Жизнь и смерть в ГДР: как восточные немцы оказались за Берлинской стеной и зачем копали тоннели на Запад

В 1973 году западногерманская контрразведка получила информацию о том, что в окружении канцлера Вилли Брандта действует высокопоставленный крот, внедренный Штази. Вскоре подозрение пало на Гюнтера Гийома — референта и ближайшего помощника премьер-министра. Гийом сопровождал Брандта везде, даже в отпусках, имел доступ ко всем его документам, присутствовал на самых закрытых совещаниях и, кроме того, прекрасно знал о личных проблемах Брандта: алкоголь, депрессия. Почти год за Гийомом наблюдали, велев Брандту ничего не предпринимать. Никаких твердых улик не было, и тогда шпиона решили взять на испуг: весной 1974-го к нему в дверь вежливо постучала группа захвата. План сработал. Увидев людей в форме, которые пришли его арестовывать, Гийом выпрямился и отчеканил: «Я сотрудник Министерства госбезопасности ГДР и офицер Народной армии! Прошу уважать мою честь офицера!» Вскоре выяснилось, что Гийом и его жена еще в 1956-м эмигрировали в ФРГ и с тех пор упорно продвигались там по околополитической карьерной лестнице. Случился грандиозный скандал. Брандту пришлось уйти в отставку — он остался в политике, но по большому счету карьера его была окончена. Гюнтер Гийом получил 13 лет тюрьмы, орден Карла Маркса и звание полковника, его жена — подполковника. А министр госбезопасности ГДР, который лично курировал эту операцию, получил по выговору в Кремле и в немецком политбюро, потому что убирать Брандта к тому моменту было политически невыгодно.

Читайте также:Три забытые буквы: каким получился сериал «ГДР»

Профессиональный разведчик на американском жаргоне времен холодной войны назывался spook — «призрак, дух, привидение». Кажется, сама природа войны, невидимой обычному человеку, но не прекращавшейся ни на час, располагала к тому, чтобы описывать ее в подобной мистически-оккультной интонации. Граждане соцблока и капиталистических стран жили своей обыкновенной жизнью: ходили на работу, забирали детей из школы, стояли в очередях, ездили на море. А где-то рядом огромные государственные машины, невидимые, загадочные и оттого только более завораживающие, совершали свою бесшумную работу, определяя судьбу и завтрашний день сотен миллионов человек. Обменивались условными знаками в неприметных барах шпионы и их информаторы, уставшие лейтенанты всматривались в экраны радаров, до утра горел свет в окнах кабинетов, где люди в серых костюмах пили плохой кофе и листали папки личных дел, в гостиных загородных вилл и охотничьих домиков, в облаках сигаретного дыма, одна негласная договоренность между политиками сменялась другой.

Нигде присутствие этой незримой тайны не ощущалось так остро, как в Берлине — в странном городе на самой границе, существовавшем одновременно в двух мирах. Берлин был землей призраков, слетавшихся сюда со всего мира, территорией тихих и иногда зловещих техногенных чудес. В стенах здесь таились микрофоны, холодок на затылке мог оказаться взглядом скрытой камеры или агента наружного наблюдения. Здесь были переулки, которые никуда не вели, улицы, на которые нога человека не ступала по десять или 20 лет, окна, заложенные кирпичом, а в подвале мог начинаться подземный ход. Человек мог исчезнуть здесь без следа или при помощи магии поддельного паспорта обернуться другим человеком. Под землей шли поезда метро, медленно, но без остановки проходившие навсегда закрытые станции, — с пыльных перронов в лица пассажиров всматривались вооруженные пограничники, в своей серой форме и в тусклом свете гудящих ламп сами похожие на обитателей потустороннего мира. Спустившись в подземку по одну сторону железного занавеса, можно было подняться на другой стороне.

Пограничный пропускной пункт, построенный как раз над одной из станций-призраков, носил название, тоже словно бы взятое из мрачной сказки — Tränenpalast, «Дворец слез» — здесь встречались и расставались разделенные Стеной родственники, друзья, любовники. Берлинская стена была символом холодной войны, живым воплощением железного занавеса, символом настолько очевидным и наглядным, что в его существование тяжело поверить, — ее как будто сочинил писатель или сценарист, чтобы подчеркнуть идеологическое противостояние между двумя двумя системами: вот здесь социализм, панельные дома, дефицит, спортивные кружки и лозунги, а вот здесь капитализм — рок-музыка, неон, наркотики, свобода, джинсы и сто видов пива в магазинах. Между ними — колючая проволока, бетонный забор, вышки, камеры, патрули и контрольно-следовая полоса, и, чтобы преодолеть все это, люди то и дело рискуют своей свободой и своей жизнью. Слишком наглядный сюжет — обычно в жизни так не бывает. Но стена простояла 28 лет, с 1961-го по 1989-й, — за ней успело вырасти целое поколение, воспринимавшее ее уже как данность.

