7 знаковых стихотворений Евгения Евтушенко

В настоящее время в городе существует музей Евтушенко в «почти точной копии дома», в котором он рос. На нем висит синяя табличка с белыми буквами «Дом-музей поэзии». Сибирская, «зимняя» тема прослеживается в десятках его произведений — «А снег идет», «Идут белые снеги»... Самое известное — поэма «Станция Зима», написанная в 1955 году.

<...>

Я шел все дальше грустно и привольно,

и вот, последний одолев квартал,

поднялся я на солнечный пригорок

и долго на пригорке том стоял.

Я видел сверху здание вокзала,

сараи, сеновалы и дома.

Мне станция Зима тогда сказала.

Вот что сказала станция Зима:

«Живу я скромно, щелкаю орехи,

тихонько паровозами дымлю,

но тоже много думаю о веке,

люблю его и от него терплю.

Ты не один такой сейчас на свете

в своих исканьях, замыслах, борьбе.

Ты не горюй, сынок, что не ответил

на тот вопрос, что задан был тебе.

Ты потерпи, ты вглядывайся, слушай,

ищи, ищи.

Пройди весь белый свет.

Да, правда хорошо,

а счастье лучше,

но все-таки без правды счастья нет.

Иди по свету с гордой головою,

чтоб все вперед —

и сердце и глаза,

а по лицу —

хлестанье мокрой хвои,

и на ресницах —

слезы и гроза.

Люби людей,

и в людях разберешься.

Ты помни:

у меня ты на виду.

А трудно будет,

ты ко мне вернешься...

Иди!»

И я пошел.

И я иду.

XX съезд КПСС, разоблачивший культ личности Иосифа Сталина, — центральное событие для творческой интеллигенции. Казалось, что ужас репрессий ушел навсегда, а «возвращение к ленинским заветам» вернет страну на путь построения лучшего, справедливого государства, общества свободы и равенства — наступила оттепель. Евтушенко стал одним символом новой поэзии, поэзии оттепели, наряду с другими молодыми поэтами-шестидесятниками, реабилитировавшими многие завоевания авангарда двадцатых, — не зря их главным героем был Владимир Маяковский.

Несмотря на то что тело Сталина вынесли из мавзолея, вскоре оттепель сменилась «заморозками» и началась медленная ресталинизация: те, кто считал, что Сталин все делал правильно, никуда не ушли. Размышлениям о фигуре Сталина и его эпохе посвящено много произведений Евтушенко, в 1990 году он даже снял фильм «Похороны Сталина». Тем не менее самым известным остается стихотворение «Наследники Сталина», из-за которого поэта обвиняли в антисоветской деятельности.

Безмолвствовал мрамор. Безмолвно мерцало стекло.
Безмолвно стоял караул, на ветру бронзовея.
А гроб чуть дымился. Дыханье из гроба текло,
когда выносили его из дверей мавзолея.

Гроб медленно плыл, задевая краями штыки.
Он тоже безмолвным был — тоже! — но грозно безмолвным.
Угрюмо сжимая набальзамированные кулаки,
в нем к щели глазами приник человек, притворившийся мертвым.

Хотел он запомнить всех тех, кто его выносил, —
рязанских и курских молоденьких новобранцев,
чтоб как-нибудь после набраться для вылазки сил,
и встать из земли, и до них, неразумных, добраться.

Он что-то задумал. Он лишь отдохнуть прикорнул.
И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою:
удвоить, утроить у этой стены караул,
чтоб Сталин не встал и со Сталиным — прошлое.

Мы сеяли честно. Мы честно варили металл,
и честно шагали мы, строясь в солдатские цепи.
А он нас боялся. Он, веря в великую цель, не считал,
что средства должны быть достойны величия цели.

Он был дальновиден. В законах борьбы умудрен,
наследников многих на шаре земном он оставил.
Мне чудится, будто поставлен в гробу телефон.
Кому-то опять сообщает свои указания Сталин.

