Большая Пысса хулигана. Колонка Николая Картозии

Это случилось в те времена, когда Моргенштерном (признан в РФ иноагентом. — Прим. ред.) была Зинаида Лазаревна Моргенштерн, лауреат Сталинской премии.

1996 год. Сижу дома, смотрю выпуск новостей. Взволнованная женщина-диктор читает по бумажке: «Срочное сообщение. Произошла авиакатастрофа в районе поселка Большая Пысса». Прочла и нервно хихикнула. Я подумал: «Ей за это еще и деньги платят? Вот это работа!»

Я шел за Пыссой и попал в телевизор. В 2001 году стал шеф-редактором программы «Намедни».

—Так, Контузия, стоять! — в нашу продюсерскую комнату врывается Парфенов. — Контузия, это вы выписали командировку в Большую Пыссу?

— Я, Леонид Геннадьевич.

— А что там случилось?

— Самолет упал.

— Когда?

— Ну... Не на этой неделе.

— Где это вообще? И почему так называется?

— Да какая разница, Леонид Геннадьевич, главное же люди! Раз есть Большая, должна быть и Малая Пысса. Каково ее жителям? Завидуют ли они тем, кто живет в Большой?

— Хоспади, Контузия! Опять ваша каламбурошная открылась!

Так и не дал мне снять репортаж для «Намедни». А я ведь в профессию пошел, чтобы телезрителям Пыссу показывать.

Когда я поступил на журфак МГУ, я уже знал, кем хочу быть: не журналистом, а котом. Черным. Толстым. С сигарой. Я родился в семье ученых, но воспитала меня черная кошка. Когда я ребенком впервые прочел «Мастера и Маргариту», у меня наконец появился нравственный ориентир — Бегемот. Чернокнижный кот с харизмой политтехнолога. Метафизический вандал. Слишком жизнелюбивый, чтобы быть циником. Он был эталонным хулиганом. Хулиганом, но не пошляком. Разница принципиальная: пошляк снимает трусы, хулиган срывает покровы.

Я учился у Бегемота наглости стиля. И пониманию, что если шутить — то только так, чтобы шутка взрывалась, как конфета с гексогеном.

Лощеных звезд телевидения, которые приходили к нам на журфак, я не любил. Познер, например, на встрече рассказывал нам про жопу лошади:

— Если долго показывать ее по телевизору, — объяснял Владимир Владимирович, — она станет популярной.

Я спросил: — Так ли произошло с вами?

Чтобы выжить среди жоп, лошадей и советских дикторов, мне просто необходим был эстет с огнеметом. Благодаря Бегемоту я рано понял, хулиган — это не диагноз, а поэтическая стратегия. Я даже пишу по-кошачьи. Когда строю фразу — ставлю в нее ухмылку котяры. Когда молчу — молчу как Бегемот: с пятью вариантами оскорбления на лице.

Вот правила жизни, которые я почерпнул у этого шерстяного террориста: «Если нельзя — значит, можно. Если страшно — шути. Если падаешь — не забывай жонглировать».

Именно Бегемот преподал мне самый ценный урок — быть свободным, притворяясь котом.

Я вырос и обнаглел в арбатских дворах 1990-х. По национальности я «девяностыш». Из того поколения, что стояло одной ногой в счастливом советском детстве, другой — в диком капитализме. Наши родители были напуганы, ограблены, унижены, но мы, дети-девяностыши, чувствовали себя счастливыми и свободными. Одну тюрьму разрушили, другую еще не построили. Мы просто не могли не вырасти вольной шпаной.

Хулиган Маяковский учил нас орать в лицо эпохе, не извиняясь.

В 2004 году утонченные «Намедни» разогнали, Парфенова уволили. И теперь я нянчил крикливое дитя Вельзевула — «Программу максимум». Мы называли ее «субботний говномет». В кого стрелять будем?

Субботний вечер. В эфире НТВ корреспондент преследует депутата-педофила по фамилии Петухов. Гонится и настигает. Другой репортер пробирается в подземные помещения под храмом Христа Спасителя — с платной парковки на него движется черный «Хаммер» с номерами 666. Завершается вечер в Государственной думе, где наш журналист ведет расследование, в какой партии долбят больше других. Сами понимаете, не горную породу.

