Мамин бродяга: как Чарли Чаплин стал символом кино

Про него написано огромное количество книг и снято множество фильмов, художественных и документальных, к нему на съемки приходил Уинстон Черчилль, а на премьеры — Бернард Шоу и Альберт Эйнштейн, его рисовали Марк Шагал и Фернан Леже, Вацлав Нижинский называл его танцором, Илья Эренбург — футуристом, а Владимир Маяковский в своих стихах упоминал как товарища Шарло. Его творчество заняло почти весь первый век кино — с 1914 по 1967 год. Чаплин стал символом всего кинематографа, немого и не только. Памятником, именем нарицательным, застывшим образом — как развевающееся платье Мэрилин Монро или сказочный замок Уолта Диснея, — узнаваемым всюду. В то же время за кулисами на протяжении всей жизни разрастались проблемы и скандалы с женщинами, женами и детьми, представителями власти и даже с любимой публикой.«

А пока 1917 год. Чарльзу Чаплину всего 28 лет. Он, вероятно, самый знаменитый человек на планете. И самый высокооплачиваемый актер в истории кино. От компании «Мьючуал» он получает невозможные для того времени $10 тысяч в неделю и тысячи писем от поклонников. Он актер, режиссер, независимый продюсер, у него своя студия и своя команда. Чаплин путешествует из города в город, смотрит, как огромные толпы собираются на вокзалах, и думает: надо же, наверное, едет какая-то знаменитость... пока не понимает, что знаменитость — это он и есть. По словам историка кино Кевина Браунлоу, в середине 1910-х все, что нужно было сделать кинотеатру, — это вырезать фотографию Чаплина, приклеить на картон, поставить у входа и подписать: «Он здесь». Аншлаг был обеспечен. Мир заполонили посвященные ему песни, стихи, мультфильмы, комиксы, фигурки, посуда — всевозможный мерч, который был придуман, конечно, не сегодня. А еще повсюду проводились конкурсы двойников (по легенде, сам Чаплин принял участие инкогнито и пришел то ли третьим, то ли двадцатым).

Однако удивительным образом практически все главные фильмы Чаплина были еще впереди: «Малыш» (1921), «Золотая лихорадка» (1925), «Огни большого города» (1931), «Новые времена» (1936) и «Великий диктатор» (1940). Но он уже нашел и создал вечного персонажа, своего двойника.

Чарлз Спенсер Чаплин родился в одном из беднейших кварталов Лондона викторианской Англии, месте, где было так много трудностей и так мало радости и развлечений. Родители были артистами, и маленький Чарли проводил много времени за кулисами дешевых мюзик-холлов, но отец быстро спился, а любимая мама в какой-то момент оказалась в психушке. В пять лет он был вынужден выйти на сцену вместо мамы, когда у той сорвался голос, — получилось вполне успешно, на сцену полетели монетки. Чарли остановился, деловито собрал их, а затем продолжил. Так в девять лет он начал работать, в 1898-м он уже выступал в детской танцевальной группе «Восемь ланкаширских парней» (почему-то в голову лезут ассоциации с Jacksons 5). В мюзик-холлах он провел около 15 лет, специализируясь, кстати, на ролях пьяниц. Его школой стали бедность и требовательная публика. «Главное было верить в себя. Вот в чем секрет. Даже когда я был в приюте, когда бродил по улицам в поисках еды, даже тогда я думал, что я величайший актер на свете», — позже вспоминал Чаплин. Вот это сочетание гигантского самомнения, трудоспособности, желания нравиться и внутренней боли впоследствии создало не только Бродягу, но и других его героев, например серийного убийцу месье Верду из одноименного фильма.

Чаплин много раз рассказывал, как родился его ключевой образ: он хотел, чтобы все элементы внешности противоречили друг другу — слишком большие штаны и слишком короткий пиджак, огромные башмаки и маленький котелок. А еще усы, которые, Чаплин надеялся, сделают его старше, и тросточка — эти элементы потом, кажется, зажили собственной жизнью.

На съемках фильма «Необыкновенно затруднительное положение Мэйбл» (1914) он зашел в гримерную, а вышел уже Бродягой. Фильм готовился к выпуску, а пока на экранах появился следующий — почти бессюжетные и сымпровизированные «Детские автомобильные гонки» (1914). Они поразительны практически документальными кадрами публики, это были самые первые зрители нового культурного феномена, которые еще об этом не знали и вообще-то пришли смотреть заявленные в названии гонки, но с любопытством и осторожностью разглядывают только-только родившегося Бродягу. Впоследствии образ появится в более чем 60 фильмах — коротких и полнометражных. Любопытно, что, когда продюсер и режиссер студии «Кистоун» Мак Сеннет забрал Чарлза со сцены в кино, тот подумал: наконец-то что-то серьезное. Чаплин мечтал играть Гамлета.