Куда еще тянется провод из гроба того?
Нет, Сталин не умер. Считает он смерть поправимостью.
Мы вынесли из мавзолея его.
Но как из наследников Сталина — Сталина вынести?

Иные наследники розы в отставке стригут,
но втайне считают, что временна эта отставка.
Иные и Сталина даже ругают с трибун,
а сами ночами тоскуют о времени старом.

Наследников Сталина, видно, сегодня не зря
хватают инфаркты. Им, бывшим когда-то опорами,
не нравится время, в котором пусты лагеря,
а залы, где слушают люди стихи, переполнены.

Велела не быть успокоенным Родина мне.
Пусть мне говорят: «Успокойся...» — спокойным я быть не сумею.
Покуда наследники Сталина живы еще на земле,
мне будет казаться, что Сталин — еще в мавзолее.

Без стихотворений Евтушенко невозможно понять советскую сентиментальность. Его стихотворения стали основой для десятков песен, их читали друг другу влюбленные. Личный опыт лег в основу большинства из них, но самая лиричная и драматичная часть из них связана с Беллой Ахмадулиной. Молодой поэт влюбляется в совсем юную девушку из литературной студии заочно — увидев ее рифмы внутри газетной подборки. Они говорят о революции, свободе, ХХ съезде, любви, Пастернаке, жарко спорят и страстно ссорятся, мирятся, быстро женятся, выступают на поэтических вечерах, путешествуют вместе, но вскоре охладевают друг к другу, становятся чужими и разводятся. Несмотря на то что оба потом вступали в брак и были счастливы, эхо этих отношений сопровождало некогда «самую блистательную пару Москвы» до самой смерти каждого из них и до сих пор слышно в их стихотворениях. Два из них позже использовал Эльдар Рязанов в фильме «Служебный роман», чтобы подчеркнуть одиночество своих героев: «Нас в битых трамваях болтает» Евтушенко, и «О, мой застенчивый герой» Ахмадулиной.

Нас в набитых трамваях болтает,

Нас мотает одна маета,

Нас метро то и дело глотает,

Выпуская из дымного рта.

В шумных улицах, в белом порханьи

Люди, ходим мы рядом с людьми,

Перемешаны наши дыханья,

Перепутаны наши следы, перепутаны наши следы.

Из карманов мы курево тянем,

Популярные песни мычим,

Задевая друг друга локтями,

Извиняемся или молчим.

По Садовым, Лебяжьим и Трубным

Каждый вроде отдельным путем,

Мы, не узнанные друг другом,

Задевая друг друга, идем, задевая друг друга, идем.

Оттепель обещала не только творческую свободу, но и равные условия и лучшую жизнь для каждого — нужно только чуть-чуть потрудиться. В Казахстане осваивается целина, на сибирских реках возводят небывалые электростанции, начинается эпоха массового строительства — появляются хрущевки, куда переселяются люди из деревянных бараков и коммунальных квартир, в оборот поступают электробритвы и пылесосы, государство заботится о легкой промышленности, первый человек летит в космос. Наконец, в 1961 году Никита Хрущев на XXII съезде Коммунистической партии объявляет, что утопия станет реальностью — в стране построят коммунизм уже к 1980 году. Отклик Евтушенко на эти события широк и разнообразен, но, пожалуй, центральным является произведение «Братская ГЭС», где он не просто рассказывает об одной из строек века, но дает свою концепцию российской истории, где труды всех предшественников, всех когда-либо живших здесь людей — от Пушкина и Маяковского до Петрашевцев — находят своим венцом это новое время, которое не может не привести к свободе и счастью не только в СССР, но и во всем мире.

Так думал я, и, завершая праздник,

мы пели песни дальней старины

и много прочих песен — самых разных,

да и — «Хотят ли русские войны?...».

И, черное таежное мерцанье

глазами Робеспьера просверлив,

бледнея и горя, болгарин Цанев

читал нам свой неистовый верлибр:

«Живу ли я?

