Технореализм: к какой беде гаджеты приведут человечество

Я разговаривал с коллегами после большого концерта о переживаниях, которые были у нас на сцене. Мы все ощутили одно и то же. Всю жизнь мы учились музыке, и живем в ощущении, что не можем не справиться с концертом при условии, что нас не подведет оборудование. В любой момент наши «железки» и софт могут нас подвести. Что-то не включится, что-то не синхронизируется. Почему мы должны в этом страхе жить?

Я прекрасно понимаю эти переживания, но задам тебе такой вопрос. Представь, что произошел апокалипсис и больше нет электричества. Знаешь, кто самые бесполезные люди? Программисты! А вот музыканты всегда найдут работу, потому что музыку будут слушать даже в такое время. У тебя будет все разрушено, ничего нет, но люди, которые умеют петь, стучать, издавать звуки, будут востребованы.

В том-то и беда. Гаджеты дают доступ к тому, что в принципе недоступно нам, человеческим существам. Конечно, мы можем стучать по ведру и играть на гитаре, но на стадионе без подзвучки такое уже не провернешь.

Конечно, вы зависимы. Все, что ты говоришь, правда. Но есть гораздо более зависимые люди. Если отключат свет, исчезнет смысл их работы. Куда я, для чего я? И вот это надо понимать.

Был ли момент в истории человечества, когда люди не были рабами гаджетов?

Думаю, да. В самом начале человек был абсолютно свободен в маргинальном представлении этого слова. Не было границ, ты был сам себе хозяин. Да, тебя подстерегало множество опасностей, но, в принципе, ты был свободен. Мне кажется, так себе идея – вернуться в ту свободу.

Что насчет детей? Они действительно другие?

Они, конечно, другие, но они не более другие, чем были мы – по сравнению со своими родителями. Вообще, человеческая жизнь – это последовательность. Мы – продолжение наших родителей, те – продолжение своих. Нужно понимать, что все-таки это поступательная вещь.

История про невероятную разницу между разными поколениями – это сугубо маркетинговая вещь. Вся теория поколений появилась, в первую очередь, для нужд маркетинга. Мы хотим продавать вещи. Для этого нам нужно делить людей на удобные куски. Больше ни за чем это разделение не нужно.Посмотри на свою жизнь с телефоном. Делает ли он тебя счастливее? Нет, не делает. А теперь представь, что это маленький человек, у которого психика еще развивается и перегружена всем этим. Что бы было с тобой, если бы в детстве у тебя была такая черная дыра для внимания?

Я попытаюсь быть твоим оппонентом, потому что сам эту мысль разделяю.

Ты не можешь запретить ребенку пользоваться телефоном. Если все играют в какую-то хрень, Minecraft или что-то другое, то и он должен играть, потому что об этом все будут разговаривать. Дети так устроены. Они не обсуждают учебу, жизнь, родителей. Они обсуждают игры.

Насущное.

Да, с точки зрения взрослого человека, эти разговоры совершенно бессмысленны, но ты должен быть в это включен. Ребенок может спокойно поиграть два часа и не беситься после этого, а может поиграть, и все – настроение испорчено. Что-то произошло в игре, а расстроился-то он по-настоящему! Поэтому надо быть осторожным.

Знаешь, все ответы сводятся к тому, что если ты родитель, то надо родительствовать потихоньку.

Окей. О тебе можно говорить, как о научном журналисте?

Я был научным журналистом, когда писал о науке. Сейчас я о науке разговариваю.

Ты упоминал, что это вымершая профессия. Почему?

Журналистика в целом – вымершая профессия. А научная журналистика – это такая особая, нишевая форма журналистики. Если вся журналистика вымерла, то и ниша вымерла тем более, потому что, как известно, если у тебя есть экологическая система, то нишевые виды отмирают первыми. Основные еще могут как-то барахтаться, держаться, а нишевые отмирают, потому что у тебя произошла очевидная деградация информационного поля.

Информационного поля или пользователя?

Ты знаешь, мне не очень нравится, когда начинают людей ругать, потому что...

Ты перекладываешь ответственность.

Да, конечно. Во-первых, ты перекладываешь ответственность. Человек не способен потреблять такое количество информации, что на него вываливается сейчас. У него нет для этого когнитивного ресурса. Раньше ты читал в день две статьи, и мозг говорил: «Окей, на каждую статью можно выделить по часу». Теперь ты читаешь 80 статей, и мозг не говорит, что нужно читать по 80 часов, он оптимизирует процесс: «У тебя все еще два часа, 40 статей на час, то есть примерно полторы минуты на статью».

И при этом у тебя нет никакой градации информации: серьезные статьи в хороших журналах конкурируют за твое внимание с очень плохими постами в телеграм-каналах. Контент не становится ценным для потребителя, если ты вложил в него очень много сил. Научную новость редактор пишет минимум четыре часа, и при этом он должен хорошо разбираться в теме. Большой текст он может писать неделю. А мы говорим о полутора минутах: человек, может, до конца и не дочитает, оставит комментарий и забудет.

