборатории человека-амфибии (Даг Джонс) и немой уборщицы (Салли Хокинс) получила Золотого льва Венецианского фестиваля, две награды «Золотого глобуса» и четыре «Оскара», в том числе в главной категории «лучший фильм». Правила жизни поговорил с дель Торо о природе любви, мексиканских серенадах и о том, как успешно творить, оставаясь аутсайдером.

Вы так смело показываете сексуальность своей героини в самом начале фильма.

Это правда. Если честно, меня тошнит от этой общепринятой концепции «красавицы и чудовища» — «она» почему-то всегда безупречна и чиста, а чудовище обязательно превращается в принца, и они живут вместе долго и счастливо. Именно поэтому моя главная героиня каждое утро варит яйца, чистит туфли, мастурбирует, а потом идет на работу — история, по‑моему, близкая многим. Ну, и чудовище у меня ни в какого гребаного принца не превращается — а что, правда жизни! «Форма воды» — фильм про несовершенство: я считаю, что истинная любовь возможна только тогда, когда ты принимаешь человека таким, какой он есть. А самые извращенные отношения в этой истории как раз у полковника Стрикленда (Майкл Шеннон) и его жены — семьи, на первый взгляд, благополучной.

Сексуальность можно показывать по‑разному. Критики в свой адрес не боитесь?

Ну, а что сделаешь, пускай критикуют! Единственная цензура, которую я признаю — это самоцензура. Кому не нравится, могут не смотреть. И, в конце концов, если взрослым людям нельзя показывать фильмы про любовь — это уже совсем, знаете ли.

Но все-таки главный герой-любовник в вашем фильме и не человек вовсе.

Но ведь фильм не про него, а о том, что у любви нет границ — она как вода сметает все препятствия на своем пути и может принять любую форму. И говорить о любви бессмысленно, поэтому в моем фильме она беззвучна. Любовь — это то, какими друг друга видят влюбленные. Это величайшая тайна, и словами ее не выразить. О любви можно только петь — уж мне ли не знать — я мексиканец и не раз исполнял серенады, стоя под балконом.

Монстр в фильме у вас получился очень убедительным. Как вы работали над его внешним обликом? В своей книге «Дома с монстрами» вы говорите, что всегда отталкиваетесь от образов чудовищ из фильмов «Черная лагуна», «Франкенштейн» и «Призрак Оперы».

В «Форме воды» у меня была задача создать героя, который одновременно был бы и любовником, и своего рода Богом, и животным. У него тело пловца, крепкое и гибкое, глядя на него вы должны верить в его божественное происхождение. Эту роль я писал специально для Дага Джонса. Во время работы над фильмом я говорил ему — выходи из воды так, будто ты величиной семиэтажный дом, то есть очень и очень медленно, потому что это существо с трудом дышит на суше, она для него — враждебная среда. Мы много экспериментировали, некоторые идеи и нюансы корректировались прямо на съемочной площадке. Я говорил Дагу: «Смотри ей в глаза, не смотри ей в глаза, дотронься до нее»… Или например, когда персонажи Салли и Ричарда Дженкинса выясняют отношения: «Ударь его, не говори, что хочешь ударить, просто ударь». И то, как потом Ричард реагирует на эту пощечину , — это все живая непосредственная реакция.

Почему вы выбрали местом действия фильма Америку 1960-х?

Это период послевоенного расцвета страны, футуристическое воплощение американской мечты с Кеннеди в Белом доме, с гонкой вооружений, автоматизированными кухнями, загородными домами, машиной в каждом гараже и женщинами с высокими прическами и маникюром. Этот идеализированный мир признавал только белых и гетеросексуалов, для представителей меньшинств это был настоящий ад — расизм и сексизм, пожалуй, были даже хлеще, чем сейчас.

Вы как-то сказали, что нет ничего более политического, чем истории фэнтези. Когда вы это поняли?

Когда смотрел фильмы Джорджа Ромеро и Дэвида Кроненберга. Потом франшиза «Техасская резня бензопилой» — тоже откровенно политическая история. И, наконец, «Красавица и чудовище» — разве это не политика? Вообще в мире существует два типа сказок: сказки о том, что необходимо слушаться родителей, и те, что призывают к анархии.

Вы успешный режиссер, но с голливудским бомондом никак не ассоциируетесь. Как думаете, почему?

Мне кажется, что по своей природе я аутсайдер. Мне нравится быть вот таким очкариком со странностями, и хочу сказать таким же как я: быть очкариком — это совершенно нормально. В кино я ищу родственные души. Ромеро — родственная для меня душа, Кроненберг — тоже, он как будто специально для меня фильмы снимает. И неважно, большой ли это проект, как «Планета обезьян», или малобюджетный, как «Дух улья» Виктора Эрисе, который я, кстати, считаю шедевром. Когда я смотрел этот фильм, мне казалось, что в зале никого кроме меня нет, и режиссер разговаривает только со мной. То же самое с «Бразилией» Терри Гиллиама — пока шел до своей машины, я плакал. И тогда я подумал, что тоже хочу быть таким режиссером для кого-нибудь.

А что касается ваших фильмов — насколько вам важно признание и успех?

Удача и неудача живут за одной дверью, предвидеть успех того или иного фильма невозможно. Звонишь один раз, открывает удача: «Эй, сукин сын, ну тебе повезло!» Звонишь другой раз — открывает неудача. Одно из моих самых ярких воспоминаний — когда я встретился с Альфонсо Куароном (Куарон был продюсером фильма дель Торо «Лабиринт фавна». — Правила жизни) в Нью-Йорке. Звоню ему и говорю: «Привез тебе «Лабиринт Фавна» на жестком диске, только учти, что смотреть это невозможно». А он такой: «Неужели все так плохо?» «Да, просто ужасно», — отвечаю. После этого он включает фильм, а я отправляюсь ждать в фойе гостиницы. Жду, его все нет и нет, не выдерживаю, поднимаюсь — он весь в слезах. «Что, так плохо?» А он отвечает: «Да ты ничего не понимаешь!» Так что, пытайся не пытайся, все происходит само собой. Но все равно, снимая очередной фильм, всегда нужно верить, что его ждет оглушительный успех.

Ваши фильмы сложно перепутать с чьими-то еще. Могли бы вы сформулировать свою концепцию кино?

Я снимаю как можно более экзотическую необычную картинку и делаю это так, чтобы было по‑настоящему страшно, — вот тут я очень сильно стараюсь — но при этом в самой академической, почти классической манере. Некоторые считают, что у жанра фэнтези есть свои жесткие каноны, и они всегда их придерживаются, ну а я снимаю вот так — горбатого, как говорится, могила исправит.

Ну, а угодить зрителю вы пытаетесь?

Если зрителю нравится мой фильм, это делает меня по‑настоящему счастливым. Но если его не принимает широкая публика, это не значит, что ты должен поступиться своими принципами. Потому что принципы — это и есть то, что в конечном итоге приведет тебя к успеху. Останавливаться нельзя! Если кому-то не нравятся мои фильмы, я что, по‑другому теперь должен снимать? Ну уж нет!