«Конечно...» — успокаивает Дарвин.

Живу ли я?

«Не знаю...» — улыбается Сократ.

Живу ли я?

«Надо жить!» — кричит Маяковский

и предлагает мне свое оружие,

чтобы проверить, живу ли я».

Кругом гудели сосны в исступленье,

и дождь шипел, на угли морося,

а мы, смыкаясь, будто в наступленье,

запели под гитару Марчука:

«Но если вдруг когда-нибудь

мне уберечься не удастся,

какое б новое сраженье

ни покачнуло шар земной,

я все равно паду на той,

на той, далекой,

на гражданской,

и комиссары в пыльных шлемах

склонятся молча надо мной...»

И, появившись к нам на песню сами,

передо мной — уже в который раз! —

в тех пыльных шлемах встали комиссары,

неотвратимо вглядываясь в нас.

Они глядели строго, непреложно,

и было слышно мне, как ГЭС гремит

в осмысленном величии — над ложным,

бессмысленным величьем пирамид.

И, как самой России повеленье

не променять идею на слова,

глядели Пушкин, и Толстой, и Ленин,

и Стенькина шальная голова.

Я счастлив, что в России я родился

со Стенькиной шальною головой.

Мне в Братской ГЭС мерцающе раскрылся,

Россия, материнский образ твой.

Сгибаясь под кнутами столько лет,

голодная, разута и раздета,

ты сквозь страданья шла во имя света,

и, как любовь, ты выстрадала свет.

Еще немало на земле рабов,

еще не все надсмотрщики исчезли,

но ненависть всегда бессильна, если

не созерцает — борется любовь.

Нет чище и возвышенней судьбы —

всю жизнь отдать, не думая о славе,

чтоб на земле все люди были вправе

себе самим сказать: «Мы не рабы».

Мечты о великой мечте лучшего для всех мира, надежды на творческую свободу были похоронены в августе 1968 года вместе с вводом советских войск в Чехословакию. 25 августа на Красную площадь вышли восемь демонстрантов, среди которых были поэты Наталья Горбаневская и Вадим Делоне, развернули плакат «За нашу и вашу свободу» и рассказывали прохожим о том, что происходило в Чехословакии. Вскоре они были задержаны и подвергнуты наказанию и репрессиям, но весть об их поступке быстро распространилась по Москве. В целом это событие фрустрировало и ввергло в ужас советскую интеллигенцию. Евтушенко тяжело переживал трагическое окончание эпохи оттепели и написал стихотворение «Танки идут по Праге», которое не могло появиться в печати, но распространялось в самиздате и тамиздате. Он опасался ареста, долгое время испытывал трудности в работе и с печатью.

Танки идут по Праге

в закатной крови рассвета.

Танки идут по правде,

которая не газета.

Танки идут по соблазнам

жить не во власти штампов.

Танки идут по солдатам,

сидящим внутри этих танков.

Боже мой, как это гнусно!

Боже — какое паденье!

Танки по Яну Гусу,

Пушкину и Петефи.

Страх — это хамства основа.

Охотнорядские хари,

вы — это помесь Ноздрева

и человека в футляре.

Совесть и честь вы попрали.

Чудищем едет брюхастым

в танках-футлярах по Праге

страх, бронированный хамством.

Что разбираться в мотивах

моторизованной плетки?

Чуешь, наивный Манилов,

хватку Ноздрева на глотке?

Танки идут по склепам,

по тем, что еще не родились.

Четки чиновничьих скрепок

в гусеницы превратились.

Разве я враг России?

Разве я не счастливым

в танки другие, родные,

тыкался носом сопливым?

Чем же мне жить, как прежде,

если, как будто рубанки,

танки идут по надежде,

что это — родные танки?

Прежде чем я подохну,

как — мне не важно — прозван,

я обращаюсь к потомку

только с единственной просьбой.

Пусть надо мной — без рыданий

просто напишут, по правде:

«Русский писатель. Раздавлен

русскими танками в Праге».