Тем не менее, мы наблюдаем подъем интереса к научному знанию в развлекательном поле. Любой информации, помимо научной, стало больше, или сейчас все же есть этот крен?

Мне кажется, что наука – одна из немногих областей человеческой деятельности, которая обладает романтичным ореолом. Чем занимаются люди? Они узнают, как устроен мир: пытаются разобраться, как где-то там, в глубине мироздания, сталкиваются мельчайшие частицы, находят звуки, которые встречается во всех языках, изучают, какие нейроны отвечают за то, что тебя пробивает на хи-хи.

И во всем этом есть ощущение движения вперед, потому что переизбыток информации, среди прочего, приводит к ее девальвации. Когда ты каждый раз слышишь одно и то же, пересказанное разными словами, а новостью становится чье-то мнение (раньше такого не было), то у тебя нет ощущения движения вперед, а в науке – есть.

Вторая причина роста интереса к науке – это глобальный кризис экспертности. В свое время, чтобы тебя считали экспертом, ты должен был им быть. Экспертность означала, что твое мнение несет определенную ценность. В современном мире эксперт – это просто любой человек, готовый поговорить.

Он сейчас тебе раздаст пятьсот обещаний, а через год мы откроем его канал, увидим все эти ролики с обещаниями краха и такие: «Подожди, но ничего же не произошло! Как так?» Уже все всё забыли, а он экспертизирует по поводу чего-то другого. Наука все еще дает ощущение того, что есть какая-то объективная реальность.

Можно сложные вещи приводить в пример, а можно – смешные. Если ты берешь длинную макаронину и ломаешь ее, то она ломается в двух местах. Причина в том, что во время слома макаронины в ней возникает сверхзвуковая волна, которая успевает отразиться. И вот в тех точках, где она сама с собой сталкивается, происходит надлом. Чтобы такого не происходило, макаронину надо чуть-чуть скрутить – тогда она сломается в одном месте.

Я думаю, что это центральная мысль нашего интервью. (Смеется.) Куда же мы движемся с этой экспертностью?

Куда мы движемся, наглядно демонстрирует окружающая нас реальность. Когда эксперты рассуждают на тему мировых событий, и это не наши эксперты, а иностранные, и они раз за разом делают предсказания, которые всем нравятся, но никогда не сбываются, то вся эта история движется к большой войне. Вот куда заведет нас кризис экспертности.

Не хочу утопических вопросов, но видишь ли ты какие-то развилки, которые могли бы нас от этого отодвинуть? Все равно же будут возникать какие-то флуктуации.

Будут. Проблема состоит в том, что кризис экспертности, среди прочего, приводит к девальвации слов. Когда каждый день говоришь слово «коллапс», оно перестает значить то, что должно означать. Это и проблема интернет-коммуникации. У тебя смысл слов меняется в постмодернистском стиле. В результате становится совершенно невозможно с людьми разговаривать, потому что вы употребляете слова с разным смыслом. Ты говоришь, что хочешь пить, а собеседники думают: «Это он несерьезно, это уровень иронии». А потом: «Нет, это второй уровень иронии!» Все видят в этом метагиперотсылку к раннему творчеству, я не знаю, Гаспара Ноэ.

А у тебя просто есть конкретные вещи, конкретные слова. Электричество – оно абсолютно реально. Не веришь? Берешь вилочку, вставляешь, проверяешь. Реально! Мы можем отрицать электричество, можем говорить: «Я не верю в электричество, электричество – это XX век, это все корпорации нам насаживают».

Это не отменяет веру электричества в тебя.

Да, абсолютно. Это физически существующая реальность.

Девальвации слова, обесценивание любой экспертности – только это ведет нас в критическую точку?

Мне кажется, что, как ни странно, но да. Потому что все те проблемы, все те сложности, которые мы сейчас видим, были всегда. Но почему-то в XX веке люди их менеджерили, а не постили в твиттер каждый свой пук. Их слова что-то означали. Когда они выходили к микрофону – а делали они это достаточно редко, – их слова воспринимались весомо, потому что за ними стояла некая реальность.

Получается, что та коммуникация, которую мы выстроили за последние сто лет, и привела к этому?

Во многом не за последние сто, а за последние 20 лет.

Да. Я имею в виду, что с появлением телефона, ситуация усугубилась.

Даже не телефона. Гаджета! Был такой теоретик, Маршалл Маклюэн, он считал, что телевидение приведет к смерти экспертности. В чем состояла его идея? Когда мы с тобой обсуждаем что-то, моя идея трансформируется. Ты сказал мне что-то, я подумал над этим, собрал пять человек и им пересказал уже переработанную идею. Таким образом, любая идея проходит, как кофе, через фильтры, и в конце получается дистиллированная конкретная вещь.

