Классика кино: «Грязные танцы» с Дженнифер Грей и Патриком Суэйзи — шедевр феминизма, опередивший свое время

Те, кто списывает успех фильма только на эротический подтекст, очевидно, никогда его не видели — «грязные» в контексте этих танцев значит всего лишь «дикие», а в единственную хоть отдаленно эротическую сцену зрителю показывают китайскую бумажную красную лампу. Фильм был вообще не про грязь, и даже не совсем про танцы. Он манил зрителя свободой, которую не удалось повторить ни раньше, ни позже: о том, что свою судьбу и свою сексуальность каждая девочка может выбрать для себя. И если тебе семнадцать лет и тебе очень хочется трахнуть этого симпатичного инструктора, то ничто не должно тебе помешать. Эту свободу «Грязных танцев» игнорировали вчера, на нее часто закрывают глаза сегодня, но именно это — главное в фильме и совсем не тайная причина его невероятного успеха.

История фильма «Грязные танцы» начинается с совместного ужина сценаристки Элеонор Бергштейн и продюсерши Линды Готтлиб. «У меня есть неплохая идея для фильма, — сказала Бергштейн. — Она основана на моей жизни. Правда, в нем будут много танцевать мамбу». «Расскажи мне про свою жизнь», — попросила Готтлиб. Бергштейн рассказала: 1960-е, Америка, билеты в Европу еще стоили немногим дешевле самолетов, и богатые еврейские семьи ездили на отдых в пансионаты так называемого Пояса борща, прозванного так за свое исключительно еврейское население, — в Кэтскилл, горный хребет на поясе Аппалачей, где, если верить Вашингтону Ирвингу, по легенде, заснул на 20 лет Рип ван Винкль. Здесь доживали последние дни развлекательные отели, в которых богатеи из Бруклина селились в дорогих — очень дорогих — бунгало, и их ежевечерне развлекали танцами, фокусниками, комедиантами, музыкантами и артистами. Для многих таких артистов выступление на «борщовой сцене» было первым шагом к настоящей карьере — здесь начинали, например, Вуди Аллен, Ленни Брюс и Джерри Льюис. Но и для порядочных еврейских девушек отели Пояса борща были единственной территорией свободы — немало из них приезжали сюда, чтобы расстаться с надоевшей девственностью или хотя бы страстно потанцевать. Так было и с Элеонор Бергштейн, дочерью врача, семья которого проводила все лето в отеле Гроссинджера в Кэтскилл. Здесь Элеонор научилась танцевать мамбу — да так, что победила в нескольких конкурсах, — и тайно крутила роман с учителем. Фильм, который придумали в тот вечер Готтлиб и Бергштейн, должен был называться «Я была подростковой королевой мамбы». Нам повезло, что в итоге они решили превратить его во что-то поинтереснее: не в случай — в сказку.

Главная героиня фильма, семнадцатилетняя Фрэнсис Хаусман по прозвищу Бэби, «малышка», приезжает с родителями и глуповатой старшей сестрой отдохнуть на недельку и сразу западает на местного инструктора танцев, молодого хамоватого ирландца Джонни. Пока родители смотрят представления и режутся в бридж, она ест глазами Джонни, танцующего с женщинами постарше, богатыми настолько, что могут позволить меховому манто небрежно упасть с плеча на пол. Но тут Бэби выпадает шанс проявить себя — партнерша Джонни по танцам, Пенни, залетела от одного из официантов, подрабатывающих в пансионате между учебой в Йеле. Когда Бэби пытается снять с официанта деньги на аборт, тот подсовывает ей «Источник» Айн Рэнд, мол, в достижении величия все средства хороши. И, одолжив денег у папы «на хорошее дело», Бэби отправляется учиться мамбе у Джонни, чтобы выступить с ним на сцене, пока Пенни ложится под нож проезжего доктора. После танца и после того, как на помощь умирающей Пенни придется в очередной раз призвать папу, Бэби придет в комнату Джонни и заставит танцевать с собой еще раз — ее рука остановится на его заднице как недвусмысленное объявление о намерениях. Он не станет долго ломаться.