Организация Варшавского договора (ОВД), восточный, социалистический эквивалент НАТО: Советский Союз, Чехословакия, Болгария, Венгрия, Польша, Румыния, Албания и Германская Демократическая Республика. ОВД создали в 1955-м после того, как Советскому Союзу было отказано во вступлении в НАТО. Единое управление, единая разведка, унифицированное оружие, язык командования и документации — русский. Одних только советских танков 53 тыс. Ударным кулаком ОВД была так называемая Группа советских войск в Германии: 11 танковых дивизий и восемь моторизованных, оснащенных новейшей техникой, — всего около 300 тыс. солдат. К середине 1980-х совокупная численность войск ОВД — речь только о кадровых частях, без мобилизации — достигла невероятных 7,5 млн. Исполинская военная машина, которая должна была в случае превращения холодной войны в горячую столкнуться в сердце Европы с армиями НАТО в сражениях невиданного масштаба и жестокости.

Существовали целые части, у которых в будущем конфликте была всего одна задача. Так, танки британской бригады, расквартированной в Западном Берлине, красили в специальный «берлинский камуфляж», пригодный только для городских боев, — другого не требовалось, потому что никто не рассчитывал, что эта бригада переживет первый день войны и попадет на какой-то другой театр военных действий. Она должна была не остановить, а только по возможности задержать советские танки, которые, как предполагалось, в назначенный день хлынут через специально на этот случай ослабленные участки Берлинской стены.

В том, что это однажды произойдет, никто особенно не сомневался. Мир регулярно оказывался на грани полномасштабной войны. К концу 1970-х обе стороны развернули в Европе ракеты средней дальности. В 1980-м советские войска вошли в Афганистан, а в январе 1981-го президентские выборы в США выиграл Рональд Рейган, сделавший антикоммунизм одним из основных пунктов своей программы. Рейган ввел против Советского Союза санкции, приостановил работу над двусторонними договорами об ограничении ядерного оружия, и начал против СССР так называемые психологические операции: американские самолеты проникали в советское воздушное пространство, американские корабли подходили к советским берегам, как бы пробуя советскую оборону и нервы советских офицеров на прочность. Осенью 1981-го в СССР прошли учения «Запад-81», самые масштабные в советской истории: 100 тыс. человек отрабатывали вблизи польской границы высокоточные ракетные удары и высадку целых десантных дивизий с воздуха. Меньше года спустя начались учения «Щит-82» на этот раз тренировались уже наносить обезоруживающий ядерный удар по территории вероятного противника: пуски ракет с подводных лодок из-под арктического льда, удары с бомбардировщиков, отражение массированной ответной атаки.

Паранойя с обеих сторон привела к трагедии: силы советской ПВО сбили корейский пассажирский лайнер, случайно залетевший в воздушное пространство СССР. И это чуть не привело к трагедии еще большей: советская автоматическая система раннего обнаружения по ошибке сообщила о запуске баллистической ракеты с территории США. Осенью 1983-го начались полномасштабные учения НАТО под кодовым названием Able Archer («Опытный лучник») — настолько реалистичные и настолько успешно засекреченные, что в советских штабах их приняли за подготовку к полномасштабной ядерной войне и в ответ привели собственные стратегические ядерные силы в полную боевую готовность — ракетам и бомбардировщикам оставалось только взлететь. Обе стороны были абсолютно уверены, что только обороняются, что напасть собирается противник и что единственный способ предотвратить это нападение — нанести превентивный удар. Президент Рейган выступил с речью, в которой, в частности, призвал «молить Бога о спасении тех, кто пребывает во тьме тоталитаризма», и впервые назвал Советский Союз «империей зла».

После Второй мировой победители поделили Берлин на четыре оккупационные зоны: советскую, американскую, английскую и французскую. Германия же была поделена надвое — и в восточной, советской, половине немецкие коммунисты сталинской закалки почти сразу начали строить социализм. Граница между капиталистической ФРГ и социалистической ГДР проходила западнее — Берлин остался глубоко на восточной территории. Из ФРГ в город вело одно транзитное шоссе, которое в моменты политических обострений перекрывалось. Западная часть бывшей немецкой столицы превратилась, таким образом, в небольшой капиталистический остров посреди враждебного красного океана. Поначалу попасть на него можно было относительно свободно. Многие берлинцы пересекали границу каждый день: работали на западе, за западную зарплату, отдыхали там же, а жили, лечились, учились и ходили по магазинам на востоке, где цены на все это были совсем другие — социалистические. Кроме денег, через берлинскую дыру утекали люди: молодые люди получали в ГДР отличное бесплатное образование, а после этого сбегали в ФРГ жить и работать.