В чем проблема телевидения? Я выхожу в эфир, о чем-то говорю, и меня критикуют сразу все и за всё: что сказал, как сказал, кто такой, что я делал на прошлой неделе, почему такой жирный, почему у меня синяки под глазами, как могу об этом рассуждать, если у меня нет диплома Массачусетского технологического. И вся критика вываливается на тебя прямо ковшом: на, ешь!

И, разумеется, в таком режиме нет ни желания, ни возможности идею дорабатывать. А при последовательной критике ты ее обтачиваешь, шлифуешь.

Дальше пройти должны самые сильные.

Представь себе импрессионистов. Вот они сидят у себя, пьют абсент и создают новое направление. А теперь представь, что это происходит в начале XXI века: они заводят группу в VK, начинают выкладывать свои работы, и их просто топят в критике. И они такие: «Да ну, лучше пить абсент!»

Несмотря на это, почему людей привлекают высокие технологии? Ведь статус сейчас определяется не тем, сколько на тебе золота, а насколько ты технологичен?

Вообще нет! Мне кажется, наоборот, высокий уровень технологичности жизни – это скорее будущее людей не слишком высокого достатка. Будущее богатых людей, во-первых, за аналоговостью, а во-вторых, за цифровой невидимостью. Грубо говоря, тебя нельзя будет нагуглить.

Это уже так.

И это будет стоить много денег. Они будут жить в аналоговом доме с аналоговым окружением. Я считаю, что люди будут, среди прочего, делать так, чтобы их контент нельзя было использовать для обучения нейросетей. Появится контент, созданный by people for people, и т. д.

Звучит забавно. Согласен ли ты с тем, что интеллектуальность – новая сексуальность, а айтишник – идеал успешного мужчины? Или так только кажется?

Я не верю в то, что интеллектуальность – новая сексуальность. Что касается айтишника, то ты становишься немного волшебником. Потому что если взять среднего человека, то для него все современные технологии неотличимы от магии. Если раньше я мог взять телефон и рассказать, как он работает, то теперь это сделать гораздо сложнее, значит – магия. Если у тебя есть новая магия, то кто маги, кто жрецы вот этой новой цифровой магии? Это те, кто может этим всем повелевать, кто может написать какие-то магические, загадочные письмена, нажать кнопку, и эти письмена реализуются во что-то фантастическое. Плюс деньги платят. Деньги и ощущение того, что человек принадлежит к особой касте, вместе дают такой эффект.

Мы много поговорили о рисках, которые следуют за прогрессом. И тем не менее, ты технооптимист?

Я считаю, что я реалист, и мой реализм состоит в следующем: каждый человек должен стремиться жить так, чтобы апокалипсис не застали ни его дети, ни его внуки. Если этот KPI достигнут, можешь спокойненько ложиться.

И последнее – попробуем заняться футуризмом...

Два мужика на сцене футуризмом занимаются. Уберите камеры, сейчас футуризм будет! (Смеются.)Мне кажется, когда человек всерьез рассуждает о будущем, единственное, что он демонстрирует, это собственную ограниченность. По-моему, не существует футурологов. Есть люди, которые попали пальцем в небо.

Тогда давай безответственно пофантазируем, не делая из тебя футуролога.

Давай попробуем безответственно. Чего бы я хотел? Не то, что я вижу, потому что я не вижу. Космические полеты, старик. Обязательно! Очень хочется. Я хочу дожить до момента, когда я мог бы слетать в какое-нибудь нормальное место – на Луну или на Марс. Хотя меня даже Луна устроит. Я бы хотел слетать в космос, причем не в таком режиме, чтобы 20 лет готовиться. Пусть дорого, но чтобы я купил билет, сел и полетел. Мне кажется, что космическая экспансия человечеству просто необходима. Если не выходить из своей квартиры, то начинаешь просто ее засирать. Как бы ты ни старался в квартире убирать.

Если представлять будущее, то, во-первых, там играет музыка, причем вдохновленная, разумеется, алтайским горловым пением. Почему? Потому что в моем представлении будущее человека за экспансией, будущее человечества – это орда. Это люди, которые на космолетах разлетаются по всей галактике и заселяют ее. Они ответственны сами за себя, они все добывают себе сами, у них нет времени сидеть в гаджетах, и фильмов они мало снимают, но зато хорошие, потому что времени особо нет. Они разлетаются, размножаются, они всегда в движении. Вот у тебя твой корабль – это новая лошадь. Вместе вы летите.

Это будущее с хорошим дизайном.

Да, да! У кого-то корабли, расписанные в стиле аниме, а у кого-то просто выложенные снаружи плиткой. Ты такой: «А что, могу, смотри!»

Кафель.

Летит такой мир кафеля, люди между собой коммуницируют, музон скидывают: «Слышь, че записал! Прикинь?»

Ну, пусть так все и будет.

Да я уж надеюсь.