Вы представляете эти сюжеты на современном телевидении? Ворвавшись в эфир, «Программа максимум» вызвала шок. «Вестник Апокалипсиса», «Кровавый Ералаш» — как только не называли нас интеллигентные люди с развитым чувством языка.

Почему домашние мальчики, дети Парфенова, променяли пишущие перья на заточку? Погрузились в скандалы-интриги-расследования? Мы хотели оторваться. И случайно оторвали голову телевизору. Я хорошо помню техническое задание, которое мне сформулировал старший демон НТВ и по совместительству его гендиректор Кулистиков: «Старик, надо сделать передачу такую, знаешь, сермяжную, про ***, про лебедей, чтоб текла кровь из носу в мире шоу-бизнеса».

Ах, этот шлюхолебедь и кровоточащий колумбийский нос! Звучало заманчиво, но мы с коллегами были филологами. Мы не умели выслеживать и окружать. Нам хотелось нацепить желтую кофту Маяковского (не окропив ее кровушкой) и сделать из «Максимума» трэш-пародию на новости. В результате скрещивания концепций — нашей и Кулистикова — родился Левиафан, раздирающий пасть писающему мальчику. «Программа максимум» была и серьезным расследованием, и бульварным листком. Одновременно боролась за справедливость и за рейтинг. Настоящий хулиган — он одновременно и клоун, и бунтарь, и стендапер с автоматом.

Врать не буду: мы не были революционерами. Мы были интеллектуальной шпаной. Бегемот не идет против системы, он подкладывает ей слабительное.

В редакции «Намедни» на стене висел кричащий листок: «Басаев, переодевшись Масхадовым, проникает в ЦКБ. Иудеи обвиняют папу римского в растлении пожилых. И — сенсация — куда ведет нас кровавый Кибальчиш?»

Когда-то я сочинил этот анонс в шутку. Пройдет всего несколько лет, и из этого лающего анонса мы дистиллируем «Программу максимум». Я сделал ставку на эфирное хулиганство. Почему? Эфирное хулиганство позволяет наладить доверительные отношения со зрителем. Смотрите: мы живые, нормальные.

Хорошо сформулированная мысль всегда запоминается. Но хулигански сформулированная мысль запоминается навсегда. Есть иностранные слова, которые ведут себя как гости. Пришли — ушли. Есть те, что приживаются как родственники. И есть одно слово, которое, войдя в комнату, плюет в рояль, срывает со стены репродукцию Шишкина, и начинается шабаш. Это слово — «хулиган».

Я объясню, почему оно так завораживает нас: «ху» — как удар хлыста, «ли» — как издевка, «ган» — как финальный выстрел. Ху-ли-ган — эстетический манифест, закрученный в три слога. В этом слове — энергия улицы. У «хулигана» нет конкурентов в словаре синонимов.

Хулиган матерится, чтобы достичь просветления. Пошляк матерится, чтобы получить лайк. Хулиган называет ложь — ложью. Пошляк называет ложь — контентом. Хулиган — это философ с кастетом. Пошляк — это экскурсовод по говну.

Надо сказать, что английское слово hooligan — это быковатый футбольный фанат с пивным животом. В нем нет этого густого, полублатного очарования русского «хулигана». В нашем отечестве хулиган — это сплав бунта и лирики.Он отрицает пошлость как принцип.

У хулигана Курехина я взял способность превращать интервью в психотропный бред. У хулигана Лимонова — привычку писать пощечинами. Мне всегда нравились те, чей стиль — метафора с хлыстом, ирония с пацанской печаткой.

Русский хулиган — существо трагикомическое, по недоразумению принятое за бытового дебошира. Позвольте уточнить: хулиган — не дебошир. Хулиган — не тот, кто ломает. Это тот, кто не дает мертвым вещам притворяться живыми. Против чего он бунтует? Против «все будет хорошо». Против «надо потерпеть». Он бунтует против мира, в котором правильные слова говорят неправильные люди.

В теории хулиган под видом непослушания занимается разрушением системных шаблонов. Но очень важно, чтобы энергия дел не уходила в энергию слов. Месяца три «Программа максимум» действительно была пощечиной общественному вкусу. Но потом в дверь постучали — рейтинг. Рейтинг будоражил. Доля — 40? Нет, мы хотим больше!

Так в «Программе максимум» появилась изжелта-канареечная рубрика «Четвертый сюжет». Это внебрачное дитя Гитлера, Чикатило и Кати Лель. Прощайте, детские мечты о Большой Пыссе. Ребенок вырос и теперь размахивал огромным детородным органом.

