Семейная сага, радиообращения и трансформация Германии: с каких книг начать знакомство с творчеством Томаса Манна

Дебютный роман Томаса Манна, во многом определивший жанр семейной саги, соединил автобиографический контекст — Манн использовал для основы сюжета историю собственной семьи — и следы философской, политической, социальной дискуссии рубежа XIX и XX веков. В «Будденброках» Манн выступает как реакционер — рассказывает, как одно некогда блестящее бюргерское семейство приближается к полному упадку и пороку, отказываясь от своих изначальных ценностей и воли к действию. Именно за него в 1929 году писатель получил Нобелевскую премию по литературе, хотя можно предположить, что он уже тогда читался совсем иначе, без отвращения к эпохе и всякому декадентству, а скорее с ностальгией по старым добрым временам.

В восемь часов утра, поднявшись с постели, консул обычно спускался по винтовой лестнице в полуподвальный этаж, принимал ванну и еще в халате начинал просматривать деловые бумаги. Вскоре в его гардеробную входил г-н Венцель, парикмахер и член городской думы, у него было умное лицо и очень красные руки, в которых он держал тазик с горячей водой, принесенной из кухни, и прочие принадлежности своего ремесла; консул, запрокинув голову, усаживался в широкое кресло, и, пока г-н Венцель сбивал пену, у них завязывался разговор, начинавшийся с учтивых вопросов о проведенной ночи, обмена впечатлениями о погоде и быстро переходивший на вопросы мировой политики, потом на городские дела и, наконец, просто на местные происшествия. Это очень затягивало процедуру бритья, ибо стоило только консулу открыть рот, как г-н Венцель отводил бритву в сторону.

К началу Первой мировой войны Манн — уже звезда европейской литературы, более того, он сам в это верит и это чувствует. В то время писатели не просто условные «селебрити» — читатели ловят каждое их слово, видят в них духовных учителей, журналисты обращаются к ним, чтобы прокомментировать примерно любое значимое событие. Эта книга — пример того, что иногда художнику нужно оставаться художником. Манн, поддержавший вступление Германии в войну, поначалу думал, что этого достаточно, и удалился на Парнас, чтобы заняться исключительно писательским трудом. Однако спустя несколько лет он обнаружил страну в разрухе, с чудовищными потерями, раздираемую противоречиями, на грани революции и социальной катастрофы. Манн искренне, от всей души решил высказаться перед городом и миром (он же наследник великих германских мыслителей прошлого, как же иначе), попробовал защитить традиции и ценности, которые считал единственно верными для Германии, — и получился невероятно спорный текст на грани саморазоблачения, который, с одной стороны, отражает метания европейских интеллектуалов того времени, с другой — уже постфактум читается как предвестник новых больших бед и во многом раскрывает их причины.

Если я далее утверждаю, что демократия, сама политика — яд для немецкого естества и ему чужды, если сомневаюсь в призвании Германии к политике или его отрицаю, то не из смехотворного (как субъективно, так и объективно) намерения отравить волю моего народа к реальности и пошатнуть веру в правомочность его мировых притязаний. Заявляю: я глубоко убежден в том, что немецкий народ никогда не сможет полюбить политическую демократию, по той простой причине, что не может любить самое политику; что пресловутое «патерналистское государство» есть и будет сообразной, подходящей и вообще-то желаемой самим народом формой его государственного устройства.

Несмотря на то что Манн начал работу над этим романом еще до Первой мировой войны, именно ее итоги во многом определили характер произведения. Поначалу писатель с позиции стремления немецкого духа к здоровью и благополучию, а также, конечно же, к культурным свершениям хотел разоблачить упадничество, декадентство, завороженность болезнью и смертью, создав большой философский роман. Однако, увидев, что стало с Европой и Германией, ознакомившись с новейшими трудами Фрейда и Юнга, наблюдая за развитием Веймарской республики, Манн пересмотрел как личные взгляды, став значительно либеральнее, так и сюжет романа. Это один из самых значительных романов XX века, в котором за разговорами в противотуберкулезном санатории угадываются дискуссии о судьбах Европы, мира, человечества в целом и человека как такового в частности.