Ортодоксальных сталинистов, сидевших в правительстве ГДР, такое положение вещей не устраивало. Восточный Берлин задумывался как город-пропаганда, витрина развитого немецкого социализма, но вместо того, чтобы проникнуться социализмом, берлинцы им просто пользовались. Съездить в Восточный Берлин попить невероятно дешевого по западным меркам пива, закупиться книгами, которые стоили на востоке, как пачка сигарет на Западе, взять с собой баул сосисок, которые не стоили практически ничего, пройтись по врачам — с удовольствием. Но жить в ГДР — нет, спасибо. Проблема была в том, что и пиво, и книги, и сосиски, и бесплатные поликлиники, и детские сады — все это, вообще-то говоря, субсидировались из государственного бюджета. А ГДР, когда-то самая развитая часть Германии, теперь была маленькой и бедной страной — без особенных природных ресурсов, с огромными обязательствами по репарациям и с промышленностью, половину которой после войны просто демонтировали и вывезли в СССР. Бюджет изнывал под грузом соцобязательств бесплатная медицина, бесплатное образование, бесплатное жилье, бесплатное все, — но отменить их не мог, потому что для социалистического государства они были делом принципа и вопросом идеологической конкуренции с другой, капиталистической половиной Германии. Известен случай, когда министр довел до сердечного приступа директора завода бытовой электроники, потому что час орал на него: «Плееры! Нам тоже нужны кассетные плееры, понимаете вы это или нет? Это политический вопрос!» Именно в немецком Политбюро придумали Стену, чтобы остановить, как это тогда называлось, «дезертиров из республики». Впрочем, Стеной ее называли с западной стороны, с которой она, кстати сказать, никогда толком не охранялась, потому что желающих перелезать через нее там не было.

На Востоке был официально принят пышный термин «Антифашистский оборонительный вал» — предполагалось, что стена защищает Германскую Демократическую Республику от окопавшихся в Западном Берлине недобитых фашистов и акул капитализма. Но и прожектора, и взгляды гэдээровских пограничников были направленны прежде всего на восток, на свою территорию, откуда мог в любой момент появиться отчаявшийся перебежчик. По таким стреляли на поражение. Стена возникла практически в одночасье — операцию готовили в строжайшей секретности, и, когда 15 июня 1961-го в городе появились армейские части и начали перекрывать улицы колючей проволокой, удивлены были даже западные разведки, не говоря уже об обычных берлинцах. Характерен пример Бернауэрштрассе — по ее южным фасадам прошла Стена. Проснувшись, жившие на ней люди обнаружили, что от магазинов на другой стороне улицы, от друзей, соседей, родственников их теперь отделяет непреодолимая граница. Пока окна со стороны ГДР не заложили кирпичом, люди прыгали из окон — есть фотография, на которой гэдээровские пограничники держат за ноги человека, лезущего из окна первого этажа, а с улицы его тянут за руки в ФРГ местные полицейские. Когда окна и двери забаррикадировали, люди начали прыгать с крыш — западные пожарные растягивали внизу специальные одеяла, но некоторые беглецы промахивались и разбивались. Один из самых известных снимков этого периода — пограничник Конрад Шуман пробует ногой колючую проволоку, примеряясь: прыгать или нет? В тот день он прыгнул — и сомневался потом в своем решении всю жизнь.

Постепенно простая линия колючей проволоки замкнулась в кольцо и превратилась в одно из самых неприступных сооружений планеты. Здесь было все, что имелось на обычной границе между двумя Германиями, за исключением противопехотных мин и автоматических пулеметов — их решили не устанавливать, опасаясь громких международных инцидентов. Прилегавшие к Стене дома расселили и снесли, улицы, по которым она прошла, превратили в зону отчуждения. Стена простояла 28 лет, и все 28 лет восточные берлинцы пытались ее преодолеть — с невероятным упорством и изобретательностью. Можно предположить, что идея ее строительства была ошибкой — не с практической и даже не с политической точки зрения, а с точки зрения человеческой психологии. Каково это — знать, что на соседней улице начинается другой мир, новый, неизвестный, возможно, более увлекательный, чем твой, и знать, что ты, скорее всего, никогда в жизни его не увидишь? Один из перебежчиков — из числа тех, кому повезло, — позже описывал, как решился на побег. Он родился и вырос неподалеку от Стены и никогда не видел запад — только неоновое зарево по ночам, — но иногда ветер приносил на восток запах тысячи неизвестных экзотических блюд из ресторанов на западной стороне. Как тут было удержаться?

