История одной мистификации: как появился сборник Юми Каэдэ. Большой разговор о псевдопереводе и литературе с Марией Похиалайнен

Мария Владимировна, для начала ответьте на простой вопрос: существовала ли когда-то в действительности японская поэтесса Юми Каэдэ?

Женщины именно с таким именем, конечно, не существовало, и об этом написано было в предисловии. Представьте себе, гражданка Иванова нашла на чердаке старую рукопись, дневники. Там не написано, чьи они, но, когда их опубликуют, как-то же надо назвать. Мол, вот, рукопись, найденная Ивановой, и между строчек где-то ее назвали, условно, Татьяной — могла бы выйти рукопись «Дневники Татьяны Ивановой». Как звали ту таинственную женщину, которая писала, мы не знаем. Поэтому мне показалось достаточно понятным, почему «автор» дневников приобрела фамилию Каэдэ и имя Юми. Но конкретно этого имени мы нигде не найдем: дело в том, что у нас вообще нет имен японских женщин того времени. Ну, допустим, Митицуна-но хаха — это мать Митицуна, Сугавара-но Такасуэ-но мусумэ — дочь Сугавара Такасуэ. Это скорее прозвища. Юми Каэдэ — это тоже прозвище, чтобы мы понимали, о ком говорим.

Мы знаем вашу краткую биографию из общедоступных источников — там написано, что вы живете в Магадане, что изучали математику, работали учителем. Но, например, нигде не говорится, как вы изучали японскую культуру, японский язык.

Надо поправить, что часть года я живу в Подмосковье, а часть — в Магадане.

Очень долго Япония вообще не присутствовала в моей жизни. Первый настоящий интерес у меня вызвала книга Сэй-Сёнагон «Записки у изголовья». Она покорила меня не только текстом, но и примечаниями к нему, написанными Верой Марковой. А затем, придя на выставку non/fictio№, я подошла к прилавку с японской литературой и спросила что-нибудь средневековое с комментариями. Продавец предложил Идзуми Сикибу — замечательную книгу в переводе Соколовой-Делюсиной.

Там были и тексты, и транскрипция, и подстрочный перевод, и комментарии, но на тот момент я не была готова читать танка — честно говоря, не понимала. Тогда я стала выяснять, что стоит за формой, за чисто японскими символами, которые нам с ходу не доступны. Благодаря работам Людмилы Ермаковой какие-то моменты я стала понимать. Тогда мне захотелось написать что-то в форме танка, причем так, чтобы японский колорит сохранялся, но чтобы слуху и зрению русскоязычного читателя было знакомо и приятно.

Что лучшее, на мой взгляд, в стихотворениях на русском языке? Это рифма. В японском ценится значение иероглифов, их фрагментов, многочисленные омонимы, но наш язык другой, у нас грамматика другая. Я постаралась подобрать альтернативу японским элементам в русском языке, пыталась ввести рифму или найти адекватное созвучие, сохранив форму в 31 слог.

Иногда обращалась к форме сэдока — на мой взгляд, шестистишья ближе русскому слуху.

Попробовала, а потом увлеклась. И тут возникла Юми Каэдэ. Насколько получилось, не мне судить. Но, придумывая ее жизнь, я настолько заинтересовалась этой персоной, что подумала: а не написать ли ее дневники? Правда, сейчас я переключилась, у меня другие интересы — история раннего японского Средневековья. Поняла, что нельзя понять эпоху Хэйан, не изучив предыдущие эпохи — Нара, Асука, Кофун. И я стала уходить не вперед по времени, а назад.

Но, так или иначе, Юми Каэдэ осталась у меня в душе. В какой-то момент я прочувствовала это так сильно, что, когда приехала в Киото и гуляла по городу, вдруг поняла, где должна была жить моя Юми, как бы ее ни звали.

Иногда обращалась к форме сэдока — на мой взгляд, шестистишья ближе русскому слуху.