Суббота, вечер. Звонит телефон. Я легкомысленно беру трубку и слышу знакомый с детства вкрадчивый голос: «Это не мои какашки!» Голос, который пел мне: «Но верил я — не все еще пропало». И я понимаю, что пропало все. Что четвертым номером в сегодняшней «Программе максимум» идет сюжет о том, как в загородном доме Андрея Макаревича (признан в РФ иноагентом. — Прим. ред.) якобы прорвало канализацию, и над жителями деревни Подушкино взметнулось ядовитое облако царственных меркаптанов. И теперь это вежливое тонзиллитное воркование в моем ухе звучит как приговор. «Поймите — не мои», — говорит Андрей Вадимович, и я краснею. Мне стыдно. В те времена Андрей Вадимович еще был обласкан властью. И стыдно мне было не за то, что мы его побеспокоили. А за дурной стиль. Стиль, захлебнувшийся в канализации. Ведь хулиган без вкуса — пошляк.

Можно быть циником, хулиганом, трикстером, но при этом всеобщим любимцем. Можно сеять хаос, топтать устои, оскорблять общественный вкус и получать восторги публики. Но если потерять стиль, утратить чувство прекрасно-безобразного, мгновенно скатываешься в джигурдизм. У нас явно сбился прицел. Порой мне казалось, что всех нас придумал сценарист «Кривого зеркала» с неявными литературными способностями.

Однажды в ночь перед эфиром я услышал армейский хохот, доносившийся из монтажной. Я зашел и увидел на экране человека, который стоял перед мольбертом и вдохновенно рисовал на холсте своим половым членом. Этот сюжет про мастера членописи сняли втайне от меня. Готовили розыгрыш. Художника я застал в момент написания натюрморта — то есть мертвой природы — живой плотью. А режиссер программы Дмитрий Крылов как раз подкладывал под это видео песню Булата Окуджавы «Живописцы, окуните ваши кисти».

Я как-то обмяк. Представил реакцию Парфенова, Розенталя и даже Познера.

Внутри меня мяукнул Бегемот: «Это уже не Пысса, братан, это фиаско». И я малодушно снял сюжет с эфира. Но это, пожалуй, все, что я могу сказать в свое оправдание. Во всех остальных бесчинствах «Программы максимум» я чаще всего был поджигателем.

Я понял, что мы в художественном тупике. И немедленно приступил к решению проблемы: начал пить. Я ходил в запой как на работу. Принимал жидкую храбрость, чтобы не сомневаться. Я читал проповедь о христианских гностиках в стриптиз-клубе. Дрался с прокурором в ВИП-зале аэропорта. Пытался разоружить охрану Кунсткамеры. А когда все пошло вразнос окончательно, мы стали героями собственных анекдотов. Шел седьмой день запоя. Я открыл ноут, залез в почту и наткнулся на письмо из Всероссийского общества глухих: «Уважаемая "Программа максимум"! Мы очень любим вас и постоянно смотрим. Но хотим кое-что вам сообщить. Дело в том, что вот этот жест, который так часто использует Глеб (а Глеб, когда с жаром что-то доказывал, складывал руки домиком, камера показывала их крупно, и этот домик надвигался на зрителя с экрана), на нашем языке означает женский половой орган...»

Я нажал reply и написал: «Уважаемая Татьяна! Дело в том, что таким образом Глеб исподволь предупреждает вас, что в стране не все слава богу!»

Сегодня, вспоминая те события, могу точно сказать: я горжусь моими товарищами, которые делали острые расследования. Из «Программы максимум» выросла наша дерзость. Жалею только об одном: что не оградил «Максимум» от своего подросткового дурновкусия.

Пошлость неизбежна, но не обязана быть победительницей. Пока есть стиль — есть сопротивление.

Мы были взрывом, мы стали эхом. Через несколько лет я запущу ток-шоу «НТВшники», где соберу журналистов старого НТВ, и программу «Центральное телевидение» — наследника «Намедни» по прямой. Моя журналистская совесть омылась слезами либеральных ценностей, но началась тяжелая ломка: в крови явно не хватало хулиганских ферментов.

Я по-прежнему хочу показать зрителям Большую Пыссу. И не как географическую точку. А как точку сборки для всех, кто еще не боится быть хулиганом.