Корни жанра уходят не только к водевилям и мюзик-холлам рубежа веков, а дальше, к комедии дель арте, Шекспиру, к Панчу и Джуди... Но расцвело это почти забытое искусство физической комедии, нередко довольно грубой и жестокой, а в лучших проявлениях — отличающейся невероятным мастерством, именно тогда, в 1910-е — начале 20-х. Позже, в звуковые 1930-е, эстафету перехватят братья Маркс, затем Жак Тати и Джерри Льюис. Постепенно чистый, незамутненный слэпстик уйдет навсегда, а нам достанутся лишь редкие отзвуки в блестящей пантомиме мистера Бина или отголоски в фильмах вроде «Один дома» и «Маска».

В кистоуновских комедиях Мака Сеннета, где Чаплин начинал в 1914-м, главным было постоянное движение, не прекращающееся нагромождение гэгов, один на другой, все больше и больше, все быстрее и быстрее. С одной стороны, слэпстик, самый коммерчески успешный жанр начала века, дарил искреннюю, детскую радость, смех, облегчение и возможность эскапизма главным посетителям кинотеатров — усталым рабочим, несчастным угнетаемым беднякам, иммигрантам, искавшим лучшей жизни, для которых ловкие трюки и шутки без слов стали мощной объединяющей силой: господи, да там бьют полицейских! Хоть посмотрим на такое. Кайф. Неловкости, унижения, игрушечное насилие, все эти торты в лицо зрители могли переживать в безопасности своего кинотеатрального кресла. Ноль морализаторства. Это был столь необходимый психике праздник анархии и хаоса со своей собственной логикой, почти анимационной свободой, преувеличенными жестами, пластилиновой гуттаперчевостью героев, которая бросала вызов законам физики.

С другой стороны, слэпстик тогда словно ухватил саму суть кино, этого молодого и яростного новичка, который вовсю искал собственные выразительные средства (не прекращались дискуссии о природе кино: ожившая ли это живопись или, может, заснятый на пленку театр) — ритм, паузы, вообще киношный тайминг, пластику движения в кадре и между кадрами (в монтаже). Лучшие гэги мастеров слэпстика смотрятся как выступление гимнастов или как упоительный танец, с их хореографической точностью и пластичностью, с ловкостью почти фокусников. Как-то Вацлав Нижинский посетил съемки «Тихой улицы» (1917), очень серьезно наблюдал за работой, а потом сказал Чаплину: «Вы танцор»

Слэпстик в чем-то стал квинтэссенцией немого кино, ведь физической комедии слова не только не нужны, но и противопоказаны. А еще воплощением грядущих перемен. Все эти вращающиеся двери и столы, бегущие эскалаторы, паровозы и часовые механизмы, с которыми сражались герои Чаплина, Гарольда Ллойда, Бастера Китона, — еще не компьютерные девайсы и роботы, но уже почти: новые времена наступали. Трюки чаще всего исполнялись самостоятельно — никакой компьютерной графики, только отчаяние, смелость и находчивость.

Постепенно Чаплин стал уходить от кистоуновской вульгарности, сюжеты становились все сложнее, фильмы длиннее, персонаж тоже обретал новые грани: должен был вызывать больше сочувствия, чем смеха, рядом все чаще появлялась романтичная девушка. В фильмах для студии «Эссеней» ее роль исполняла Эдна Первайнс. В «Бродяге» (1915) Чарли впервые в финале уходил один по дороге, с разбитым сердцем и узелком наперевес.

Может быть, из-за этого Чаплин был гораздо более понятен массовому зрителю, чем, например, утонченный и великий стоик Бастер Китон — полный невозмутимости и достоинства. Еще один коллега, «свой парень» Гарольд Ллойд по-гаррипоттеровски носил очки, был невероятно популярен, но все же не снискал столь всеобъемлющую славу. Бродяга же стал настолько модным, что его образ копировали в промышленных масштабах (кстати, актрисы в том числе). Одним из известных подражателей был Чарли Аплин, с которым Чаплин судился. Так, из судебных дел у нас есть точное описание Бродяги. Разумеется, Чаплин что-то сам для образа позаимствовал у коллег; разумеется, образ бродяги присутствовал в водевилях с конца XIX века; разумеется, в то время настоящие бродяги наводнили Америку и выглядели почти так же, как их киношный аналог. Но на экране, в этой точке во времени и пространстве, наконец все сложилось: внешний облик, который черно-белое изображение делало только графичнее и выразительнее, — черные волны кудрей, мохнатые брови и усы, белый воротничок и черный галстук; запоминающаяся походка и какая-то расплывчатая вневременность — он одновременно молод и как будто старичок, со своей вечной тросточкой. Вместе сложились универсально понятные кирпичики образа: легкость слэпстика и проблемы социальной несправедливости, оптимизм и обреченность, лирика и плакатность, юмор и сентиментальность.