Попробовала, а потом увлеклась. И тут возникла Юми Каэдэ. Насколько получилось, не мне судить. Но, придумывая ее жизнь, я настолько заинтересовалась этой персоной, что подумала: а не написать ли ее дневники? Правда, сейчас я переключилась, у меня другие интересы — история раннего японского Средневековья. Поняла, что нельзя понять эпоху Хэйан, не изучив предыдущие эпохи — Нара, Асука, Кофун. И я стала уходить не вперед по времени, а назад.

Но, так или иначе, Юми Каэдэ осталась у меня в душе. В какой-то момент я прочувствовала это так сильно, что, когда приехала в Киото и гуляла по городу, вдруг поняла, где должна была жить моя Юми, как бы ее ни звали.

А в какой момент вы стали изучать японский язык?

Когда я работала в школе, у меня на это не хватало ни времени, ни сил. Однажды преподаватель-японец из местного университета открыл курсы японского при библиотеке. Через четыре месяца он вернулся к себе на родину, а я уже была как на игле. Стала искать сама в интернете упражнения и преподавателей. На каком-то этапе у меня возникло желание сдать экзамен «норёку сикэн». Где-то через два года после начала изучения, к моему изумлению и радости, я его сдала — на самый простой уровень, но я хотя бы поняла, что учила. Потом токийская языковая школа, где я была самой «возрастной», что совсем не мешало общению с однокурсниками.

Когда меня сейчас спрашивают: «Вы знаете японский?», говорю: «Нет, я пыталась его учить». Кое-что очень быстро забывается, что-то остается.

Что есть в этом языке, в этой поэтике, в этой культуре такого, что вас захватило?

Кто ж его знает, почему кого-то что-то завораживает. Я понимаю, что моя любовь к японскому языку и к древней японской культуре иррациональна, как любая поздняя любовь. Можно сказать так: когда я начинала учить японский, Япония мне была небезынтересна, но не настолько, чтобы тратить на нее свое время. Видимо изучение языка цепляет само по себе. Я понимаю, что никогда не выучу японский в совершенстве, не смогу писать на японском языке, не смогу читать и получать такое же наслаждение от японских книг, как от русских. Проблемы перевода меня интересуют. Более того, похоже, мы все так или иначе переводчики — с чужого ли, со своего ли языка. Все мы переводим чувства и мысли в звуки и буквы. А насколько удачно и как это поймет собеседник — ну вот уж как получится.

При этом у меня есть профессиональная деформация (видимо, учительское прошлое давит), и сразу хочется, когда я что-то узнаю, этим поделиться. И мне приятно, когда говорят: «Ой, так захотелось в Японию, когда прочитала вашу книгу». Я бы хотела, чтобы люди приобщались к японской культуре. Ну, возможно, через призму моего восприятия.

Юми — она ваша альтер эго или это сконструированный персонаж? Как вы ее воспринимаете?

Когда началась шумиха вокруг книги, мне передали слова третьего собеседника: если это реальный перевод, замечательно; если если Каэдэ Такэси, мистификатор, а его перевели, это тоже хорошо. А уж если автор все сочинила от начала до конца — это еще круче. Один мой друг спросил как-то раз: «А может быть, ты в одной из прошлых жизней, была японкой?» А кто ж его знает? В Юми, конечно, есть что-то от меня. Почти во всех героях этих книг, наверное, просвечиваюсь я.

Под вашим собственным именем вышло несколько сборников стихотворений, например «Неотправленные письма» в издательстве «Время». Поэт Мария Похиалайнен — она какая? Как бы вы охарактеризовали собственные стихи?

В юности я писала стихи, которые никому нельзя показывать и никому нельзя зачитывать. Если бы сейчас я на них посмотрела, то сказала бы: «Девочка, иди учись играть на флейте, стихосложение не твое». Но был какой-то переломный момент, когда стало получаться гораздо лучше. Мне очень нравится фраза греков: «Доверь свою печаль Аполлону, и он тебя от нее избавит». У всех нас жизнь не такая ровная и гладкая, как хотелось бы, и когда ты это выплескиваешь в стихотворную форму, олимпиец сочувственно тебя поддерживает. Я очень долго писала в стол, читала только самым близким людям и никогда не смотрела на это как на профессию. При этом и хобби это назвать нельзя, это было именно обращение к Аполлону.

