«Воображение нельзя разрушить»: художник Борис Кочейшвили — о башнях, кризисах и пространстве

Вы родом из Электростали. Расскажите, как это вас сформировало, как на вас повлияло.

Ну как я там рос? Вопреки. Знаете особняк посла американского? Тут, на Арбате. Там проходил бал Сатаны в «Мастере и Маргарите». Это особняк промышленника Второва. Он знаменит тем, что решил сделать сталелитейный завод, приобрел за копейки участок земли у дороги из Фрязево в Богородск, нынешний Ногинск. Тогда это место называлось Затишьем, только в 1928-м переименовали в Электросталь. И вот там я вырос. Я помню детство. Фабричный гудок в шесть утра, он на весь город гудел. На белом снегу люди в черном идут мимо нашего дома на завод. Город, в котором не было ни реки, ни храма, ни театра. Ни одного художника. Вот такой город. Как хотите, так и живите.

Вот вы сказали про белый снег и черные фигуры рабочих, а я как раз хотела спросить про цвет в ваших работах. Почему у вас такой емкий и даже в некоторых местах скупой выбор палитры? И вообще, какую роль у вас цвет играет?

О, это сложный вопрос, потому что, я вам честно скажу, я не живописец. Совершенно. Но, слава богу, есть хорошие художники — не живописцы. Краской рисовать можно как угодно. Вот я рисую вот так, но иногда мне приходит в голову что-то — и я вдруг рисую как какой-нибудь импрессионист. Раньше был Союз художников, он делился на секции. Это были касты неприкасаемых. Если кто-то в секции живописи, все знают, что он живописец — значит, он рисовать не умеет, говорят графики. Если график, то писать картины не умеет. Одни других ревностно не пускали на свою территорию. Я был в секции графики. А потом жизнь текла, текла. Я стал для себя заниматься живописью. Сейчас-то уже непонятно, кто я. Вот рельефы — вообще никуда не отнести.

Расскажите про рельефы. Как вы к ним перешли?

Я дружил с Аллой Пологовой. Она, безусловно, выдающийся скульптор. Единственный живой художник, который оказал на меня влияние. Рембрандт не мог на меня оказать влияние в связи со смертью, а Пологова оказывала. Я ходил, смотрел, как она работает. Живая лепка, как у Джакометти. Я у нее тоже начал пробовать лепить, сделал две лампы из шамота. Потом у нее обокрали квартиру и унесли мои лампы тоже. Плохую лошадь вор не украдет. Я как-то сказал ей: «Жалко, что я скульптурой не занялся», а она ответила: «Боречка, а вы же графикой занимаетесь, вы делайте рельефы, это близко». И вот уже сколько лет их делаю.

Что рельеф принципиально другого дает, в отличие от графики и другой плоскостной работы?

Рельеф хорош тем, что он создан для освещения. Картина создана для освещения стабильного, желательно музейного, ровного, чтобы не бликовало. Висит «Иван Грозный» много лет, много лет лампочка так на него и светит. И тот, кто приходит, видит одну и ту же картину. А рельеф всегда разный. Вы смотрите на него утром — он один, вечером — другой. Это меня привлекало изначально и привлекает сейчас.

У вас есть любимый материал?

Сейчас уже нет. Может, прямо сейчас, в моменте — вот, на столе лежит: графика, гелевая ручка. Не ручка даже, стержень. Вообще, любой материал хорош, а в руках у выдающихся людей он особенно хорош. У Тициана это масляная живопись, у русских иконописцев — фреска.

У вас в работах много образов башни, и в названии выставки тоже есть. Что это для вас значит?

В Электростали улица, где я жил, Чернышевского, начиналась и заканчивалась трехэтажными домами — там на третьем этаже были две башни. Шикарные! С окнами. Вид на всю округу. Я еще мальчиком мечтал, что стану художником и буду там жить. Однажды получил ключи, даже там стал обустраиваться. Но судьба распорядилась иначе: я поступил в училище и уже в эту башню не вернулся. Но мечта у меня в голове осталась. Потом я уже видел много всяких башен, и, как увижу, сердце екает.

Какая башня во всем мире самая любимая?

В Италии все любимые. Там что ни башня, фантастика. Их строители друг перед другом щеголяли, кто выше к Богу подберется. А еще маяки, маяк – это тоже мечта всей жизни.

Вы как-то говорили, что пространство формирует человека. Как вы начали вообще осмысливать пространство?

