«Для такой темы нужно вывернуть себя наизнанку». Режиссер Бакур Бакурадзе — о фильме «Лермонтов», об истории семьи и о формулах счастья

Одним из поводов для нашего разговора стал фильм «Лермонтов». С него и начнем. Зачем в 2025 году снимать фильм о поэте XIX века? Что этот фильм может сказать зрителю, который, наверное, живет уже совсем в другой реальности?

Я думаю, он не живет в другой реальности! Ну, может быть, тогда не ездили автомобили, не летали самолеты, но страсти были те же, интриги, государство было построено по схожей системе. Это во-первых. А во-вторых, ну просто классный парень!

А чем он классный?

Ну тем, что он думает, что он пишет, что он чувствует, чего он не боится, чему он делает вызов, как умирает и т. д.

Каким Лермонтов видится вам: он герой, романтик или человек, который точно понимал время, если смог написать «Героя нашего времени»?

Вы знаете, и то, и то, и третье, потому что отсутствие смелости не замечал никто в нем среди его современников. Наоборот, писали, что он был храбр и не боялся практически ничего, включая смерть на войне. Притом что на самом деле он не был душой, военным человеком, не любил, когда люди умирали. Романтик — это же не плюшевый медвежонок. Ну поставил он себя одного против всего, что ему не нравилось. А не нравилось ему многое. В каком-то смысле он чувствовал себя одиноким. Поэма «Мцыри», которую он написал, — она, собственно говоря, об этом одиночестве и есть, потому что этот парнишка убегает от монастыря, а не из тюрьмы. В какой-то момент он убегает из этого монастыря и через три дня возвращается, хотя никто его обратно не тащит. Возвращается он с тем, что слился с природой, потому что в природе есть свобода, но в природе нет места человеку. И он не может быть свободен и цельным ни там ни там. В том же проблема Лермонтова — то, что он в мирской жизни не может найти...

...Применения себе?

Да-да-да. И ту степень свободы, которая может быть у зверя. А при этом зверем стать тоже не может. Вот это его проблема.

Для Лермонтова героем его времени был Печорин. Вот для вас кто герой нашего времени?

Нашего времени? Интересный вопрос. Там немного в переносном смысле используется это слово или, наоборот, в слишком прямолинейном. Печорин и Онегин — немного испорченные представители своего времени. Но они своей испорченностью как бы ссылаются на время. Типа на закономерность такой испорченности. Грустно немного с такого угла на этот вопрос смотреть. Тем не менее они, безусловно, в чем-то интересные люди. У них есть собственный, небанальный взгляд на вещи, поэтому они в первую очередь нам интересны внутри литературных произведений. Думаю, таких героев можно найти и в наше время, просто я их лично не знаю. Но есть и другого толка герои, более мне симпатичные, они тоже существуют сегодня, и, думаю, они преимущественно размышляют относительно времени. Не зеркалят время на уровне рефлексии. Наверное, наблюдают больше.

У вас случаются периоды апатии и молчания. В интервью Любови Аркус после выхода «Снега в моем дворе» вы говорили: «Мне нужно было поговорить с самим собой, разобраться во многих вещах». В каких вещах сейчас приходится разбираться с самим собой?

Тогда приходилось разбираться именно с самим собой, и поэтому тот фильм получился личным. Тут другая ситуация. Для меня это не диалог с самим собой, а попытка взглянуть на то, что Лермонтов транслировал миру и что осталось с нами на века. Лермонтов был невероятно мощным, и пройти мимо невозможно. Я хотел уловить его энергию — то, что взорвалось в 26 лет, — и перенести это на экран. Если зрители почувствуют хотя бы часть этого, я буду благодарен ему самому. Он действительно заслуживает того, чтобы о нем снова говорили. К тому же Лермонтова почти не было в кино — и это для меня стало вызовом. Мне казалось, что я могу попробовать. Получилось ли, судить зрителям, но в какой-то мере, думаю, да.

Ваше кино медленное, вдумчивое, даже меланхоличное. В какой-то момент при просмотре возникает ощущение транса. Сегодня все вокруг устроено наоборот: быстрый ритм, клиповое мышление, у каждого второго СДВГ. Мешает ли быстрое время снимать медленные фильмы?

Не то чтобы мешает. «Лермонтов» гораздо быстрее моих прежних фильмов — «Шультеса», «Охотника». Там акцент был на зависании во времени, на экзистенциальной паузе. В целом весь кинематограф нулевых строился на разных формах оформления этого «остановленного времени». Поэтому те фильмы были медленнее, а этот — быстрее. Наверное, и время влияет: я все меньше делаю паузы и все больше — движения. «Лермонтов» весь построен на движении.