Я думаю, мои стихи достаточно личные, и мне очень приятно, когда мне говорят: «Ой, да ты же описала меня, это же мои переживания». Однажды, я получила письмо, где было сказано: «Спасибо вам большое, я почитала ваш сборник и вышла из депрессии». Я считала, что все-таки мои стихи с элементом депрессии, и была поражена и счастлива, что кого-то это, наоборот, вытянуло. Мне бы, наверное, хотелось, чтобы читатель, который анализирует мои стихотворения, сказал что-то вроде: «Какая она молодец, как работает с рифмой! Глагольных-то практически нет».

Но охарактеризовать себя, вообще-то, очень трудно. Все-таки это должен делать читатель. Сейчас я собственных стихов почти не пишу, но иногда перечитываю старые и думаю: какая же я была молодец, как мне нравится вот это стихотворение. Иногда, кстати, меня спрашивают, оставила ли Япония отпечаток на моем русскоязычном стихосложении. Отчасти да, так или иначе японские мотивы в моих стихотворениях присутствуют.

Расскажите про историю публикации стихотворений и дневников Каэдэ.

Однажды отправила в редакцию журнала «Изящная словесность» свои прозаические эксперименты — не для публикации, а чтобы редактор Светлана Альфредовна Склейнис посмотрела, имеют ли они право на жизнь. До этого она печатала мои стихи. Вдруг через какое-то время Светлана Альфредовна спрашивает: «Можно я это опубликую?» Я тут же согласилась с большой радостью. В двух выпусках она напечатала фрагменты, журнальный вариант «дневников Юми Каэдэ». А потом я послала ей исторические рассказы из второй части будущей «Повозки времени», и она их тоже приняла. Позже именно от нее, от редактора, поступило предложение издать книгу — могла ли я отказаться? Так книга и появилась на свет. Не знаю, рискнула бы я самостоятельно издавать, но, когда тебе предлагают подобное, наверное, у любого автора расцветают в душе цветы.

Книга «Поведал Странник» — это не просто сборник стихов, и «Танец пылинок» — это не просто дневники, это единое целое: с предисловиями, с послесловиями, с комментариями, тут нет смысла отделять один элемент от другого. Даже примечания, которые написаны Каэдэ Такэси, — это то, что, вообще-то говоря, может не знать японский читатель. Плюс мои собственные комментарии для русскоязычных читателей, которые могут не знать обычных японских реалий. Например, так: японцу не будут объяснять, кто такой Ямато Такэру — герой японской мифологии, персонаж многих народных легенд. Это все равно что в русской книжке рассказывать, кто такой Илья Муромец. Но российский читатель может не иметь представления о Ямато Такэру, как я не имела сколько-то лет назад. Каэдэ Такэси — полноправный персонаж «Танца пылинок».

А так, здесь есть еще много подводных камней и секретов, почему так назван тот или иной персонаж, откуда это следует. Человек, мало-мальски знакомый с финскими фамилиями, довольно легко переведет фамилию Похиалайнен. Это жители севера, очень далекого севера. А Эмма Китамура — по-японски «северное селение». То есть опять-таки, если человек хоть чуть-чуть знает японский, он достаточно легко проведет параллели между Похиалайнен и Китамурой. Тут надо благодарить моего мужа, Михаила Трумпе, мы играли по-черному вдвоем. Я хотела выдумать такое имя, которое было бы интернациональным: Анна, Ада... А тут он смотрит и говорит: «Эмма — это я». И мы вспомнили Флобера. Или те, кто учил в Советском Союзе французский язык, знают назубок несколько формул: например, Le tombe du soldat inconnu — Могила Неизвестного Солдата. А в книге статья названа Le temps des poetesses inconnues — «Век неизвестных поэтесс». Эта параллель тоже достаточно легко просматривается.

Почему вы все-таки решились опубликовать? Каков был ваш интерес? Почему это не осталось «в столе»?

