«Хаски был в зловещем капюшоне, как молодая смерть»: рецензия на последнюю книгу Эдуарда Лимонова «Старик путешествует»
«Тут он остановился и подумал, что он умнее Толстого. Тот не мог всю жизнь освободиться от чудовищной Софьи Андреевны. Он — всегда освобождался как-то от своих девок». «Я прошел современную русскую историю как квартиру, в которой живу много лет, изучив все ее углы и закоулки, выключатели и включатели, зная, где течет и где грозит разгореться». «Я расхаживаю, с людьми общаться нет желания, я все о них знаю, так с братьями вот меньшими». Давний читатель Лимонова сильно удивился бы, не найдя в последней книге любимого автора таких комично-высокомерных пассажей; что-что, а задирать, артистично «путать берега» этот писатель умел лучше многих. Преувеличением, впрочем, было бы сказать, что распальцовка — доминирующий прием и одновременно единственное содержание его прозы и публицистики: Лимонов — не Герострат, подкладывающий полешки под культурные иерархии в тайной надежде воцариться на пепелище, но «седого графа сын побочный» — наследник почтенной традиции бузотерства, автор многотомного Евангелия от Эдуарда, ересиарх. Логично, что под конец жизни он пришел к идее собственной религии и очень сокрушался, что биограф Эмманюэль Каррер, выведший этого чудного русского на мировое литературное IPO, проигнорировал его мистические прозрения. Воздадим покойному должное — и с самого начала заявим, что в «Старике», помимо прочего, есть скандальные предположения о том, чем Иисус на самом деле занимался со своими учениками.
«Прочее», однако, тоже представляет огромный интерес — причем не для одной только фан-базы. Финальная книга Лимонова — это прежде всего довольно странная автобиография. Взять хотя бы список действующих лиц: ладно «мертвые» и «живые» — обычная, в сущности, типология героев, с которыми имеет дело мемуарист; в этом перечне есть «растения, насекомые», «архитектурные сооружения», «леса, горы, реки, камни» — и, на равных правах, сам старик, находящийся то в «бодром», то в «галлюцинаторном» состоянии. Это что же — индивидуалист Лимонов добровольно сливается с пейзажем? Ироничный созерцатель, проехавшийся напоследок по миру («Монголия — это ... *** [ужас] что»; «Ты вышел, а там справа Колизей нависает. ... *** [с ума сойти] можно»; «Я не турист, мне ... *** [плевать на] красоты и монастыри»), отказывается отделять себя от времени и пространства, растворяется в своем прошлом — а значит, и в своей литературе?
Поначалу кажется, что да: первое время «Старик» производит впечатление несколько подслеповатой, неточной прозы. Чем сильнее автор-рассказчик вглядывается в события своего детства и юности, тем хуже он помнит конкретные детали — и довольно честно в этом признается. Сцены наплывают друг на друга, как совсем в старом, не знающем о более прихотливом монтаже кино. Эту небрежность можно объяснить состоянием самого Лимонова, который пережил за год 51 облучение: «Больной писатель, ... *** [чего] с меня взять», — разводит он руками. Столь же разоблачительно смотрятся и некоторые его сравнения: «желтые жилеты», с которыми Лимонов встречается во Франции, напоминают ему анпиловцев, новый знакомый носит «картуз-жириновку» — так, в пределах абзаца, вечно актуальный, на передовой, писатель вдруг становится реликтом эпохи, который доигрывает какие-то никому не нужные партии в совершенно пустом зале. Если так упорно называть Париж 1980-х «древним миром», есть риск стать древним — в смысле, выключенным из современности — самому.
Между тем именно в «Старике» происходит самое важное — расставание Лимонова с последним, самым сильным из известных человеку страхом: писатель, который жил по какому-то своему, не как у всех, биологическому календарю («я тогда был молод как зверь, мне едва было пятьдесят»), больше не боится выглядеть старым и слабым. По инерции он еще любуется собой, рассказывая, как жестко выступал перед итальянской публикой, как отказался встречаться со второй женой Еленой Щаповой или как гордо покинул буржуазную гостиную, собравшуюся поглазеть на богемного дикаря. Но благодаря возрасту в его эмоциональной партитуре появились какие-то новые, неизвестные прежде комбинации. Лимонов тоскует, что у него нет фотографий с последней возлюбленной — Фифи. Описывает свое больное тело — вывихнутые руки, потерянный на три четверти слух. Со снисходительной симпатией портретирует Хаски — «гостя из будущего», пережившего ядерную зиму, «молодую смерть» с надвинутым капюшоном, — который относится к Деду как к восточному мудрецу. Собственно, смерти Лимонов и ждет — не жалуясь и не ища читательского сочувствия. Так книга, которая казалась очень произвольным, бессистемным набором заметок, написанных, чтобы занять время (есть тут и такая мета-сцена), обретает подлинный сюжет: перемена мест — Абхазия, Бурятия, Италия, Испания, Монголия, Нагорный Карабах, Франция, Ялта — как прощальный парад старого генерала, всегда выбиравшего «неправильную сторону истории», воевавшего за обреченных, сопереживавшего тем, кого все проклинали.
В последний раз водя нас по территории своего персонального литературно-политического мифа, Лимонов, впрочем, не удовлетворяется ролью вальяжного гида — и явно ищет глазами тропинку, ведущую к выходу. В интервью Владимиру Познеру, в котором, как выяснилось, не было совсем никакой крамолы (тем страннее, что его не выпустили два года назад; в конце концов, злополучную фамилию на «Н» можно было выполоть — никто бы не заметил), автор признался, что считает бессмертие вульгарностью. И вот парадокс: сборник «Старик путешествует» меньше всего похож на вульгарную книгу, но что-то подсказывает, что он окажется долговечнее своего создателя — как «Эдичка», как «Дневник неудачника», как лучшие его стихи.