Восточный Берлин жил в стиле «бедно, но чисто», Западный — в стиле «нищий, но стильный». В ГДР образование было бесплатным — брали всех политически благонадежных, — а в ФРГ выходцев из бедных семей в университетах было 3%. В ГДР на покупку «нивы» или «трабанта» стояли многолетние очереди — в ФРГ продавались машины на любой вкус, а многолетние очереди были на места в детских садах. В ГДР безработицы не существовало в принципе, но платили мало, а в ФРГ были приятные зарплаты, но считалось, что 8% безработных — это, в принципе, ничего. В ГДР была прекрасная система детских садов и декретных отпусков, и в результате рождаемость там была в два раза выше, чем в ФРГ, а женщины учились и работали наравне с мужчинами, в том числе в армии, — в ФРГ они в основном сидели дома или нанимали няню, но зато им не грозил дефицит чулок, и носили они не пролетарские ситцевые балахоны, а нормальную человеческую одежду. В ГДР у руля стояли упертые сталинисты — ФРГ руководили бывшие нацисты, в некоторых случаях еще сравнительно недавно носившие эсэсовский мундир. В Восточном Берлине были спортшколы на любой вкус, и их выпускники регулярно брали первые места на олимпиадах — зато в Западном Берлине можно было встретить Игги Попа и Дэвида Боуи. Самые известные западноберлинские мемуары посвящены детской наркомании и детской проституции — в ГДР наркотики достать было невероятно тяжело, как и нормальные кроссовки, джинсы или, скажем, кассетный плеер. Спецслужбы в ФРГ следили за коммунистами — в ГДР наблюдали вообще за всеми, причем излюбленной тактикой Штази были попытки свести диссидентов с ума, проникая в их квартиры и, например, переставляя вещи с места на место. Перебежчики помоложе часто называли в числе причин побега «невыносимую мелкобуржуазную скуку социалистического быта».

В Западном Берлине было гораздо веселее: все буржуа еще после войны сбежали оттуда во Франкфурт, а на их место в опустевшие квартиры заселились хиппи, панки, сквоттеры, тусовщики, художники и музыканты.

С точки зрения молодых людей, у Западного Берлина было четыре преимущества: там платили пособие (чтобы город не опустел совсем), бары и дискотеки работали круглосуточно, а жилье можно было снять за копейки. И наконец, оттуда не призывали в армию — даже в армию ФРГ. Чем сильнее ужесточались правила выезда, тем изобретательнее становились способы побега. Поначалу побегами занимались студенты из Свободного университета Берлина, которые хотели вытащить своих сокурсников, застрявших в ГДР, и возили им поддельные западногерманские паспорта. Когда лазейку с паспортами прикрыли, люди начали пробираться по канализационным коллекторам (полиция ГДР перекрывала их тяжелыми решетками) и рыть тоннели, замаскированные в подвалах домов (впрочем, один из тоннелей начинался и заканчивался под могильными плитами на кладбище). Обычно через тоннели успевали пробраться десять или двадцать человек, прежде чем доносили осведомители, и часто их рыли люди, у которых было что-то личное — например, на востоке осталась жена, которой не разрешили выезд. В нескольких случаях строители тоннелей брали деньги у медийщиков, чаще всего у правого медиамагната Акселя Шпрингера, в обмен на права на фотографии и репортажи.

Были и более рискованные истории. Машинист, обнаруживший перекрытую железнодорожную ветку, которой не было на карте, уехал по ней на угнанном поезде и вывез еще 40 человек. Австрийский студент, который сообразил, что на достаточно низком спортивном кабриолете можно проехать на скорости под шлагбаумом, и вывез так свою невесту и ее мать. Кому-то везло. Кому-то нет — как, например, профессиональному водолазу, который пытался уплыть к возлюбленной на запад, но замерз в ледяной воде зимней Шпрее. Люди разбивались на самодельных воздушных шарах, тонули, висли на колючей проволоке, попадались на провокации и оказывались в тюрьме, гибли от пуль пограничников и истекали кровью на нейтральной полосе — но продолжали бежать. С запада стрелять было официально запрещено, с востока — официально предписано, но в отдельных случаях западногерманские полицейские пытались прикрыть беглецов огнем, и тогда гибли восточногерманские пограничники.

Штази, Министерство государственной безопасности ГДР, справедливо считалось одной из самых сильных спецслужб мира. Дома Штази знало все и обо всех — как позже выяснилось, на восточногерманскую госбезопасность работал каждый 50-й гражданин страны, если считать внештатных осведомителей. На каждого восточного немца в Штази имелось дело, где были скрупулезно зафиксированы его высказывания, увлечения, поступки, предпочтения, увлечения и социальные связи. У Штази была даже база запахов — герметичные контейнеры с мелкими вещами подозреваемых, которые в случае надобности можно было достать и дать служебной собаке. Часть личных дел в Штази успели уничтожить; доступ к сохранившимся после краха ГДР открыли, и многие бывшие восточногерманские граждане с удивлением обнаружили, что на них годами стучали их ближайшие друзья, соседи и даже родственники. Но, кроме того, у ГДР был исполинский военный бюджет — второй по размеру в соцблоке, в процентном отношении к ВВП в два раза больше советского. Постепенно в социалистической ГДР реабилитировали Фридриха Великого, Бисмарка и прусский милитаризм, и восточногерманские войска на параде было легко перепутать с частями вермахта. Парадоксально, но по обе стороны Стены два враждующих немецких государства постепенно стали очень похожи — оба превратились в военизированные полицейские режимы, не чуждые палочной дисциплины и помешанные на борьбе с внешним и внутренним врагом.