Это сложный вопрос. Мне очень нравится фраза, что писать можно по двум причинам: либо если тебя увлекает процесс письма, либо из-за денег. Как вы понимаете, писать ради денег в наше время — наивно. Я писала потому, что мне был интересен сам процесс. Почему человек идет и публикуется? Наверное, это как с детьми: вот они родились, они выросли, их надо отпускать в жизнь. Желательно умытыми, хорошо воспитанными, с исправленными опечатками — так или иначе, им предстоит своя жизнь.

По какой причине я посчитала, что это кого-то может увлечь? Ну, может, раз меня что-то увлекло, это заинтересует и кого-то другого. Тем более что я вспоминала себя начинающей, объясняла те места, которые мне когда-то были непонятны. Может быть, опять же, это учительское прошлое: узнала сама — расскажи другому.

Получается, когда вы публиковали текст в первый раз в журнале, вы подписались как переводчица?

Дело в том, что, когда рассматривают подобные вещи как мистификацию или фальсификацию, это не совсем подходящие слова. Вот если бы я нашла древние тетради, написала бы сама текст старой тушью, а затем представила, это была бы фальсификация. Мистификация у нас имеет такой легкий налет отрицательности, обычно это что-то, за что ты получаешь выгоду. Я бы назвала то, что делаю, «псевдоперевод как литературный жанр». Это вполне нормальный термин.

Именно поэтому мне не очень понятны призывы «Ведьму на костер!» за то, что Юми Каэдэ не было, — это же литературная маска. Этот прием и в мировой литературе, и в нашей российской встречается часто. Вряд ли стоит упрекать Александра Сергеевича за то, что он издал повести Белкина. Уход за маску имеет свой смысл. Нельзя обвинять женщину в том, что она шла в поход в клетчатой рубашке с рюкзаком, а на коктейль пришла в маленьком черном платье, да еще и с перекрашенными волосами. Мы каждый раз меняемся, и это не так уж плохо. А тут было потрачено так много сил и времени на разоблачение меня. Отправлялись в фирму «Дюпон» с запросом о Каэдэ Такэси, в университете выяснили, что Эммы Китамуры там не было.

Говорят, что, когда Кант выпустил «Критику чистого разума», он ждал либо возмущений, либо восторгов, а была тишина. А я, наоборот, ждала тишины, а получила... Когда ко мне пришло письмо от студентки третьего курса, которая хотела на материале «Поведал странник» защитить диплом, я честно, деликатно ответила, что нет, это стоит рассматривать только как художественную литературу. Потом я получила второе письмо с требованием дать мне координаты и Эммы Китамуры, и Татьяны Морозовой. Я деликатно ответила, что могу это сделать только с разрешения этих людей. На этом переписка прервалась. А тут при поиске чего-то другого в интернете мне вдруг выпадает прямоугольничек голубой, на котором я вижу строки из своего письма. И поняла, откуда на самом деле были вопросы.

Когда читала «разоблачение», я немного, скажем так, ошалела, потому что студентке третьего курса Санкт-Петербургского университета в моем представлении непристало выражать обсценной лексикой даже возмущение. Я не стала дальше читать: зачем же тратить время на это, когда у меня «Сёку нихонги» недочитанными лежат. Но уже через несколько месяцев, буквально недавно, узнала, что, там целая буря разыгралась, и только я в стороне. Может, это и к лучшему. Не могу сказать, что сейчас сильно переживаю, потому что многие люди, которых я уважаю, но с которыми лично не знакома, за меня вступились, хотя до того о моем существовании они не знали. Ну спасибо этой девушке, что теперь знают.

Кстати, вот такой пассаж мне прислали: мол, я вот «лживая особа». А затем сразу: «И я решила наврать и притвориться студенткой третьего курса». Ну правда, либо мы честны во всем, либо давайте не обвинять другого.

А что насчет несоответствий? Например, переводчица Анна Слащева писала, что заподозрила неладное, когда поняла, что поэтесса очень много перемещается. Какие у вас были источники?