В Электростали есть бетонная дорога, по которой влюбленные гуляли в воинскую часть. Раньше это была единственная дорога, по которой можно было ходить, у нас там разбитые дороги по сей день. А по бетонке можно было зимой, весной и осенью ходить, не проваливаясь ни в снег, ни в грязь. И вот простая схема — дорога, уходящая в бесконечность. Она шла до горизонта и превращалась в точку, а по краям лес, как кулисы. Я по сей день ее рисую.

Есть ли у вас любимая книга, которую вы перечитываете в трудные минуты или, наоборот, для радости?

Перечитывать уже ничего не перечитываю, но иногда слушаю по радио. Чехова можно слушать без конца, Бунина. Сейчас уже тяжело читать — все прочитано, золотой запас во мне сидит. Хотя поэтов перечитываю. Любимый поэт у меня Саша Соколов, он поэт похлеще Бродского, между нами говоря, Бродский его жутко боялся. Так вот, его «Между собакой и волком» — волшебные стихи, которые я и сейчас знаю наизусть, а когда-то надиктовал на кассету и потом рисовал под них. Еще Ян Сатуновский, а из тех, с кем я был знаком, — великолепная поэтесса Инна Лиснянская. Новое добавлять тяжело, особенно зарубежную поэзию, потому что я не доверяю переводам. Чем хороша живопись? Она интернациональная. Не нужно знать языка. Вот хоть Тициан, хоть Рембрандт кто угодно будет вам понятен, только насмотренность, образованность тут роль играет. Хотя поэты, так или иначе, все пишут про вечность.

При этом вы тоже поэт — тоже про вечность пишете?

Нет-нет. Тут как у Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора...» Вот сор мне ближе.

Вы проходили через кризисы?

Нет, никогда. Хотя у меня было так, что я бросал совершенно одно занятие. Как-то за три года не провел ни одной линии, ни одной кисточки не взял в руки. Жил в деревне и писал стихи. Но это не кризис, нет. Кризис... Как сказать? Я в кризисе пребываю с пятилетнего возраста постоянно. Я все время в кризисе, в сомнениях, но смена занятий помогает. Вообще, мое любимое занятие — строительство.

Есть что-то, что вы мечтаете построить, но еще не построили?

Теперь уже нет. Но я много рисовал воображаемые дома. Потому что в реальности, на самом деле, не так много нужно. Я жил в деревне и не раз видел, как человек размахнулся и начал строить замок, не достроил и бросил. Лучше б сделал сначала маленькое, теплое. Зимой приехать, на лыжах покататься, печку зажечь и уехать. А когда грандиозное и недоделанное — сейчас разваливается, никто доделывать не будет. А воображение нельзя разрушить. Какое есть в голове, такое и будет.

Где и как вы ищете гармонию?

Да что ее искать? Она сама себя предлагает. Ничего искать не надо. Природа может создать такой лес, что никакой Шишкин не придумает. У меня в деревне пара мест таких есть: там березы в три обхвата, невероятной толщины, рядом сосны, ели, рябины — такой консорциум деревьев. Это гармония, которой легко достигал Сезанн. Из любого крохотного мотива он сколачивал изумительное пространство, в которое хочется погрузиться. Там хочется гулять! Он тебя заманивает туда.

Что в творчестве важнее — покой или движение?

Это две вещи равновеликие. Приходит в голову Левитан, «Над вечным покоем». Хорошая картина, между прочим. Но еще покой — это как омут, туда броситься, утонуть. А движение... Есть мастера движения. Немцы-экспрессионисты. Хаим Сутин, пусть у него и болезненное движение. А бывает, что в одной работе и то и другое — вот у Брейгеля в «Охотниках на снегу», тоже, кстати, черные на белом фоне.

Какой есть ключ к пониманию ваших работ, если есть?

Я не могу требовать ключа ни от кого. Это должен быть человек, который вообще любит искусство, смотрит его, знает его со всех сторон. Любит не только Микеланджело и Гойю. Любит современное искусство.

Я вот будто всегда его любил. Ребенком я жил в Германии, мне было лет пять. У меня была няня немка — чистая Марлен Дитрих! Незадолго до отъезда она принесла мне здоровую железную коробку акварели. И кисточка там была. Акварель эта вызвала жуткий, бурный интерес сразу. Я за два дня всю ее извел, испортив, конечно, кисточку. Но это был мощный толчок. Потом мы переехали на Дальний Восток. Я стал там рисовать уже активно, карандашом срисовывал с букваря Чапаева. Все мои опусы бабка клеила на печку. Она мне сказала: «Боря, ты будешь художником!» Потом пошло-поехало. Ничем другим я не предполагал заниматься. Уже тогда воображал себя художником. Хотя и сейчас ни секунды не считаю себя выдающимся — пусть это решают другие.