Нет четких доказательств, что Евтушенко сотрудничал с КГБ, но именно подозрение в этой связи стало причиной многолетнего конфликта с Иосифом Бродским, считавшим, что Евтушенко причастен к его высылке из СССР. В течение многих лет Бродский обвинял Евтушенко в патетике, сотрудничестве с властями, безвкусице, халтуре. Писатель Сергей Довлатов приводит цитату Бродского во время разговора о позиции Евтушенко насчет колхозов: «Если он против — я за». В ответ Евтушенко пренебрежительно отзывался о Бродском — вплоть до самой его смерти (когда Евтушенко переехал в Америку, он считал, что именно письмо Бродского помешало ему получить престижную преподавательскую работу). Спустя много лет в видеоинтервью Соломону Волкову, автору книги «Диалоги с Бродским», Евтушенко приложил немало усилий, чтобы сгладить конфликт. Сохранилось стихотворение 2004 года, в котором Евтушенко пытается осмыслить конфликт с поэтом, — «Брат мой, враг мой».

Как же так получилось оно?

Кто натравливал брата на брата?

Что — двоим и в России тесно?

И в Америке тесновато?

Как с тобою мы договорим?

Нас пожрал теснотой и ссорами

наш сплошной переделкинский Рим,

да и выплюнул в разные стороны.

Дружбой мы не смогли дорожить.

Может, чтоб не мириться подольше,

и не надо нам было дружить,

ибо, ссорясь, мы сделали больше.

Мертвым нам не уйти, как живым,

от кровавого русского римства.

Мы с тобою не договорим.

Мы с тобою не договоримся.

Советский поэт Евгений Евтушенко влюбился в Америку, побывав там впервые в начале 1960-х, общался со Стейнбеком, Фростом, Апдайком. Он был восхищен тем, как открыто люди могли протестовать против того, что им не нравится, и выступать за то, что считают лучшим. Он стал свидетелем двухмиллионной демонстрации против войны во Вьетнаме, в которой участвовали Мартин Лютер Кинг, Артур Миллер, Боб Дилан, — это было впечатление на всю жизнь. Евтушенко посвятил Америке десятки стихотворений, в том числе «Под кожей статуи Свободы». Несмотря на поэтический и даже политический успех на волне перестройки, Евтушенко после распада Советского Союза переехал в США и преподавал российскую литературу и кино, изредка приезжая в Россию, — для многих он остался советским поэтом, живым памятником окончившейся эпохе. Поэт умер 1 апреля 2017 года во сне от остановки сердца в медицинском центре Хиллкрест в Талсе, штат Оклахома, США.

В стране перлона и дакрона

и ставших фетишем наук

я вдруг услышал кровный-кровный

неповторимо чистый звук.

Для ветки птица — не нагрузка,

и на одной из тех ветвей

сидел и пел он, словно русский,

американский соловей.

Он пел печально и счастливо,

и кто-то, буйствуя, исторг

ему в ответ сирени взрывы —

земли проснувшийся восторг.

То было в Гарварде весеннем.

В нем все летело кверху дном,

в смеющемся и карусельном,

послеэкзаменно хмельном.

Студенты пели и кутили,

и все, казалось, до основ

смешалось в радужном коктейле

из птиц, студентов и цветов.

Гремел он гордо, непреложно,

тот соловей, такой родной,

над полуправдою и ложью,

над суетливой говорней,

над всеми черными делами,

над миллионами анкет

и над акульими телами

готовых к действию ракет.

А где-то, в глубине российской,

такой же маленький пострел,

свой клювик празднично раскрывший,

его братишка русский пел.

В Тамбове, Гарварде, Майами

на радость сел и городов

под наливными соловьями

сгибались ветви всех садов.

Хлестала музыка, как вьюга,

с материка на материк.

Все соловьи поймут друг друга—

у них везде один язык.

Поют все тоньше, все нежнее

в единстве трепетном своем...

А мы-то, люди, неужели

друг друга так и не поймем?