Это женская история, и совсем не в смысле той излишней романтизации, которую обычно считают женской, хотя поцелуи тут и правда нежнейшие. Это история женщины, которая сама захотела, выбрала, соблазнила, никак не ограничивая свои сексуальные желания. Ей, напомним, 17, и она девственница. Она не просто сама выбирает, с кем и как ей эту девственность потерять, она еще и дважды, если не трижды спасает своего избранника. В первый раз — когда танцует с ним вместо Пенни. Во второй — когда признается на весь пансионат, что провела с ним ночь, чтобы снять с него обвинения в воровстве. И главное, когда убеждает его, что он не просто мальчик для ублажения клиентов, а взрослая самостоятельная личность. В отличие от всех романтических историй, которые, как считают в больших студиях, нравятся женщинам, женщина тут не просто не состоит в товарных отношениях с мужчиной, а еще и его самого спасает от этих товарных отношений. Именно за это спасение она и получает имя: если в начале фильма она была девочкой Бэби, которая собиралась в Гарвард учиться помогать голодающим детям третьих стран, то в конце становится Фрэнсис («в честь первой женщины в кабинете»), доказавшей всем и папочке, что она уже не малыш.

Папочка там, кстати, практически метафора отношений с обществом. В начале фильма Фрэнсис говорит, что приехала в пансионат, не представляя себе, что в мире есть мужчина, равный ее отцу, — так что для нее это история избавления от родительского влияния. А бедняк Джонни, который очень тяготится своим социальным статусом и нищетой и только про нее и готов произнести связную речь, буквально бредит доктором Хаусманом, настолько ему хочется, чтобы тот его заметил и посчитал себе ровней: ходит с папой объясняться, сообщает девушке в постели, что видел ночью, как ее папа обнимает его за плечо. В финале папе доказано, и это, пожалуй, самое главное, ведь всем очевидно, что любовь героев одноразова, как и лето, time of my life бывает только раз в жизни и на всю жизнь не растягивается. Важно именно доказать, что ты имеешь на него право.

Так что «Грязные танцы» — это еще и про принятие. Когда в финале Джонни является на скучнейшую из вечеринок и вытаскивает Фрэнсис на сцену с фразой «Никто не задвинет Бэби в угол» (Nobody puts Baby in the corner), ставшей впоследствии иконической (впрочем, в этом фильме все иконическое), — это тоже про мягкую силу женщин и прочий эмпауэрмент: она его изменила, он ее поддержал, еще и в воздухе, да так, что она не грохнулась. В отличие от многих, которые потом пытались эту сцену поддержки в воздухе повторить, — о сколько их окончило попытки в травмопункте.

Другое дело, что, разряжая свою феминистическую обойму полностью, фильм так и не решает социальный конфликт в своем основании. Всем очевидно, что Джонни так и продолжит быть нищим ирландцем, а Бэби, насладившись его объятиями, отправится вести богатенькую жизнь в Лиге плюща. В многочисленных интервью сценаристка говорила, что специально выбрала лето 1963 года, последнее лето либерализма — Мартин Лютер Кинг уже сказал свою знаменитую речь, Кеннеди еще не убит. Скоро начнутся битлы, хиппи, протесты, перемены, которых не требовали наши сердца. Патрик Суэйзи в позднем интервью говорил и вовсе потрясающую вещь: что он долго сопротивлялся говорить фразу про Бэби и угол, спорил с продюсерами, а только когда вырос, понял, что она на самом деле означает: Джонни продолжает служить. Только раньше он богатым теткам служил за деньги, а теперь юным девам за человеческое отношение. Если задуматься, так устроена большая часть мирской благотворительности.

Куда обиднее, что из всех революционных идей «Грязных танцев» в народ перекочевал только придуманный хореографами сексуальный «народный» танец, бедро к бедру. Впрочем, последний танец Фрэнсис и Джонни до сих пор принято повторять в качестве первого танца молодоженов, а песня, под которую они танцуют, написанная специально для фильма, (I've Had) The Time of My Life стала одной из трех самых популярных в Америке песен для похорон. Можно сказать, что фильм отстал от времени только в одном: среди множества пар на танцполе только одна расовая и ни одной однополой. Или почти ни одной: обратите внимание, как в финале пускаются в пляс друг с другом две почтенные еврейские старушки и как скандализированы этим окружающие.

