Угол презрения: как итальянский футурист Маринетти приезжал в Россию и как его пытались освистать

Футуристов Москвы и Петербурга такое положение дел не устраивало. Во-первых, они настаивали (категорически), что все ниспровергать и ничего не уважать додумались сами (и действительно, вполне могли додуматься). Во-вторых, на Триполитанию и судьбы итальянского (и любого другого) народа им было глубоко наплевать.

В 1914 году, зимой, перед началом Первой мировой войны, Маринетти собрался в Россию с гастролями. Маринетти был к тому времени знаменит — в немалой степени своими перформансами. Выставку без хорошей драки он считал прошедшей зря, в его проектах футуристического театра предлагалось мазать кресла в зрительном зале клеем, а зрителей, предварительно заперев двери, поить в буфете слабительным. В поваренной книге итальянских футуристов имелись рецепты блюд с подшипниками.

«Футуризм, — признавался сам Маринетти, — это желание быть освистанным». Перед русскими футуристами, таким образом, стояла сложная задача. Как освистать человека, желающего быть освистанным, так, чтобы ему это не польстило?

Накануне визита Маринетти корреспондент газеты «Вечерние известия» осведомился у художника Ларионова, считавшегося тогда самым футуристическим из московских футуристов, как он будет встречать итальянского коллегу. «Мы устроим ему торжественную встречу, — заявил Ларионов. — На лекцию явится всякий, кому дорог футуризм как принцип вечного движения вперед, и мы забросаем этого ренегата тухлыми яйцами, обольем его кислым молоком! Пусть знает, что Россия — не Италия, она умеет мстить изменникам». И добавил, что итальянец — футурист второй свежести. В Петербурге же Велимир Хлебников и его друг Бенедикт Лившиц, «не сговариваясь друг с другом, пришли к убеждению, что Маринетти смотрит на свое путешествие в Россию как на посещение главою организации одного из ее филиалов». Подобного, разумеется, нельзя было допустить — люди, целью своей жизни по- ставившие ниспровержение старой русской культуры, не могли допустить, чтобы это за них делал какой-то заезжий миланский хлыщ.

В печати развернулась полемика — у итальянца нашлись защитники из менее радикальных и более коммерчески ориентированных русских футуристов. Художник Малевич публично размежевался с художником Ларионовым. Маяковский и Бурлюки настолько сильно не желали видеть итальянца, что раньше срока прервали поездку в Киев — чтобы успеть в Москву и здесь на встречи с Маринетти демонстративно не ходить. Маринетти же, узнав, какой прием ему готовят, расправил плечи и заявил, что прекрасно боксирует и неплохо владеет рапирой. По всему выходило, что намечается любимое футуристическое зрелище — публичный скандал.

Москва Маринетти не понравилась — оказалась слишком европейской и недостаточно экзотической. Понравились только собор Василия Блаженного и Кремль, которым итальянец остался очень доволен, заявив: «Какая нелепая штука!» На трех лекциях гостя — в Политехническом музее и в Консерватории — произошло нечто гораздо более оскорбительное для его футуристической репутации, чем инцидент с тухлыми яйцами. Был невероятный аншлаг, причем в первых рядах сидели московские щеголи и их дамы — самая нефутуристическая публика из возможных — и с восторгом слушали, как Маринетти пламенно ругает мещан (то есть их). Дамы присылали ему надушенные любовные записочки, которые он складировал в гостиничном номере и там подсчитывал.

В задних же рядах на третьей лекции из трех замаячили мрачные фигуры русских футуристов во главе с Ларионовым. Отправились разбираться. Но Ларионов не знал французского, и ругань оставалась непереведенной. Разборка перешла в попойку. «Они пили, — пишет очевидец событий, — потому что понимать друг друга они не понимали». И продолжает: «Все это как- то тянулось. Маринетти был очень вежлив, продолжал дискуссию».

А Ларионову надоело это слушать, тем более что он ничего не понимал, и он ему сказал: «Пойдем выпьем!» А тот не понимал. Тогда Ларионову пришла в голову блестящая идея, и он похлопал себя пальцем по шее – что называется, предложил залить за воротник, — но Маринетти, конечно, этого не понял. Тогда Ларионов сказал: «Какой дурак! И этого не понимает!»

Пили водку в «Альпийской розе» на Кузнецком мосту. Водку там подавали графинами и платили за нее по мере обмеления графина — «на палец, на два пальца». Явился Маяковский и единолично выпил несколько пальцев. Драки не получилось, как не удалась и любая другая форма содержательного контакта. В этом смысле оставалось рассчитывать только на столичный Петербург.