Ну не так уж и много. Вряд ли больше, чем другие женщины эпохи Хэйан, судя по дневникам, которые я, конечно же, читала. Там и переезды, и паломничество совсем не редкость. Кстати, «Тоса никки» — путевые заметки в форме дневника, написанные от имени женщины, на самом деле принадлежат Ки-но Цураюки — знаменитому поэту, прозаику и литератору X века. Так что литературные маски и в Японии имеют давнюю историю.

То есть так или иначе я имела представление о «типичных» дневниках женщин той эпохи. Но ведь моя героиня не обязана быть точно такой же, как все остальные. В «Цуцуми тюнагон моногатари» (это примерно та же эпоха) есть замечательный фрагмент о девушке, которая вела себя не как другие: не чернила зубы, не выбривала брови, играла с мальчишками в ракушки. Нам известно, что в то время одни женщины могли себя вести согласно традиции (и Юми достаточно традиционная), а с другой стороны, все люди разные, в том числе средневековые японки.

Кстати, было замечание, что, мол, нигде не смогли отыскать ее стихотворения. Во-первых, в книге есть длинное предисловие, где рассказано, почему это могло случиться. Во-вторых, если вы любую антологию, посвященную тому времени, откроете, там может быть написано в качестве маркеров условное имя и название провинции, должность или «неизвестный автор, неизвестный автор, неизвестный автор». Проще говоря, за любым этим неизвестным автором могла скрываться и Юми Каэдэ, и кто-то другой. Такое обвинение мне бы не показалось очень уж существенным.

Мне кажется, что здесь загвоздка в изначальном позиционировании. Книга оформлена определенным образом: вы там записаны как переводчик, у нас есть предисловие-послесловие, в этом плане это действительно можно расценивать как мистификацию с точки зрения построения. Вы бы могли подписать книгу своим именем, но оформили именно так. Почему? Для вас это была какая-то литературная игра?

Да, я бы охарактеризовала это как литературную игру. Мне показалось, так будет интереснее. Может быть, я могла бы написать на обложке: «Мария Похиалайнен. Дневники Юми Каэдэ», но тогда не было бы смысла вводить персонаж Каэдэ Такэси, не было бы персонажа Эммы Китамура. Литературная игра, в моем представлении, не является чем-то преступным. Ну если бы это было, допустим, издательство «Наука» или даже журнал «Иностранная литература», то в теории это могло бы вызывать возмущение. А здесь просто одна из книг. До сих пор так и не поняла, что тут уникального или предосудительного.

У авторов расследования есть несколько претензий, и часть из них касается ваших мотивов — например, что вы наживаетесь на читателе. Какая у вас материальная выгода от продажи книг Юми Каэдэ? Сколько вы на них заработали?

Пока, к сожалению, нисколько. Я бы очень хотела, наверное, нажиться или хотя бы возместить сумму, которую потратила на издание. Абсолютно очевидно, что половина тиража раздарена друзьям и знакомым. Часть тиража у меня на презентациях покупали с большим интересом, но это не возместило и сотой доли того, что я потратила. Я бы посоветовала расследователям написать свою книгу, издать и попробовать на ней заработать. А потом — еще лучше — рассказать всем остальным, как это сделать. Я думаю, очень многие примут с благодарностью такой совет. Пока, к сожалению, заработать на книге нереально.

То есть вы ее издали за свой счет?

Да, за свой счет. И «Поведал странник» в издательстве «Время», и вторую книгу тоже, которая, слава богу, еще не попала в руки никому из расследователей: вдруг там тоже могут быть какие-то претензии? Сейчас можно издать книгу самостоятельно, считаю, что это очень хорошо. На что-то другое потрачу денег меньше, зато у меня будет книга в руках, и буду темными зимними вечерами, закутавшись в плед, листать и думать: неужели это я?

Другая претензия заключалась в том, что вы с помощью этой книги повышали свою экспертность в качестве переводчика с японского языка и специалиста по японской культуре. Вы получили какую-то выгоду именно в качестве эксперта по японской культуре, специалиста по японскому языку?