У вас получилось показать любовную сцену без пошлости: все ясно между героями, но без излишних подробностей. Сегодня в кино часто перебор с постельными сценами, даже когда они не нужны.

Уже нет. Эра харассмента, знаете ли. Сейчас все регулируется, в том числе в договорах актеров: прописано, что можно показывать и на сколько секунд. Раньше снимали иначе. Я вот пересматривал «Соломенных псов» — сцена изнасилования там настолько натуралистична, что сегодня так в принципе не сделали бы. У меня в фильме нет нужды обнажаться. Просто в данном случае у Мартынова есть чувства к Клингенберг. И в рамках XIX века объятие у дерева уже было почти равносильно сексу. Даже простое объятие в лесу — это уже все, решение принято. Человеку важна эмоциональная отдача, а физическая лишь сопровождает ее. Поэтому показывать больше ничего не нужно. Что касается Лермонтова и Быховец — они ведь были кузенами. В то время браки между родственниками, в принципе, допускались, но случались редко. И здесь возникает двойственность: они понимают, что дальше не пойдут, потому что связаны родством. Но в то же время это дает им легкость: можно приблизиться, зная, что дальше все равно не зайдет. И еще: это же день дуэли. Лермонтов, скорее всего, умрет. Поэтому их объятия больше человеческие, чем любовные. Именно потому, что это «последний день», они могут открыть друг другу душу без проверок и ожиданий. Она говорит ему все, что думает, он читает ей стих. И над этим висит тень дуэли, которая словно закрывает их от всего остального.

Знаете, я не могу воспринимать Лермонтова как «русского поэта». Для меня он скорее герой с очень сильной кавказской натурой. Почему кавказским мужчинам так свойственна эта печальная, отрешенная интонация?

Ой, сложно сказать. Лермонтов все-таки видел Кавказ как нечто максимально далекое и потому загадочное: ночь, горы, луна, ветер, одинокие животные. Его романтизм легко рос на этой почве, и он обожал это все: горы, свет луны, дикие пространства.

Людей, которые там живут, это тоже вдохновляет, придает романтизма. Притом что у них жесткие правила жизни, они все равно разбавлены песнями и стихами. В той же Грузии горцы любят и петь, и писать — у них есть своя романтика.

Хочу спросить про язык. Моя бабушка — грузинка, вся женская линия семьи грузинская. Сама, правда, не говорю по-грузински, только что-то понимаю. Бабушка иногда подкидывает мне разные слова, которые она где-то увидела или услышала. Какого грузинского слова вам не хватает в русском?

А-а-а, ткбилмоуклебели! Прекрасное слово. Для меня это мои дети. Сын тоже не говорил по-грузински, а потом вдруг решил заниматься с бабушкой, выучил алфавит и через год уже уверенно ориентировался.

Я недавно стала чаще ездить к бабушке в Рустави. Она жила какое-то время в Москве, но все равно вернулась домой, для нее он там. Каждый раз поражаюсь: весь подъезд заботится друг о друге. Такая человеческая теплота у нас редкость. Может, я просто не в том окружении, но здесь это ощущается особенно.

Это просто другой мир. Скажу вам по секрету: если однажды вы ощутите себя грузинкой не только — как сказать? — по родословной, но и ментально... приезжайте в Грузию. Это ваша страна, ваш народ — со всеми плюсами и минусами. Вы увидите: девчонки там похожие, парни интересные. Думаю, вам будет весело. И если это чувство уже появилось, оно будет только усиливаться. Ну и язык — вы молодая, вам будет легко его ухватить. Моя старшая дочь тоже поехала в Грузию и, конечно, сначала жила у бабушки. А потом решила остаться подольше и сняла квартиру. «Бабушка обидится, слушай, что ты делаешь?» Она говорит: «Я так хочу». Но дочка все равно каждый день приходила к ней, проводила полдня. В итоге бабушка поняла и приняла — без обид.

Самым важным человеком для меня всегда был папа. С ним я советовалась обо всем. После его смерти за советом я чаще прихожу к бабушке. А у вас был такой человек?

У меня таким человеком была бабушка. Она умерла в 2017 году, дожила до 100 лет. Родилась в 1917-м, была немкой — матерью моего отца. Ее предков еще при Екатерине II переселили из Германии на Северный Кавказ. В семье сохраняли язык и традиции. В 1936-м ее переселили в Грузию, там она вышла замуж, родила ребенка. Во время войны всю семью отправили в Сибирь, а ее оставили в Грузии. Она жила одна, без своих немецких родственников, но деревня в Раче ее приняла. Со временем она стала уважаемой женщиной, ее слово там значило очень многое. Я с детства ее безмерно любил. Все, что она говорила, я воспринимал как истину. И до сих пор помню ее слова — в них для меня есть что-то от божественной силы.