— Но утверждать, что болезнь — просто-напросто особая форма распущенности, то есть не возникла в результате распущенности, а сама — лишь особый вид распущенности? Это же парадокс!
— О, прошу вас, инженер, не передергивайте! Я презираю парадоксы, я ненавижу их! Отнесите все, что я высказал вам насчет иронии, и к парадоксальности, скажу даже больше! Парадокс — ядовитый цветок квиетизма, обманчивое поблескивание загнивающего духа, вот уж это — величайшая распущенность! А вообще я констатирую, что вы опять берете болезнь под свою защиту.

После прихода Гитлера и национал-социалистов к власти Томас Манн покидает Германию и оказывается в долгой эмиграции — сначала в Швейцарии, а затем в США. Он издали наблюдает, как его книги (а также его брата, Генриха Манна, и многих других авторов, «чуждых» политике Третьего рейха и «германскому духу») жгут на площадях, как страна, которую он так любил, погружается во тьму. Он, чувствуя свою ответственность перед народом, неоднократно через печать обращается к немцам, к европейцам, пытаясь объяснить ужас и опасность гитлеровского режима, но до поры до времени его, как и других современников, никто не хочет слушать. Во время Второй мировой войны при помощи BBC Томас Манн передал на родину 58 радиообращений, в которых пытался образумить одних (тех, кто поддерживал Гитлера и творил военные преступления) и ободрить других (тех, кто оказался заложниками режима, и тех, кто ежедневно сопротивлялся ему с риском для жизни). Параллельно в этих текстах явлена рефлексия писателя насчет того, как случилась эта катастрофа, что она значит в контексте германской истории, и того, что ждет Германию в будущем (и во многом непонимание происходящего). Это очень грустное чтение, показывающее произошедшее в том числе и как личную трагедию.

Разве любовь к родине не была чем-то прекрасным, естественным и славным — любовью к традиции, культуре, языку народа, из которого ты происходишь, любовью, которая прекрасно сочеталась с симпатией и уважением к другим разновидностям человеческого, к духовному очарованию других наций и их вкладу в культуру? И что же сделал национал-социализм, этот анти-Мидас, из золота любви к родине? Разумеется, дерьмо. У него из этого вышла хамская заносчивость, яростное расовое высокомерие, маниакально-убийственное самообожествление, ненависть, насилие и бред. И вот на этой совершеннейшей низости, на безумном вырождении немецкой национальной идеи он собирается строить «новый порядок», строить Европу.

После Второй мировой войны Манн готовится вернуться в Европу, все еще остро переживая мировую катастрофу. «Доктор Фаустус» — роман, который подводит итог его размышлениям о германской культуре во время и сразу после войны. Он снова обращается к наследию Гете, ключевой фигуре для творчества писателя, к которому он прибегал в 1939 году, в тяжелейший для себя период, в романе «Лотта в Веймаре». Манн обыгрывает фаустовский сюжет сделки с дьяволом, рассказывая о судьбе композитора-модерниста, вбирающего в себя черты Шенберга и Стравинского, на фоне общественно-политических трансформаций Германии. Получился сложный, перегруженный, напряженный текст, в котором писатель как бы показывает сумму собственных тупиков — в том числе творческих. Он пытается быть духовным учителем, да вот только все то, на чем он строил свои взгляды, рассыпалось, а те, к кому он обращался, либо уже мертвы, либо стали совсем другими по итогу пережитого; той Германии, которую он знал и любил, больше не осталось. Эти разорванные связи чувствуются на каждой странице романа.

Не довольно ли? Это же не роман, при сочинении которого автор открывает читателю сердца своих персонажей косвенно, с помощью сценического показа. Как биографу, мне подобает называть вещи непосредственно их именами и просто кон­статировать психологические факты, так или иначе повлиявшие на описываемую мною судьбу. Но после своеобразных высказываний, которые только что продиктова­ла мне память, высказываний, я сказал бы, знаменательно ярких, сообщаемый мною факт, наверно, уже не вызовет никаких сомнений. Инеса Родде любила молодого Швердтфегера, и возникало тут только два вопроса: во-первых, знала ли она это и, во-вторых, когда, в какой момент ее первоначально товарищеское и сестринское отно­шение к скрипачу приобрело такую болезненность и горячность.