Проблема была в том, что на западе благодаря щедрым вливаниям американского капитала сложился довольно развитый и живой рынок. Восток опирался на чахлую командно-административную экономику, половину показателей в которой брали из воздуха, а вторую половину творчески подгоняли, — все это великолепие существовало, в общем-то, на советские дотации и обходилось исключительно дорого. Пока цены на нефть были высокими, Советский Союз выписывал чеки своим немецким друзьям без всяких затруднений. Недостающее они зарабатывали сами, перерабатывая и перепродавая на запад советскую нефть, купленную у СССР по льготным ценам. Но к началу 1980-х у СССР начались собственные экономические проблемы. В 1981-м поставки льготной нефти в ГДР было решено сократить с 19 млн до 17 млн тонн в год. К этому моменту Восточная Германия настолько зависела от перепродажи этой нефти, что даже собственную промышленность перевела на малоэффективный, вредный и дымный бурый уголь. Свежий пятилетний план должен был превратить Восточную Германию в высокотехнологичную экономику, заточенную на производство микроэлектроники, и нужное оборудование для этого даже было куплено в кредит у японцев, но, как это часто бывает в плановой экономике, что-то пошло не так. Эрих Хонеккер, бессменный лидер ГДР, умолял Брежнева не губить восточногерманское процветание, но добился от советского посла только извинений в частной беседе: «Другого выхода мы не видим. Товарищ Брежнев просил передать вам, что плакал, когда подписывал».

Слезы генерального секретаря, искренние или нет, мало помогали делу — ГДР в очередной раз стояла на грани банкротства. Взять средства было просто неоткуда. Вообще, денег ГДР не хватало всегда, и не хватало катастрофически. Под будущие успехи социалистического строительства активно брались кредиты на Западе, в том числе в ФРГ, но возвращать их было не из чего. В Министерстве экономики — и в так называемом Комитете коммерческой координации, де-факто подразделении Штази, отвечавшем за контрабанду и добычу иностранной валюты, — изворачивались как могли. Изобретались самые разные способы — например, оптовая торговля оружием на черном рынке или сбор транзитных платежей за логистический доступ к Западному Берлину. Или торговля людьми: ФРГ могла официально выкупать у ГДР политзаключенных и просто желающих выехать. Но все это не решало ни одной из больших экономических задач и только оттягивало неизбежное — чтобы решить их, требовались реформы, на которые Хонеккер, больший сталинист, чем сам Сталин, идти категорически не желал. В 1986 году цены на нефть рухнули, и собственные экономические проблемы Советского Союза стали выглядеть неразрешимыми. Советская сторона приготовилась переходить на расчеты с другими странами соцблока по рыночным ценам. Появилась шутка: «Почему социалистические страны не союзные, а братские? Потому что союзников можно выбирать, а братьев нельзя». ГДР прибегла к последнему средству — начала брать краткосрочные займы, чтобы покрыть проценты по долгосрочным.

В 1982 году ушел в мир иной правивший 18 лет советский генсек Леонид Ильич Брежнев — умер, как тогда было принято шутить на кухнях, лично. Короткий период, который последовал за его смертью, стал известен как «гонки на лафетах»: преемник Брежнева, Юрий Андропов, прожил чуть больше года, преемник Андропова, Черненко, — чуть меньше. В 1985-м аппаратчики, уставшие от властных стариков, выбрали генеральным секретарем Михаила Сергеевича Горбачева. Горбачев был сравнительно (а по меркам советской верхушки тех лет — очень) молод, всего 56 лет, и считался либералом и потенциальным реформатором. Почти сразу он объявил курс на экономические и социальные преобразования под лозунгами «Гласность, перестройка, ускорение» и «Больше демократии, больше социализма». Во внешней политике он выдвинул идею «нового мышления» — в первую очередь это была попытка остановить гонку вооружений, с которой Советский Союз уже не справлялся чисто экономически. Почти сразу Горбачев объявил об одностороннем моратории на испытания ядерного оружия, подписал с США договор об уничтожении ракет средней и меньшей дальности и, наконец, на выступлении в ООН объявил, что СССР отказывается от прямого противостояния с Западом и в одностороннем порядке сокращает свои вооруженные силы. Горбачеву было суждено стать первым руководителем СССР, родившимся после революции, и по странной иронии последним руководителем СССР вообще.