Какие это слова?

Это связано с моей семьей. Бабушка говорила мне: «Запомни, все будет хорошо». И когда я прокручиваю эти слова, она оживает — сидит напротив, как вы сейчас, и говорит простые, крепкие, вытащенные прямо из сердца фразы. Эти слова я ношу в себе как защиту, как силу, как веру. Раньше я тоже советовался с ней. Сейчас — с мамой. Ей скоро 80, она уже пожилая, но очень крепкая, здравая. Я счастливый человек, что могу до сих пор с ней говорить так, как больше ни с кем.

А если бы можно было снять фильм о близком человеке, о ком бы он был?

О бабушке. То, что я рассказываю, — это только маленькая часть ее жизни. А жизнь была невероятно трудной. Когда семью отправили в Сибирь. Ей, молодой женщине, сказали: «Выбирай: либо едешь с родителями, братьями и сестрами, либо остаешься с мужем и ребенком». У нее на руках был мой отец — ему год. И даже родные, уже сидя на чемоданах, сказали ей: «Останься. У тебя здесь семья».

Представьте эту сцену: грузовики увозят ее близких в ссылку, она стоит в слезах, а ее брат играет на аккордеоне — играет, пока машины с родными уезжают в Сибирь. Для меня это готовая сцена фильма — простая, страшная и одновременно пронзительно красивая. По крайней мере, бабушка мне так рассказывала. Если покопаться, то как-то можно так сложить, чтобы это выглядело и реалистично, и драматично в то же время.

У меня тоже бабушка такой ориентир, но бабушки — они же иногда думают, что дают и правильные советы. Я помню, что она была, например, очень сильно против того, чтобы я ушла в журналистику. Она сказала, что это вообще безобразная работа и ничего там не получится. Но я все равно пошла этим путем и ни разу не пожалела. А у вас было такое? Если бы не кино, чем бы вы занимались?

После школы я поступил в автодорожный. Тогда хотел заниматься кино, но всерьез в это не верил. В Советском Союзе поступить в киноинститут было почти нереально: туда шли в первую очередь дети кинематографистов. Я смотрел на это как на баловство: откуда мне знать, что я режиссер?

Учился я отлично, особенно по техническим предметам, участвовал в олимпиадах. Любил тему строительства, а мосты и тоннели — это самое сложное. Мосты бывают арочные, подвесные, с опорами — для меня это было красиво и интересно. Я окончил автодорожный институт, но все время параллельно смотрел кино.

И в какой-то момент понял: я доверяю своему вкусу и он особенный. Мне близко авторское кино. И вот когда институт был позади, я задал себе простой вопрос: идти строить мосты — или попробовать поступить в кино? Подумал: попробую. Если получится, значит, мое. Если не поступлю, значит буду мосты строить. Пошел во ВГИК, поступил. Поэтому мосты не строю.

Вообще, конечно, выбор профессии — это очень серьезно. Ты выбираешь не просто работу, ты выбираешь жизнь. И важно, чтобы эта жизнь тебе нравилась, чтобы ты любил ее. Поэтому я желаю и вам тоже реализоваться. Это как раз тот случай, когда бабушку слушать не стоит.

Я потому и ушла в журналистику. Меня поддержали папа и его мама — моя вторая бабушка. Вышло так, что грузины были против журналистики, а армяне — за.

Грузино-армянский батл!

Помню, когда мне было 14, я получила паспорт и вдруг решила: не хочу армянскую фамилию, хочу грузинскую. У мамы фамилия очень красивая. Прихожу домой и говорю: «Пап, хочу поменять фамилию». А он отвечает: «Ты не понимаешь, с армянской фамилией тебе жить будет проще». Тут две пары глаз — бабушки и мамы — смотрят на него так, как никогда. «Значит, и наша фамилия тебе не нравится?» — «Нет-нет, не про вас!» Мама добавила: «То есть моя тоже не нравится? Что еще ты хочешь поменять?»

Видите, папа просто был практичным человеком. Армяне вообще практичнее в таких вопросах. Хотя времена меняются и сейчас непонятно, с какой фамилией проще жить. Но я думаю, человек должен оставаться с той фамилией, которую чувствует своей.