В Петербурге Маринетти уже ждали поэты-авангардисты Лившиц и Хлебников, которые в ночи перед его приездом отправились печатать специальную оскорбительную листовку. Хлебникова с его первобытной образностью и попытками докопаться до корней языка Маринетти называл «поэтом каменного века», а Хлебников, первые экспериментальные стихи опубликовавший за год до падения Маринетти в канаву, полагал итальянца устаревшим дураком и наглым иностранцем. В такой позиции было, конечно, некоторое лукавство. Но совсем чуть-чуть. Так как речь шла о борьбе не только личной, но и национальной — за первенство русской культуры в ниспровержении всяческих устоев. Футуристами Хлебников и его друзья себя не называли — они изобрели термин «будетляне».

Содержание же листовки было таково: «Сегодня иные туземцы припадают к ногам Маринетти, предавая первый шаг русского искусства по пути свободы и чести, и склоняют благородную выю Азии под ярмо Европы... Люди воли остались в стороне. Они помнят закон гостеприимства, но лук их натянут, а чело гневается. Чужеземец, помни страну, куда ты пришел! Кружева холопства на баранах гостеприимства». Будетляне с гордостью объявляли себя азиатами, причем в подобных заявлениях была отчетливая патриотическая нота — европейское искусство они трактовали как заемное и навязанное извне, а авангардизм — как первый полностью аутентичный чисто русский художественный феномен.

Была в этом противостоянии и классовая нотка. Итальянский гость был, вообще-то говоря, аристократом, и когда за обедом непринужденно рассказывал нищим будетлянам о том, как под свои футуристические эксперименты купил отдельный дом, те морщились — потому что иногда и ели-то не каждый день. Особенную ненависть у них вызывал Валерий Брюсов, про которого ходил дикий слух, что у того якобы есть собственный пробочный заводик. Будетлян с большой неохотой пускали в кабаре «Бродячая собака», в то время главное богемное заведение города, — потому что у них, по выражению одного из участников, «не было складки на брюках».

У Маринетти складка на брюках была. И потому Бенедикт Лифшиц с особым удовольствием описывает в своих мемуарах, как однажды утром на итальянце разошлись единственные черные штаны «в самом критическом месте»: «Выступать же перед столичной публикой в пиджачном костюме ему казалось совершенно невозможным. Напрасно старался я пробудить в нем футуристическое бесстрашие и равнодушие к мнению окружающих, напрасно подзадоривал желтой кофтой Маяковского и разрисованными щеками Бурлюка».

Итальянец застрял в Петербурге и почти каждый вечер кутил в «Собаке» с поклонниками и спорил с будетлянами. Лившиц нападал на него: «К сожалению, Хлебников для вас пустой звук: он совершенно непереводим в тех своих вещах, где с наибольшей силой сказалась его гениальность. Самые отважные дерзания Рембо — ребяческий лепет, по сравнению с тем, что делает Хлебников, взрывая тысячелетние языковые напластования и бесстрашно погружаясь в артикуляционные бездны первозданного слова...»

Увы, итальянец не соглашался признать приоритет русской зауми (хотя бы потому, что никак не мог понять, что это такое). Вместо этого он краснел, сердился и кричал, что русские, как обычно, занимаются своей потусторонней метафизикой и футуризм тут совершенно ни при чем. Ему возражали, что и к захвату Триполитании футуризм тоже имеет мало отношения.

И действительно, как им было понять друг друга? Там, где Маринетти провозглашал: «Занг-тумб-туум!», звукоподражательно изображая артиллерийский обстрел Адрианополя, Крученых заявлял: «Дыр бул щыл убеш щур», и это уже вообще ничего не значило, кроме разложения языка до его первобытных хтонических оснований. Пока Маринетти писал в манифестах, что нужно засыпать венецианские каналы, снести палаццо и на их месте построить военные верфи для завоевания Адриатики ради вящей славы итальянского государства, хлебниковские программные тексты, объявлявшие самого Велимира королем времени, а его друзей марсианами и председателями земного шара, гласили:

«Не возразим ли мы, что и человек — тоже двурукое государство?» За Маринетти признали разве что его, по выражению Лифшица, «фаллический напор в сто лошадиных сил», а весь его футуризм в конце концов объявили только выжимкой злободневной современности (страшное оскорбление!). Маринетти же уехал из Петербурга в недоумении. Его так и не побили, на что он, кажется, рассчитывал. «Будетляне, — заявил он, — живут не в будущем, а в каком-то сверхпрошедшем времени». Русские футуристы перефутурили итальянских. Состоялось ниспровержение ниспровергателей. Через четыре месяца началась Первая мировая война.