Вы знаете, никто ко мне не обращался как к эксперту. Юми Каэдэ поначалу встретили достаточно тихо, это был 2013 год. Я бы никогда не стала, даже если бы ко мне обратились, давать какие-то советы — рекомендовала бы обратиться к более квалифицированным людям. Например, на последней книжной выставке одна женщина подошла ко мне и говорит: «А вы можете мои стихи перевести на японский язык? У меня есть спонсоры». Я, разумеется, отказалась: нет таких денег, которые взяла бы за то, что не умею делать. Конечно, переводчиком должен быть японец, который еще и знает русский язык. Может быть, по обложке она решила, что я все могу. Но это не так.

Есть разные подходы к критике. Например, если мне предъявят что-то по существу написанного, типа: «Юми играла на сямисэне, а сямисэн появился через три века», тут я поклонюсь, скажу: да, я ошиблась, недосмотрела, не проверила. Но подобных претензий пока не видела.

Или, кстати, отмечу содержательный момент, который мне недавно попался. Один читатель сказал, что на третий день третьей луны сакуры не расцветают. Да, это так, но дело в том, что Новый год по восточному календарю наступает не 1 января, а во второе новолуние после зимнего солнцестояния. Это может быть и 10 января, и 25 января, и 8 февраля. Соответственно, по этому стихотворению можно выяснить, когда оно было написано, сопоставив устройство календаря и время цветения сакуры. Впрочем, уже в следующих дневниках написано и про вставную луну, и про то, что эта претензия к данному случаю не совсем подходит. Но этот читатель читал, думал, хотел истины, а не просто сказать: «Боже мой, что она наляпала?» А на абстрактные обвинения я не понимаю что отвечать.

Японская сторона также вряд ли может предъявить претензии. Я знаю, что «Поведал странник» хранится в Национальной парламентской библиотеке в Токио, но как сборник туда попал, не знаю . В этом году я относила новые книги в посольство, где их приняли и радовались. В принципе, думаю так: если какой-нибудь японец напишет про Ярославну, как она проводила дни и ночи, какие стихи и песни она сочиняла, и издаст, я, как российский читатель, порадуюсь, что кого-то заинтересовала история и культура России.

А на выставках, когда вы презентовали книгу, вы рассказывали о ее настоящей истории или это было продолжением литературной игры?

Я старалась не говорить в лоб, допуская и то и другое. На трех презентациях последней книги меня об этом не спрашивали. В основном интересовались особенностями японского средневековья. На самом деле очень мало людей, читая книгу на русском языке, спрашивают: «А где подлинник?» Презентируемая книга, скорее всего, воспринималась как перевод японского автора. Обычно мы читаем на родном языке, а хороший текст или плохой, убедительный или нет, решит читатель.

Еще одно обвинение, которое звучало, — это культурная апроприация, присвоение и эксплуатация чужой культуры. Как вы к нему относитесь?

Мне кажется так: культура, настоящая культура, и существует для того, чтобы ее присваивать. Мы давно присвоили себе Александра Сергеевича Пушкина и Александра Сергеевича Грибоедова. Мы говорим цитатами из них. Эксплуатирую ли я их? Нет, это уже просто становится моим. В таком смысле — да, я присвоила себе часть японской культуры. И буду счастлива, если часть российской культуры присвоит какой-нибудь японец.

У меня есть знакомая японка, которая лет двадцать изучает русский язык. Она начала учить его в маленьком городке, где не было ни курсов, ни пособий. Она просто обожествляет русскую культуру, читает и пишет по-русски. Я давала ей почитать «Дневники» — ей понравилось. Ну понятно, что одна японка из 120 млн — это звучит не очень репрезентативно, но все-таки мне это было очень приятно. Хотя я где-то в душе боюсь: вдруг она из вежливости сказала, но все-таки она говорила о книге не в общем, а по конкретным моментам. Мне кажется, что присвоение японской культуры не пошло во вред ни Японии, ни России, ни мне.

Когда человек начинает такую литературную игру, мистификацию, он наверняка предполагает что однажды его раскроют. Думали ли вы об этом?

