Письма соседке, кофе и богатство тишины: жизнь Пруста в семи эпизодах

Марсель Пруст был куда более общительным, чем позволял его образ затворника.

Жизнь писателя определялась его слабым здоровьем: с детства он страдал от астмы, а ко времени работы над романом «В поисках утраченного времени» его здоровье ухудшилось так, что он вынужден был все больше ограничивать контакты с внешним миром.

Вопреки устойчивой легенде, Пруст не был отшельником и никогда не изолировался полностью, но вел ночной образ жизни, о чем мы скажем несколько позже.

В письме к Гастону Галлимару он признавался: «Мне невозможно заранее договориться о встрече... Переписка рождает больше сложностей».

Но именно переписка ближе к концу жизни стала главной формой общения. Хотя писатель мог придумать и другие способы. Селеста Альбаре вспоминала, что в Кабуре Пруст заменил отсутствующий звонок: «Раз уж здесь нет звонка, я буду стучать вам в стену».

А письма он предпочитал передавать лично в руки, избегая почтовых случайностей. Пруст очень любил ночь и открывался тогда больше. «Ночи заменяли для этого человека день», — вспоминала Селеста.

Рацион Пруста — одна из самых документированных и удивительных частей его быта. Селеста описывает строгий порядок ежедневной «кофейной церемонии»: серебряный кофейник, фарфоровый молочник под крышкой, большая чашка с золотым вензелем, круассан из булочной на улице Пепиньер и обязательно кипящее молоко, которым он разбавлял кофе. «Он пил его очень крепким, хотя и разбавлял молоком... За все мое пребывание он не выпил ни одной чашки черного кофе».

Количество тоже известно: «Я никогда не видела, чтобы он выпивал больше двух чашек». Зато молоко Пруст пил почти литр в день.

В последние годы жизни его рацион стал почти символическим: «Я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь годами жил, питаясь всего двумя круассанами и двумя чашками кофе... Потом и круассаны были отставлены».

Пруст переживал, что не успеет закончить роман, и говорил, что время его торопит.

Пруст жил в мире тишины, которую создавал сам. Селеста описывает ночи как его естественное пространство: «Ночью наступала полнейшая тишина... Даже малейший шум был исключен».

Она признавалась, что так и не поняла, спал ли он когда-нибудь по-настоящему: «Его неподвижность просто пугала меня — он едва дышал».

Зеленая лампа делала его фигуру почти неземной, и Пруста «можно было принять за покойника... словно завороженного принца».

Этот режим был продуманным: он позволял Прусту «удерживать время», когда тот работал над книгой. В дневное время писатель спал, предварительно приняв снотворное.

«И как только я вновь ощутил вкус размоченного в липовом чаю бисквита, которым меня угощала тетя (хотя я еще не понимал, почему меня так обрадовало это воспоминание, и вынужден был надолго отложить разгадку), в то же мгновенье старый серый дом фасадом на улицу, куда выходили окна тетиной комнаты, пристроился, как декорация» — так герой романа «В поисках утраченного времени» описывает поток воспоминаний из детства, когда такими мадленками его угощала тетя Леони в родном Комбре.

В романе-эссе «Против Сент-Бёва», на страницах которого Пруст-критик превращается в Пруста-писателя, есть такая сцена: кухарка приносит чай и поджаренный хлебец продрогшему рассказчику. Это становится поводом для воспоминаний о летних месяцах и об аналогичном «блюде», которым угощал рассказчика его дедушка. В «Поисках» возникает похожий эпизод, но с принципиально другими составляющими: мама вместо кухарки, тетушка Леони вместо дедушки, мадленка вместо сухарика. Почему она? Мама читает Марселю роман Жорж Санд «Франсуа ле Шампи», главную героиню которого зовут Мадлен. Так имя героини становится названием.

Позже способность запахов провоцировать воспоминания назвали «феноменом Пруста». Хотя французский литератор, безусловно, не был первым, кто облек в слова загадочную связь обоняния и памяти.

Документы подтверждают важную деталь: мадленка — полностью литературный, а не биографический факт. В письмах и мемуарах Селесты нет упоминаний об этом блюде в реальной жизни.

Это была конструкция для романа — деталь, которая открывает механизм непроизвольной памяти. В ранних черновиках этот момент связан с поджаренным хлебом, но в финальном варианте Пруст заменил его мадленкой.

О юношеских успехах и светской жизни Пруста Альбаре вспоминает так: «Он был похож на юного пажа Керубино... слегка влюблен сразу во всех женщин... удовлетворял этим свою потребность очаровывать».

И «был очень горд тем, что попал в светские салоны и добился успеха самостоятельно» .

О характере Пруста ярко говорит и эпизод дуэли. «Мы обменялись выстрелами на рассвете в Медонском лесу... все-таки я не трус», — рассказывал он Селесте.

Но, как и говорилось, во время работы над романом, Пруст стал затворником — и все связи с внешним миром стали возможны через его преданных помощников.

Здесь можно было бы пошутить, что все дело в крысах, которые могли попасться на улицах Парижа, но нет, Пруст просто их очень боялся:

«Г-н Пруст всегда безумно боялся крыс, даже не переносил одного их вида».

До начала работы над романом и знакомством с Альбаре Пруста поджидало небольшое испытание, связанное с вторжением в его одиночество.

В декабре 1906 года Пруст переехал в дом № 102 на бульваре Осман. Квартира была пыльной, шумной, требовала пробковой обшивки для звукоизоляции, необходимой для астматика и человека, не переносившего шум.

Соседи сверху — американский дантист Уильямс и его жена Мари — стали невольными участниками одного из самых трогательных эпизодов его жизни. Их переписка дошла до наших дней только с одной стороны: письма мадам Уильямс утеряны, но 26 писем Пруста сохранились полностью.

Первые послания — деликатные просьбы уменьшить шум (ремонт, игра на арфе, фортепиано, шаги и звонки пациентов, которые ошибались дверью). Но постепенно тон становится все теплее. Переписка превращается в маленький роман о соседстве, в котором стиль и вежливость работают как спасение от бытовых трудностей.

И одно из самых красивых писем — к мадам Уильямс (конец 1908 — начало 1909 года):

«Состояние моего здоровья едва позволяет мне писать, но я благодарю Вас от всей души за письмо... Я собрал в саду своей памяти целый букет стихотворных роз... Ваши розы мне представляются достойными того, чтобы присоединиться к ним... Эпиграфом к Вашим розам... я бы поместил слова Пеллеаса: "Я — Роза во мраке..."»

Эта переписка — окно в жизнь Пруста-человека, любезного, ироничного, внимательного к другим даже через пробковую изоляцию и страдания от шума. Она совпала с его работой над первыми томами «В поисках утраченного времени» и по-своему отражает ту же тему: как жизнь стучится в тишину и как тишина превращается в литературу.

Мемуары о Прусте написали едва ли не все, кто с ним общался. В них повторяется одна важная для читателей романа деталь: все вспоминают необыкновенный голос и манеру речи Пруста. Он говорил так же, как звучит роман, — длинными сложными фразами с причудливым, затягивающим ритмом.

Напоследок несколько штрихов к портрету Пруста из воспоминаний Альбаре и не только.

У прозаика была одна любопытная «рабочая» традиция — он всегда писал исключительно лежа.

О смехе Пруста: «...Его простодушный, как у ребенка, смех...»

О работе: «Он словно хотел удержать время за волосы, чтобы оно не похитило персонажей его книги».

И о главной формуле его дней: «Селеста, я хорошо поработал».