Разумеется, никто не ждал, что дело зайдет так далеко. Советский Союз казался вечным — причем и тем, кто готовился с ним воевать, и тем, кто в нем жил. Но нужно понимать, какое впечатление Горбачев производил на общество, и западное, и советское, еще недавно уверенное, что мир стоит на пороге третьей мировой и что человечество, если неудачно сложатся обстоятельства, может погибнуть в следующий вторник. По сравнению с Хрущевым, любившим изображать деревенского дурака и стучавшим по трибуне ООН ботинком под крики «Мы вам покажем кузькину мать!», Горбачев выглядел исключительно цивилизованным. По сравнению с Брежневым, когда-то деятельным и толковым, но за 18 лет превратившимся в едва способную говорить живую мумию, Горбачев выглядел юным и полным сил. К тому же у него были прекрасные связи на Западе — например, еще в 1984-м, до избрания, Горбачев по приглашению Маргарет Тэтчер съездил в Лондон и оставил там о себе исключительно приятное впечатление. Не менее внимательно, чем на Западе, на него смотрели в братских странах ОВД: в Польше, Чехословакии, Румынии, Болгарии, Венгрии. И в ГДР. Причем это касалось простых чехов и румын даже в большей степени, чем коммунистических функционеров, — Горбачев предлагал и говорил вещи, которые лидеры стран соцблока не хотели слышать, но население ждало как манны небесной. Советский старший брат неожиданно оказался либеральнее, чем его младшие и не всегда добровольные партнеры.

Кроме Тэтчер, Горбачев за несколько лет четыре раза встречался с Рейганом, еще недавно публично называвшим Советский Союз средоточием всего мирового зла. Но судьбоносной и знаковой считается его встреча со следующим американским президентом, Джорджем Бушем — старшим, на саммите на Мальте в самом конце 1989 года, который принято трактовать как финальную точку холодной войны. Горбачев сказал тогда: «Мир покидает одну эпоху и вступает в новую. Мы стоим в начале длинного пути. Это путь в эпоху прочного мира. Угрозы насильственных действий, недоверие, психологическая и идеологическая борьба — все это теперь должно кануть в вечность. Я заверил президента Соединенных Штатов, что никогда не начну войну против США». Буш был гораздо более сдержан: «Мы можем воплотить в жизнь идею прочного мира и достичь надежного сотрудничества в отношениях между Востоком и Западом. Именно здесь, на Мальте, я и председатель Горбачев заложили основу для такого будущего». Годом раньше Эдуард Шеварднадзе, будущий президент независимой Грузии, а тогда министр иностранных дел СССР, заявил на Ассамблее ООН: «Советский Союз предлагает мир, в котором СССР и Соединенные Штаты откажутся создавать новые ядерные вооружения, заморозят свои арсеналы, запретят и уничтожат противоспутниковые системы». Происходило невероятное: Восточный блок — со своими семью миллионами солдат и десятками тысяч танков, с ядерным оружием, способным несколько раз подряд уничтожить человеческую цивилизацию и заодно всю биологическую жизнь на планете, — этот блок сдавался без единого выстрела.

Все тот же Шеварднадзе озвучил новую политику СССР по отношению к своим социалистическим союзникам, которая с легкой руки западной прессы стала известна как Доктрина Синатры. До этого действовало то, что называлось Доктриной Брежнева, — Советский Союз декларировал намерение и оставлял за собой право силой подавлять любые политические протесты в странах ОВД и удерживать там у власти коммунистический режим. Так было в Венгрии и Чехословакии. Теперь же, комментируя речь своего начальника репортерам в Хельсинки, пресс-секретарь Шеварднадзе объяснил: «Мы переходим к доктрине Синатры. У него была песня I Did It My Way — вот так теперь будет в соцблоке, каждая страна сама решит, каким путем ей идти». Осенью 1989-го — как ее потом назовут, «Осенью наций» — коммунизм в Восточной Европе даже не потерпел поражение, а просто закончился. Первое некоммунистическое правительство появилось в сентябре 1989-го в Польше, где уже около года шли протесты негосударственного профсоюза «Солидарность». Венгрия, где весь год не прекращались демонстрации, начала демонтировать заграждения на границе с Австрией; венгерская коммунистическая партия согласилась провести выборы и допустить на них другие партии. В Чехословакии миллионная демонстрация перешла в бескровную революцию, которая вскоре стала известна как «бархатная». В Румынии попытка диктатора Чаушеску подавить протесты силой вылилась в уличные бои — Чаушеску поймали, показательно и спешно судили и в тот же день, на Рождество, расстреляли вместе с женой в прямом эфире национального телевидения.