Нет, так далеко я не заглядывала. Вообще, у меня есть подозрение, что очень много мистификаций так до сих пор и не раскрыто. И возможно, не будет раскрыто никогда. Например, Омар Хайям — писал он или не писал стихи, подписанные его именем? Или однажды мне нужно было найти оригинал стихотворения, которое я знала в переводе Маршака. Мы с мужем перерыли английские собрания сочинений автора, но стихотворения не нашли. У меня мелькнуло подозрение, что Самуил Яковлевич, талантливейший поэт, мог это стихотворение сочинить и приписать другому. Но, может быть, я плохо искала.

Если бы мне предложили на выбор: «Давайте мы раскроем тайну или же будем думать, что это все правда», меня бы второй вариант устраивал больше. Но как сложилось, так сложилось.

Что вы почувствовали, когда поняли, что вас раскрыли?

Первоначально — недоумение. Мне показались странными и форма, и комментарии. То есть — ну сочинила, ну выдумала, ну решила поиграть. Вообще-то сочинитель и писатель — это практически синонимы. Мне очень нравится у Хёйзинги, что люди, наш вид, не столько разумные, сколько играющие, это наша природа. Конечно, в книге были некоторые подсказки — так или иначе можно было выяснить, раскрыть, отгадать. Но меня больше изумило отношение. Дело в том, что мы все примеряем маски, в том числе автор этого расследования, которая сначала примерила маску студентки, потом — борца за справедливость. Конечно, у нее, судя по всему, есть хорошие задатки исследователя, но стоило ли их тратить на мою скромную персону, не знаю. Больше всего я испытываю чувство изумления. О боже, а зачем это всё?

После выхода расследования, переводчица Анна Слащева написала о научно-популярных книгах по истории (в том числе японской), где под именами иностранных авторов выступают российские авторы-рерайтеры. В большинстве публикаций в прессе эти авторы и вы идете через запятую. Есть ли, на ваш взгляд, разница в том, что делали вы и что делали они?

Мне попалась однажды книга — не буду называть автора, — где от имени японца описывались биографии японских императоров. Чем мне не понравилась эта книга? Многочисленными опечатками. Я понимаю, что, наверное, там есть технические ошибки, которые корректор просмотрел или сам автор. Но опечатки в именах императоров на первой странице — это нехорошо.

С другой стороны, я вскоре поняла, что это писал мой соотечественник, потому что понимание буддизма, описанное японцем и человеком, который в него еще не вошел, существенно различается. И если бы книга была хорошей, я бы смирилась. Ну подумаешь, русский написал, главное, хорошо. Я могу зачитываться Грачевым, Мещеряковым, Кожевниковым, Воробьевым. Если книга хорошая, пусть подпишет хоть Кукушкиным, хоть Пупкиным, хоть Сибаяма Хироми. Но если плохо написал, то будь готов получить под дых — иначе держи свои творения в столе. Я вот рискнула — ну, получила. Думается, если издательство нанимает рерайтеров , то оно, прежде всего, и отвечает за качество текста.

Что бы вы хотели сказать читателю, который теперь, зная всю историю книги, возьмет ее в руки?

Мне на как бы реальном материале просто хотелось облегчить жизнь человеку, входящему в японскую культуру. То есть это книга именно для тех, кто хотел бы узнать о древней Японии, но с меньшими затратами сил, чем это делала я.

А вдруг вторая книга, «Повозка времени», тоже вызовет претензии, хотя там написано: Похиалайнен Мария – а что, если это не я? Там, с одной стороны, дневники Юми Каэдэ, с другой — уже мои реальные заметки о Японии и разговоры с японцами, книга-перевертыш. Возможно, нападок будет меньше, хотя кто ж его знает, в любом месте можно найти что-то не то. Ну и не могу не похвастаться: на книжной выставке «Печатный двор» во Владивостоке мне даже дали диплом за «Повозку времени». Ну, диплом не медаль, но, поскольку это было неожиданно, я страшно порадовалась.