В «Грязных танцах», конечно, все немного из области фантастики, и любовь, и танец. Так, Патрик Суэйзи настаивал на том, чтобы выполнять все трюки самостоятельно, — и в итоге упал с того самого бревна, на котором он в кадре так легко балансировал, и повредил то самое колено, из-за травмы которого ему за десять лет до этого пришлось оставить танцевальную карьеру. А знаменитую поддержку в финале повторять и вовсе опасно для здоровья. Не менее опасно повторять и поступки героев: я не советовала бы несовершеннолетней еврейской девушке пытаться объяснить отцу-врачу, что она не хочет в Гарвард, а хочет спать с нищим ирландским инструктором по танцам. У современного человека на это может быть только одна реакция: а это вообще законно? Никакой пресный партийный феминизм фильмов последних лет не может повторить успех «Грязных танцев», потому что для этого требуется признать слишком много живых человеческих чувств — влечение, желание, гордыню.

Один из главных мифов «Грязных танцев» — что актеры на самом деле терпеть друг друга не могли. Их неприязнь была, очевидно, раздута: будь она такой очевидной, у нас не было бы, например, знаменитой сцены, где герои ползут друг к другу по полу под песню Love is Strange Micky & Sylvia, одной из нескольких в фильме снятых без сценария, когда камера работала во время разогрева актеров. В автобиографии «Время моей жизни» Суэйзи беззлобно прошелся по Грей — мол, она много хихикала и иногда впадала в глупое настроение, из-за чего сцены приходилось переснимать по несколько раз. Одно из таких хихиканий превратилось в очередную каноническую сцену фильма — режиссер решил включить в монтаж неудавшиеся дубли, где Дженнифер не может удержаться от смеха, когда Патрик проводит рукой по ее подмышке. Уже после смерти Патрика Дженнифер Грей рассказывала The Hollywood Reporter: «Он так хорошо пах, у него была такая мягкая кожа, он был такой сильный, такой заботливый». Это скорее похоже на скрытую влюбленность, чем на явную ненависть.

Но жизнь, к сожалению, не похожа на феминистическую сказку. В ней редко бывает, чтобы слабая девушка запала на парня и затащила его в свою жизнь за задницу недрогнувшей рукой. А часто бывает, что молодая актриса с яркой еврейской внешностью делает ринопластику носа, чтобы подстроиться под голливудские стандарты, — и вылетает из киноиндустрии со свистом, потому что такая, с обыкновенным носом, она уже никому не нужна, — а актер в это время с женой объезжает лошадей и миллионные гонорары на своем техасском ранчо. Обоим актерам не слишком повезло с карьерой: Суэйзи потихоньку забывали после «Привидения», Грей после ринопластики забыли сразу. Оба сделали попытку вернуться уже в нулевые — она участвовала в «Танцах со звездами», он сыграл свою последнюю, по-настоящему великую роль в сериале «Зверь», снимаясь по 12 часов в день, несмотря на дикие боли от агрессивной формы рака, и почти в буквальном смысле умер под светом софитов.

Всю жизнь Патрик Суэйзи отказывался участвовать в ремейке «Грязных танцев», сколько бы денег ему за них ни предлагали. Он считал, что повторить их успех невозможно, как невозможно возродить химическое притяжение между персонажами. За гонорар четыре миллиона долларов он снялся в фильме «Грязные танцы 2: Гаванские ночи», сыграв эпизодическую роль учителя танцев, и явно показал, какой ему видится судьба танцора Джонни: одинокий танцор на чужой земле. Объявленные в 2020-м планы на продолжение, в которых Дженнифер Грей сыграет одну из ролей и станет продюсером, не нужны ни для чего, кроме последней попытки спасти ее карьеру.

Но только, ради бога, не надо «Грязные танцы» улучшать и осовременивать. Ничего современнее их сегодня снять невозможно — даже в сериалах боятся открыто говорить про аборт, показывать женское сексуальное желание, давать девочкам-подросткам право на секс с кем и как хочется, так явно обличать социальную систему или демонстрировать, как богатые зрелые женщины покупают себе за деньги молодую мужскую плоть. Покажите нам честно хотя бы малую часть из этого — и вы уже сделали революцию. Пересматривая «Грязные танцы» сегодня, со всей очевидностью осознаешь, что время стало не менее, а более пуританским и что сегодня на экране сказать можно уже гораздо меньше. Повторить их невозможно, но, слава Богу, можно сколько угодно пересматривать.