Мы немного затронули тему ВГИКа. Ваш мастер — Марлен Хуциев. Чему-то главному он вас научил?

С Хуциевым была удивительная история. Он не учил нас, как ставить кадр или как правильно снимать. Главное, чему он учил, — смотреть на мир особенными глазами. Через его взгляд, через его фильмы, через его философию можно было заглянуть дальше — в жизнь, в саму вселенную.

Он всегда показывал, что большой режиссер состоит не из профессии, но из того, как он воспринимает мир, как думает и как чувствует. И рядом с ним ты начинал понимать: кино рождается не из приемов, а из того, каким ты сам видишь реальность.

Когда я поступил во ВГИК, мне было 24, а ему — 70. Формально он был уже «далеко не молодым», но ощущение было совсем другим: Марлен всегда оставался молодым.

Он всегда был подвижный, очень хорошо мыслил, всегда с офигенным юмором. Вообще, крутой человек был. Было такое ощущение, что просто он нас, не знаю, брал за руку и водил по территории кинематографа, своего кинематографа, и не только. Я лично чувствовал, что я как будто, находясь с ним рядом, заглядываю за кулисы кинематографа. Вот у меня было всегда такое ощущение.

Это самое важное, потому что как таковой школы прикладной (кинематографической) по большому счету не существует. Существует только практика. Именно в этом постоянном вращении (круговращении) ты постепенно начинаешь понимать вообще, кто ты такой и что ты можешь, потому что люди же, студенты все разные. Он же не может их всех одному научить. Правильно? Он пытается увидеть, у кого какой есть потенциал, и на это указать. Вот это все он умел очень круто.

Какое такое закулисье кинематографа он вам показал? Вы говорили, он показывал, вводил вас за руку в этот большой мир кинематографа.

Ну, я один случай приведу, это уже после того, как я окончил институт. Я был в Локарно на фестивале со своим фильмом. Он тоже был на этом фестивале. Мне позвонили, сказали: «Можете прийти на официальный обед?» Я говорю: «Что за обед? Я понятия не имею. Я одет в футболку, в шорты». А они говорят: «Ничего, ничего, приходите, пожалуйста, это важно». Я прямо так же, потому что надо было срочно прийти. У меня времени не было пойти переодеться.

Пришел я на фестивале на официальный обед прямо в шортах и футболке. За столами сидят известные режиссеры, среди них Марлен. Ему вручали приз. Мы сели рядом. В какой-то момент он встает: «Можно я скажу тост?» Все замолчали. И он: «Понимаю, что уместно было бы выпить за фестиваль Локарно, но я хочу выпить за лучшую половину человечества». Выпил за женщин, сел. На этом его тост закончился.

А потом поворачивается ко мне: «Слушай, у тебя бывает, что на площадке не знаешь, что делать? Что все ускользает?» Я говорю: «Бывает. Тогда я ищу, за что ухватиться — за деталь, которая не ускользает. Стул, кружка, цвет — что-то конкретное». Он: «У меня то же самое. Нашел деталь — и строю все вокруг нее».

Вот это и есть Хуциев — не лекция, не теория, а доверительный разговор. Его школа была в том, что он показывал внутреннюю кухню кино: учил видеть не схему, а деталь, с которой начинается вселенная фильма.

Что бы вы выбрали: пленку или цифру?

Пленку. У нее есть характер. Цифра его не имеет. У пленки даже марки разные: Fuji, Kodak — разные темпераменты. Это как выбрать женщину: дальше тебе с ней жить, она будет диктовать свои правила. Но вместе с этим диктатом приходит масса подарков — уникальные цвета, фактура.

Цифра же изначально серая: тебе нужно вытаскивать цвета самому. А пленка сама дарит тебе палитру, которую остается лишь слегка подкорректировать.

И еще пленка живая. Она шуршит, ее слышно даже на фонограмме, приходится накрывать камеру телогрейкой, чтобы заглушить. Но ты все время чувствуешь: она рядом, она работает вместе с тобой.

И самое главное — пленка ограничена. 122 метра — это всего четыре минуты. Допустим, два дубля по полторы минуты сняли, остается одна. И тогда ты говоришь актерам: «У нас минута. Попробуем уложиться?» И часто именно в эту минуту рождается самая сильная сцена. Все ограничения на площадке мобилизуют. Например, закончилась пленка. Перезарядка занимает две — пять минут: проверяют кассету, камеру. Это не пауза, вся группа работает, но у тебя появляется законное «бонусное время» подумать и принять решение. И еще пленка дисциплинирует. Ты не будешь снимать по 15 дублей: обычно хватает трех-четырех. Все это знают, и именно это общее понимание собирает команду и сцену. В общем, пленка — это круто.

