Сергей Довлатов: зумер среди классиков

В СССР Довлатов печатался только в самиздате, а его первая публикация в газете «Неделя» вышла только в 1989 году. К тому моменту Довлатов уже больше десяти лет жил в США и вряд ли всерьез рассчитывал на публикации на родине. В девяностых, уже после смерти, Довлатов стал одним из самых востребованных писателей, а суммарные тиражи, по данным на 2011 год, превысили 1 млн экземпляров. Точный тираж посчитать практически невозможно — такого учета никто не вел, но, вероятнее всего, реальная цифра кратно больше.

Пока читатели растаскивали рассказы на цитаты (и к этой цитируемости мы еще вернемся), литературная критика была менее благосклонна как к автору, так и к его аудитории. В 1999-м главный редактор журнала «День литературы» Владимир Бондаренко написал статью «Плебейская проза» с критикой Довлатова. В ней он цитировал «любителей» Довлатова: Веллера (иноагент), Меттера, Дара и других. Стиль Довлатова Бондаренко назвал «анекдотическим реализмом», не без удовольствия добавляя, что Шукшин считал рассказ-анекдот низшим сортом литературы. Впрочем, от консерватора Бондаренко услышать что-то такое вполне ожидаемо.

Спустя 15 лет на Довлатова нападают уже немного с другой стороны — на тот момент широко известный писатель и литературовед Дмитрий Быков (ныне — иностранный агент, включен в Реестр террористов и экстремистов Росфинмониторинга). Он называет Довлатова средним писателем, который «наделил нешуточным самомнением целый класс людей, чрезвычайно противных и шумных». Основной упрек — Довлатов слишком простой, без стилистических изысков, без сюжетных уловок, без яркой биографии. Он слишком легко читается и воспринимается, что для настоящего русского писателя вроде как унизительно.

Литературный критик Анна Наринская (признана иностранным агентом) говорила, что звание «великий писатель», которое прилипло к Довлатову в 1990-х, очень ему навредило. Звание «великий писатель» обязывает. Иностранный агент Антон Долин отмечал, что Довлатов не встраивался в классическую русскую мессианскую литературу, которую как раз принято называть великой. Его же тексты — это в некотором роде самоирония над писательским призванием, которую поняли далеко не все.

Ведь, с одной стороны, все его тексты — это истории о человеке, который стремится писать и заниматься творчеством. Этого героя хочется видеть немного возвышенным, стоящим над обществом и выполняющим свою великую божественную миссию, ведущим свою непримиримую борьбу. Но Довлатов ни с чем не борется, страдает запоями, выдумывает анекдоты, хочет печататься в советских газетах, идет на компромиссы — не очень-то героический образ для великого писателя. Вдобавок, его легко понять: нет сложных образных конструкций, утомительных монологов, тройного дна — только некая недосказанность, ироничность и самоуничижительная искренность.

Этот романтичный образ талантливого неудачника сложно вписывается в иерархию великих русских творцов. А русская культура сама по себе довольно иерархична — хоть официальная, хоть неофициальная. Довлатов же не вписывался ни в ту ни в другую. Он мог бы при желании стать писателем-соцреалистом, но это было бы слишком большой уступкой, а он был готов только на менее самоуничижительные компромиссы. Но и интеллигентом в бойлерной он тоже быть не хотел, соответственно, и для советского андерграунда был довольно чужеродным — недостаточно протестным.

«В какой-то степени Довлатов предвосхитил жанр абсурдного диалога с абсурдной ситуацией. Предвосхитил мемы», — считает литературный критик Константин Мильчин. Описанный им в «Заповеднике» диалог с официантом («"Что вам угодно?" — "Мне угодно, говорю, чтобы все были добры, вежливы и интеллигентны"») вполне мог бы стать рилсом.

Цитаты из довлатовских рассказов в 1990-е проросли в культуру так же, как фрагменты советских фильмов или «черномырдинки». «Порядочный человек — это тот, кто делает гадости без удовольствия», «Благородство — это готовность действовать наперекор собственным интересам» и другие вполне могли бы стать мемами в их пусть не современном, но миллениальском понимании (помните «демотиваторы»?).

Более того, ряд современников Довлатова, комментируя его «анекдотические зарисовки», развеивали мифы о нем как о «бытописателе», потому что далеко не все истории происходили в реальности. В наше время он вполне мог бы вести «Живой журнал», а позже — телеграм-канал с заметками, своего рода ироничную светскую хронику или что-то близкое к стендап-выступлениям. Но в 1960-е ирония еще не успела стать настолько значимой и повсеместной, что делало Довлатова нишевым и мешало вписаться в конъюнктуру. И не слишком серьезен, и не слишком абсурден.

Вся русская литература после начала массовой публикации текстов Довлатова в какой-то степени находится под его влиянием, но выделить прямых последователей сложно, считает Константин Мильчин. Писатели, описывающие героев-неудачников, вроде Евгения Алехина или Мршавко Штапича испытали это влияние в большей степени, но там можно говорить о воздействии Лимонова, Буковски и других.

Отсутствие прямых последователей можно связать с исчезновением «довлатовского» конфликта как такового. В период застоя герой Довлатова вызывал сострадание своей в некотором роде наивной принципиальностью. «Я несчастный, потому что я не хочу коммуницировать с советской системой, буду писать рассказы в стол и пить, потому что мой сборник не выпустили. В то время такое оправдание неуспешности выглядело если не рациональным, то заслуживающим снисхождения. Сейчас мораль изменилась, и в аналогичной ситуации уже можно сказать: "Иди работай"», — считает Мильчин.

Исчезновение самой возможности такого положения в некотором роде делает и появление условного Довлатова-2 невозможным: нет той ситуации безальтернативности. Но появившийся в его текстах обаятельный образ талантливого неудачника, остроумного, компанейского и оптимистичного, воспроизведен многократно — даже если авторы этих реинкарнаций не признают влияния первоисточника.

Довлатов впитал в себя одну из основных идей шестидесятников и возвел ее в абсолют — идею, что талантом можно оправдать все. И конкретно в случае Довлатова это удалось, хотя его близкие, вероятно, считают иначе. С точки зрения теории поколений эта идея была не очень уместна до недавнего времени. Но если присмотреться к тому, что происходит сейчас, то можно заметить, что идея о первичности самовыражения перед чем бы то ни было стала одной из центральных у поздних миллениалов и зумеров.

Соцсети дали возможность демонстрировать даже самые странные таланты, обходя редакционно-издательские фильтры. Фактически многие блогеры реализовали мечту Довлатова — зарабатывать только за счет творчества и таланта, несмотря ни на что.

Мильчин вспоминает, что каждое поколение читателей любило говорить, что после них Довлатова уже не поймут: якобы контекст так сильно меняется, что умолчания и ирония останутся непонятыми. Но если вглядеться чуть глубже, то в текстах Довлатова, помимо насмешки над эпохой, есть и внеконтекстуальная идея — та самая пресловутая мысль о творчестве. Если свести рассуждение к совсем абсурдным аналогиям, то Довлатов «проявлялся» как мог в предлагаемых обстоятельствах, а результат — широкая известность и признание — лишний раз подтверждает, что это довольно выигрышная тактика при должном упорстве и оптимизме. Не говоря уже о том, что «анекдотичная проза», юмор, легкость понимания, краткость, за которые его так ругали, стали чуть ли не обязательными требованиями к контенту в эпоху, когда во многом именно аудитория создает авторов, а не наоборот.