В политбюро ГДР программу Горбачева — и, в принципе, само существование Горбачева — восприняли как предательство. Там сидели люди старой закалки, не только желавшие по известной формулировке железной рукой загнать человечество к счастью, но и относившиеся к этой идее с типично немецким фанатичным педантизмом. Смешно, что рядовые восточные немцы Горбачева при этом обожали. Они надеялись на спасение с Запада, но оно пришло из Москвы. Фрондирующие студенты неожиданно для себя обнаружили, что с увлечением учат русский язык. Самым протестным словом сезона было «Горби», протестной униформой — майка с огромным портретом Горбачева. Возразить на это было нечего — не запрещать же было изображения товарища генерального секретаря КПСС. Зато в ГДР пытались ввести антисоветскую коммунистическую цензуру: из магазинов и библиотек начали изымать советский журнал «Спутник», где публиковалась на немецком языке выжимка свежей московской прессы. На октябрь 1989-го в Берлине была запланирована грандиозная церемония — отмечали 40 лет с провозглашения ГДР. На трибуне стоял среди прочих лидеров и Горбачев — звать его очень не хотели, но не приглашать было бы совсем уж абсурдно. Мимо маршировали молодежные отряды в новенькой униформе, и в какой-то момент, вместо того чтобы скандировать слоганы, они начали поворачиваться к трибуне и кричать: «Горби! Горби, ты крутой! Горби, спаси нас!» Представитель Чехословакии, которой тоже оставалось недолго, повернулся к Горбачеву со смесью восхищения и ужаса: «Но ведь это лоялисты! Их же отбирали! Вы понимаете? Это конец!»

И это действительно был конец. Начались многосоттысячные демонстрации, подавить которые без советских войск было невозможно, но советские войска такого приказа не получали. Венгрия открыла границу с Австрией — по этому маршруту тут же хлынули десятки тысяч беженцев, в одночасье лишив смысла всю затею со стеной. В бюджете было пусто. В конце концов политбюро решилось на переворот — Хонеккера сместили и поменяли на молодого, 50-летнего, реформатора. Характерно, что всесильный начальник министр госбезопасности Эрих Мильке, который поддержал эту операцию, вскоре сам попал в тюрьму. На одном из заседаний он заявил, что он большой гуманист, и его коллеги просто не выдержали: в ответ он вместо привычных аплодисментов услышал громогласный хохот. Это было хуже выстрела — Мильке смешался, а потом практически расплакался и начал говорить что-то совсем невнятное: «Но это правда! Я люблю людей! Я люблю всех людей!» Характерно, что поначалу никто не думал упразднять ГДР: ни партийные функционеры, ни протестующие. Но процесс было уже не остановить.

Сама стена рухнула по чистой случайности. 9 ноября 1989-го один из членов политбюро получил от нового генсека документ, в котором описывались новые правила пропуска через Стену: предполагалось, что он будет более или менее свободным при подаче соответствующей анкеты. Первая проблема была в том, что член политбюро после этого поехал на телевидение, на вечернюю пресс-конференцию. Вторая проблема: ему забыли сообщить, что новые правила будут обнародованы только с утра, с дополнительными подробностями (скажем, про анкету). Вместо этого он зачитал документ в прямом эфире. Ситуация была почти анекдотическая: «Так, тут написано, что пропуск через границу будет... гм, гм... да, вот, свободным. Вот». — «Скажите, а когда эти новые правила начинают действовать?» — «Подождите секунду... Тут не написано. Тогда, наверное, прямо сейчас?» На пресс-конференции были корреспонденты западных каналов. Восточногерманское телевидение в Восточной Германии никто не смотрел — все смотрели западное. Западное телевидение вышло с аршинными титрами: «Срочно! ГДР открывает границу!» К Стене хлынули люди — немногочисленные пограничники, не получившие никаких приказов, в конце концов просто открыли погранпереходы и самоустранились, и на улицы Западного Берлина выплеснулась толпа потрясенных людей, не ожидавших, что с ними когда-нибудь произойдет что-нибудь подобное. Они кричали, смеялись, плакали, залезали на Стену, братались друг с другом и завороженно смотрели на неоновые витрины. Колдовство рассеялось.

Оставался еще вопрос объединения двух Германий. После того, как на Востоке выборы впервые выиграла западная правоконсервативная партия, стало ясно, что это объединение неизбежно. Восточные немцы привыкли, что на западе к ним относятся хорошо или как минимум внимательно. Раньше все туристы из ГДР получали в ФРГ приветственные 100 дойчемарок, которые они могли потратить по своему усмотрению, беженцам и перебежчикам подбирали работу и давали жилье. Но теперь западногерманские власти прямо заявили, что воссоединение ГДР и ФРГ — это не союз двух равноправных стран и что восточные немцы должны быть в первую очередь счастливы, что после 40 лет художеств их допустили в приличное общество. На присоединенных территориях для начала уволили половину госслужащих, закрыли до половины медицинских учреждений и детских садов. Женщинам-офицерам было предложено продолжить карьеру в бундесвере секретаршами и уборщицами. Последней в жизни работой множества восточногерманских пролетариев стал демонтаж заводов, на которых те трудились всю жизнь. Предприятия, которые посчитали неконкурентоспособными, были сданы на лом. Конкурентоспособные ждала быстрая, короткая и невероятно коррупционная приватизация (часто — продажа в частные руки за одну дойчемарку), а затем переезд на запад.