Бродяга больше не менялся, это была вечная константа, в годы Великой войны и Великой депрессии приносящая успокоение и надежду, всемирная икона борьбы с несправедливостью. Что-то роднит Чаплина с его другом Эйзенштейном (они виделись, когда советский режиссер приезжал в США), у которого каждый кадр — четко сконструированный иероглиф, а соединяет эти кадры знаменитый короткий монтаж: взгляд отвести нельзя, бьет наотмашь. Чаплин тоже бил сентиментальностью наотмашь.

Бродяга смотрит прямо на нас, спокойно и безразлично ломая «четвертую стену». У него нет имени, семьи или постоянного адреса, нет собственной точки в пространстве и времени, нет национальности и языка — он обращается ко всем. Он никто, а значит, принадлежит всем. Он стал единоличным и монолитным воплощение того самого вечного маленького человека. Маской, как Пьеро или Арлекин, именем нарицательным.

И именно это моментально считывалось зрителями по всему миру. Люди, зажатые между двумя войнами, вынужденные эмигрировать, навсегда терявшие привычный уклад жизни, прятавшиеся в кинозалах от депрессии, подхватили этот образ как родной. Было легко ассоциироваться с вечным иммигрантом, несчастным бродягой, бедняком в нелепом наряде. Величайший клоун Европы Грок сказал, что Чаплин дал нашему поколению возможность по-настоящему заглянуть в сердце клоуна, в сердце всех покинутых и отринутых. Чарли Чаплин — первое тотальное воплощение одновременно обычного парня и неудачника, «такого же, как все», который думает о себе все самое плохое, но в глубине души надеется на самое лучшее, на безусловную любовь и признание. Одновременно Гарри Поттер и Шелдон Купер (немого) кино.

Бродяге, разумеется, не нужно было говорить. «Слова ничего не стоят. Самое большое, что вы можете сказать, — это "слон", — утверждал Чаплин. Звук привел за собой панику и непрекращающиеся дискуссии о природе кинематографа. В 1928 году "Уорнер" закрыла все немые проекты, в 1929-м — "Фокс", а к 1930-му уже американские студии повально "заговорили", вместе с ними — ненадолго — прервали молчание сообратья по слэпстику: Лорел и Харди, Гарольд Ллойд, даже Бастер Китон.

Но Чаплин упорно хотел продолжать снимать немое кино. Он мучительно долго ставил «Огни большого города» (1931), никак не находя убедительного решения своей комедии (или мелодрамы) ошибок: слепая цветочница принимает Бродягу за богача. Любопытным образом ключ для немого фильма нашелся в звуке — захлопывающейся двери автомобиля.

Психоаналитик и биограф актера Стивен Уайзман (Stephen Weissman) обратил внимание на то, как Чаплин в своем любимом фильме попробовал осознать, принять собственное детство. Декорации очень похожи на места, окружавшие его с рождения; в образе слепой цветочницы, прекрасной и слишком хрупкой, он, возможно, воплотил любимую маму Ханну, а в образе богатого знакомого Бродяги, который становился его лучшим другом, когда пьян, и даже не помнил, кто он такой, когда трезв, — возможно, отца. Немой фильм в то время, как главной новинкой и модой был звук, стал небывалым хитом, прохожие смотрели на гигантские толпы и думали: что это — очереди за хлебом или закрывается очередной банк? Сеанс психотерапии удался и растянулся почти на столетие, «Огни» стали любимым фильмом Орсона Уэллса и Стэнли Кубрика, Андрея Тарковского и Вуди Аллена, Гильермо дель Торо и Мартина Бреста.

Возможно, в этом тоже была сила Бродяги. Он точно чувствовал, что станет важным и понятным для всех. Когда в конце 1930-х мир затянули новые тучи, Чаплин стал одним из первых, кто почувствовал неизбежность страшного, невыразимого, и тут же откликнулся. Начал съемки «Великого диктатора» (1940) в ту же неделю, когда Британия объявила войну Германии, в пока еще невинном (по сравнению с последующими) 1939 году. Ему было смертельно необходимо отделить себя от Гитлера, сходства с которым невозможно было игнорировать: они родились в один год с разницей в четыре дня, оба обожали мать, оба мечтали о мировом признании, легко управляли массами. Чаплин одновременно зло высмеивает Гитлера и играет роль несчастного еврея-цирюльника, найдя наконец для своего Бродяги вполне конкретную идентичность. Чаплин заговорил с экрана, чтобы громогласно обрушиться против абсурда войны, против всех диктаторов, настоящих и будущих. Что он мог сказать после этого? «Великий диктатор» стал последним выходом Бродяги.