Правила жизни Владимира Маяковского

Я – поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу. Об остальном – только если это отстоялось словом.

Для меня революция началась так: мой товарищ, повар священника – Исидор, от радости босой вскочил на плиту – убили генерала Алиханова. Усмиритель Грузии. Пошли демонстрации и митинги. Я тоже пошел. Хорошо. Вспоминаю живописно: в черном анархисты, в красном эсеры, в синем эсдеки, в остальных цветах федералисты.

Поэзия начинается там, где есть тенденция.

После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь.

Если бы все стали завертывать свои покупки в газетную бумагу, что делали бы фабриканты оберточной бумаги?

Думалось — стихов писать не могу. Опыты плачевные. Взялся за живопись. Учился у Жуковского. Вместе с какими-то дамочками писал серебренькие сервизики. Через год догадался – учусь рукоделию.

Удивило: подражателей лелеют — самостоятельных гонят.

У Давида [Бурлюка] — гнев обогнавшего современников мастера, у меня — пафос социалиста, знающего неизбежность крушения старья. Так родился российский футуризм.

Ночь. Сретенский бульвар. Читаю строки Бурлюку. Прибавляю – это один мой знакомый. Давид остановился. осмотрел меня. Рявкнул: «Да это же вы сами написали! Да вы же гениальный поэт!» Применение ко мне такого грандиозного и незаслуженного эпитета обрадовало меня. В этот вечер совершенно неожиданно я стал поэтом.

Понятность книги надо уметь организовывать.

Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке – галстук. Очевидно – увеличишь галстук, увеличится и фурор.

Шумное одобрение аудитории всегда бывало на нашей стороне.

Меня эстеты часто винят в принижении поэтических качеств стиха. Впрочем, наплевать на эстетов.

Издатели не брали нас. Капиталистический нос чуял в нас динамитчиков.

Поэт каждую встречу, каждую вывеску, каждое событие при всех условиях расценивает только как материал для словесного оформления.

Я — циник, от одного взгляда которого на платье у оглядываемых надолго остаются сальные пятна величиною приблизительно в десертную тарелку.

Война отвратительна. Тыл еще отвратительней. Чтобы сказать о войне — надо ее видеть.

Моя семья — это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.

Напечатал «флейту позвоночника» и «облако». Облако вышло перистое. Цензура в него дула. Страниц шесть сплошных точек. С тех пор у меня ненависть к точкам. К запятым тоже.

Вы вправе требовать от поэтов, чтобы они не уносили с собой в гроб секреты своего ремесла.

Несмотря на поэтическое улюлюканье, считаю «Нигде кроме как в Моссельпроме» поэзией самой высокой квалификации.

Чтобы написать о тихой любви, поезжайте в автобусе № 7 от Лубянской площади до площади Ногина. Эта отвратительная тряска лучше всего оттенит вам прелесть другой жизни. Тряска необходима для сравнения.

Поэзия — производство. Труднейшее, сложнейшее, но производство.

Я еще не заакадемичился и не привык нянчиться со своей персоной, да и дело мое меня интересует, только если оно весело.

На Кавказе фруктов сколько угодно.

Терпеть не могу булавок.

Мне объяснили любезные экзаменаторы, что «око» – это «глаз» по-древнему, церковнославянскому. Из-за этого чуть не провалился. Поэтому возненавидел сразу – все древнее, все церковное и все славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм.

Старая мистическая, эмоциональная жизнь умирает, да, но ее место займет новая жизнь. К чему бояться хода истории?

Счастливо оставаться. ≠