Правила жизни Сергея Прокофьева

Склонность к записыванию была мне свойственна с самого детства.

Если бы я был не композитором, я, вероятно, был бы писателем или поэтом.

Вчера в научном стойле пришлось писать сочинение «Елена в Торе»; я опоздал, пришлось торопиться, но вышло, кажись, ничего, только, если не вру, перепутал богинь Артемиду и Афродиту, а может и не перепутал.

Я люблю самою жизнь, а не «витания где-то», я не мечтатель, я не копаюсь в моих настроениях.

Любовь — это случай. Вот вдруг, ни с того ни с сего, друг друга полюбили — вот и любовь, и никакие ухаживания не приведут так к цели, как подобная случайность, простая игра судьбы.

Мне бывает очень странно иногда: как это и почему это я до сих пор никогда и ни за кем не ухаживал. Рассуждая и так и сяк, я более или менее нашёл несколько причин. Во-первых, у меня привычка выискивать у человека дурные черты, а не хорошие, тогда как другой выискивает хорошие и старается покрыть ими дурные. Во-вторых, будучи в Консерватории, видишь массу барышень, следовательно embarras de richesse (богатый выбор), и ещё, запрещённый плод слаще для других. В-третьих, я ужасно боюсь навязывать кому-нибудь себя, быть кому-нибудь неприятным, в тягость. Это чувство во мне так сильно, что доходит до щепетильности.

Меня прямо возмущают те люди, которые только и говорят о своих романах, о своих ухаживаниях, — что же касается моего дневника, то я не поставлю себе этого в вину, так как это происходит совсем случайно.

Музыку надо сочинять большую. Мелодия должна быть простой и понятной.

По мере моего музыкального развития я всегда стремился к более и более сложной гармонии, пока в фортепианных пьесках 1908 года не достиг таких резкостей, после которых даже отступил к более консонирующим сочетаниям.

Последнее время сильно пичкаюсь Вагнером: два абонемента «Нибелунгов», да ещё 25-летие со дня смерти его, так что концерты Шереметева, Никиша. Другой музыки после него и слушать не хочется, но зато теперь и сочинять не приходится — всё под пальцы да под перо так и лезет он.

Прежде я терпеть не мог Консерватории, а теперь, сидючи без неё, — скучаю о ней.

Познакомился я с футуристом Маяковским, который сначала несколько испугал меня своею грубой порывистостью, но потом он высказал мне прямейшее расположение, заявив, что придёт ко мне и серьёзно поговорит со мною, так как я пишу замечательную музыку, но на ужасные тексты, на всяких Бальмонтов и прочих, и что ему надо познакомить меня с «настоящей современной поэзией».

У меня вообще страсть двигаться вперёд, я вообще люблю общество тех, кто стоит в чём-либо выше меня, у кого я поучаюсь; но когда я догоняю, то это общество становится мне уже менее интересно.

Самое ужасное для меня, это когда я начинаю киснуть или недостаточно бодро себя чувствовать. Чем я бодрей, тем я счастливей. Идеал бодрости, по-моему, — муха в солнечный день.

Я думаю, что человека к жизни привязывает не столько счастье, сколько несчастье.

У меня есть свойство характера относиться к жизни легко, она меня не задевает глубоко, а скользит слегка по поверхности.

В моём собственном характере — потребность в свободе и независимости; есть в нём также и деспотизм. Я могу подчиняться человеку, если я верю в него, если я сознательно люблю его и, оценив его значительные плюсы, ставлю его на пьедестал, признавая его превосходство.

Урывками иногда сочиняется ещё лучше, чем тогда, когда имеются большие, бесформенные куски времени.

Без уверенности пропадает всё.

Мне повезло и я испытал то, о чём пишет Чайковский — когда материал приходит сам по себе, приходится лишь выбирать.

Если я чего боюсь, так это сюрпризов от своей памяти. В неё я потерял веру, вероятно оттого, что никогда ничего не играю наизусть.

Я очень уважаю старые формы , но, безусловно, веря моему чувству формы, часто позволяю себе отступать от них.

Я не люблю импровизировать и делаю это редко, раз в год. Процесс сочинения за фортепиано не есть импровизирование. Сочинение состоит в интенсивном, назойливом искании. Автор разбивается на две половины, на изобретателя и критика. Первый быстро, один за другим, подаёт музыкальные обрывки мыслей; среди них толпой идут рефлекторные мысли и, затерявшись в этой толпе, оригинальные. Он как бы сыпет золотоносный песок, в котором среди массы песку иногда попадается ценный материал. Автор-критик моментально оценивает поданные отрывки и бракует, бракует без конца. Но как только он заметит намёк на что-нибудь оригинальное, свежее, красивое, он, как крючок, хватается за этот намёк и останавливается на нём.

Я люблю вставать рано, но если у меня нет обязательных дел, то не могу подняться ранее двенадцати.

У меня новая манера, очень хорошая: когда садишься что-нибудь делать, то делать, ни на минуту не отрываясь. Я убедил себя, что отрываться ни к чему, надо работать не поднимая головы, тогда дело будет сделано скорей и для того же развлечения остаётся больше времени.

Как я отношусь к моему писательству? Во-первых и в последних — просто это мне чрезвычайно нравится. Это уже достаточный ответ.

Успех меня интересует только с внешней стороны, да разве еще со стороны денежной. Внутренняя же сторона оценки очень мало ценна, ибо американцы недостаточно утонченные музыканты, чтобы я к ним серьезно прислушивался.

Воздух чужбины не возбуждает во мне вдохновения, потому что я русский и нет ничего более вредного для человека, чем жить в ссылке.