Вот еще один парадокс мрачного волшебства внутригерманской границы: несмотря на то что ее давно не существует в физическом мире, ее по-прежнему отчетливо видно на карте. Правительство ФРГ вложило в программу восстановления бывшей ГДР огромные деньги, но в основном они были потрачены на инфраструктуру, от которой мало толку людям, годами и десятилетиями не имеющим возможности найти работу. Восточные немцы до сих пор в среднем беднее и хуже образованны, чем западные. Кому-то удалось найти себя в новой экономике. Многие в нее не вписались. В результате восток стабильно голосует за радикальные политические партии, причем как ультралевые, так и ультраправые. На западе восточных немцев не то чтобы презирают, но относятся с некоторым недоумением. Для их воспоминаний о том, какое в ГДР было вкусное мороженое и как там не приходилось беспокоиться о завтрашнем дне, существует пренебрежительный термин «остальгия».

Восточная Германия делилась на две большие неравные зоны. В одной — в Берлине и ближе к границе — западное телевидение и радио ловились не хуже, а то и лучше, чем свое восточное. В другой — в частности, в Дрездене — ловились только официальные гэдээровские передачи понятного ура-социалистического содержания: удои, юбилеи и все прочее. В ГДР этот второй регион между собой называли «долиной простаков», подразумевая, что именно там живут самые глупые соотечественники, которые всю государственную пропаганду принимают на веру и понятия не имеют о том, как на самом деле устроен мир. Когда стена рухнула, все ждали, что именно люди из «долины простаков» будут цепляться за старый мир. Произошло, однако, строго наоборот: именно жители Дрездена первыми бежали на запад в чем были. Западногерманское телевидение существовало в том числе для внутреннего употребления, и там говорили о проблемах тоже: безработице, наркотиках, низкой рождаемости и прочем. В «долине простаков» всего этого не смотрели, и ФРГ там казалась людям раем, в котором в принципе не существует никаких проблем.

В 1962-м, еще при Хрущеве, с западной стороны под Стеной начали рыть очередной тоннель. Маршрут был выбран длинный, копать в рыхлой берлинской почве было дорого. Деньги получили у американского канала NBC — 50 тыс. марок в обмен на эксклюзивные права на съемку прямо в момент побега. Когда тоннель был готов, туда в первых рядах запустили американского корреспондента и его оператора. Внутри было душно и темно. При строительстве повредили какую-то трубу, она подтекала, и на полу была влажная глинистая жижа. Одна из восточногерманских девиц явилась на побег на каблуках и в настоящем платье от Dior — бог знает, каких денег и каких трудов ей стоило достать это платье на востоке, но она была уверена, что в ФРГ все так носят, и хотела выглядеть не хуже. В тоннель можно было едва протиснуться, согнувшись, и где-то в архиве NBC, вероятно, есть эти кадры: молодая немка в платье от Dior ползет под землей на четвереньках по глинистому месиву под объективом американской телекамеры — упорно ползет на запад, которого она никогда не видела, но который должен принести ей счастье.

***

Как это часто бывает с историческими событиями, распад Восточного блока всех разочаровал. Как сказал по другому, но похожему поводу еще один деятель переломной эпохи, премьер Виктор Черномырдин, «некоторые думают, что после выборов что-то будет. А после выборов не будет ничего. И это жизнь». Жизнь после восточноевропейского социализма действительно продолжилась, но оказалась гораздо более тяжелой, чем это представлялось людям, выходившим на антикоммунистические демонстрации. Им казалось, что все будет в точности как раньше, только побогаче и посвободнее: все для всех и бесплатно, но только теперь с западной музыкой, свободой слова и BMW. Как жили восточные немцы в ГДР, можно понять по биографии Ангелы Меркель, будущего канцлера объединенной Германии. Меркель семь лет не спеша писала диссертацию, получая за это вполне сносные деньги, в перерывах успевала заниматься художественной самодеятельностью и путешествовать по соцблоку. После падения Стены она окунулась в политическую жизнь. Многие ее соотечественники, восточные немцы, — нет. Как и их товарищи по несчастью — румыны, поляки, венгры. Всем им пришлось в 1990-е не сильно легче, чем бывшим советским гражданам. Социальную инфраструктуру свернули. Профсоюзные путевки в санатории перестали давать за неимением профсоюзов и санаториев. В магазинах теперь было все, и на это все фатально не хватало денег. В Лондон или Париж можно было теперь попасть беспрепятственно и обнаружить, что освобожденных там считают вторым сортом, грубыми и консервативными экзотами, а в смысле трудоустройства предлагают в основном сантехнические работы. Шок от краха Восточного блока виден, в принципе, в любой восточноевропейской статистике, но больше всего — в цифрах рождаемости, упавшей примерно в три раза: например, в Восточной Германии в 1980-м — в среднем 15 новорожденных на тысячу, в 1995-м — пять. Стоило ли это кассетного плеера? Вопрос, который восточные немцы пытаются разрешить для себя до сих пор.