На полке у вас остается неснятый фильм о блокаде. Вы его не называете военным, а говорите, что это фильм о человеческом страдании в первую очередь. Что сейчас с этим фильмом?

Ничего. Я не буду его снимать. Время прошло, я перегорел. Это такая тема, которую не так просто раскрутить, а потом свернуть ее, а потом опять развернуть. Либо ты ее берешь, и небеса тебе помогают, и ты ее делаешь до конца, либо они тебе не дают это сделать, и наверное, на это есть причины.

Для такой темы надо себя вывернуть наизнанку, банально некоторые сцены на площадке нельзя снимать, хорошо пообедав. Иногда, наверное, нужно прийти голодным и весь день быть голодным. Притом что актеры, на самом деле, тоже должны себя держать. Я видел много актеров, которые вообще не завтракают, не обедают до конца дня и они вообще ни с кем не общаются. Они ходят одни, пока не сыграют сцену. И вот они будут ходить, а ты пойдешь и спокойно будешь обедать? Ну, не тот подход у меня и не та тема. Поэтому я старался, старался, старался, но не получилось, и успокоился на эту тему. Ну, по крайней мере, я эту тему для себя изучил. Я ее, как мог, пережил внутри себя. Этого для меня достаточно.

Когда вы отдыхаете от кино, чем вы любите заниматься? И отдыхаете ли вы от кино вообще?

Да я отдыхаю с кино! А от кино я не отдыхаю.

Есть ли у вас места силы, куда вы уходите, чтобы перезарядиться, набраться вдохновения? Какие-то, может, есть такие места?

Я в этом смысле похож на Лермонтова. В горы убежать, в горах походить или куда-нибудь на север, подальше от людей. И там мозг может перезагрузиться. Он может полностью перезагрузиться, да. Из-за того что я сам грузин и в Грузии часто бываю, самые близкие горы — это Кавказские. Зимой приезжаю кататься на лыжах с детьми, летом в деревню — у меня она тоже в горах.

Вам повезло. Вы счастливый человек — в такой красоте жить, находиться. А есть ли у вас какой-то ритуал счастья, такая маленькая привычка, без которой день кажется неправильным?

Не знаю, кому-нибудь надо об этом знать или нет, но если хороший день, если светит солнце, бывает, могу включить музыку и один танцевать. Вот танцую так, как не буду танцевать никогда ни перед кем. Это момент, когда ты просто через танец раскрываешься настолько, что к тебе в дом может заглянуть даже звезда и оттуда посмотреть, чем ты занимаешься. Вообще, человек когда поет и танцует, он раскрывается перед Богом, если он это делает искренне и от души.

Иногда, если я один на даче, могу вечером включить музыку и слушать ее до трех-четырех ночи. Просто слушать и утопать — когда улавливаешь каждый инструмент, каждую ноту. Это простая вещь, но она всегда захватывает. И еще я счастлив, когда готовлю обед для детей, а если это еще и делается как-то вместе с детьми, то это я просто обожаю.

Что любите готовить?

Да все что угодно. Чахохбили, могу приготовить шурпу какую-нибудь, плов могу приготовить, цыпленка пожарить, картошку вкусно могу пожарить. Ну все что угодно, на самом деле. Салаты люблю делать с зеленью, с луком, с огурцами, с помидорами.

А если бы вам дали возможность вернуться в какой-то возраст и прожить его еще раз, какой бы вы возраст выбрали?

Наверное, ни в один возраст я не хотел бы возвращаться, но не потому, что они мне не нравятся. Мне все периоды моей жизни нравятся, и заглянуть в любое время (заглянуть именно) я бы, наверное, хотел. Но это такой сложный вопрос. Если бы мне дали возможность, я даже не знаю, воспользовался бы я или нет. Но если реально не заглянуть, а чуть подольше там походить, пожить, то, наверное, в свое детство я бы залез (когда мне было лет пять-шесть). Мне просто дико интересно, на самом деле, еще раз раскрыть мир для себя.

Не могу не спросить: какое главное правило вашей жизни сегодня?

С правилами у меня сложно. Я не могу назвать одно-единственное. Но я стараюсь соответствовать ожиданиям близких и не разочаровывать их. Это труд — не на автомате. Не против себя, а скорее от любви и эмоций, но с постоянным наблюдением за собой. Я понял, что близкие часто верят в меня больше, чем я сам в себя. И это заставляет держать планку: не потерять их веру, не обесценить то, за что они во мне цепляются.