Как пробудившийся в Исландии вулкан пробуждает и человеческие чувства? Фрагмент романа Сигридур Бьёрнсдоттир «Вулканы, любовь и прочие бедствия»

Мысль об этом загадочном путешествии магнитного полюса посещает меня спросонья; я лежу с закрытыми глазами, притворяясь спящей, и думаю об этой тяжелой подспудной волне в земных глубинах, о мантии, ворочающейся под земной корой, словно спящий дракон или мой муж, который мычит во сне рядом со мной, переворачивается на другой бок, вытягивает руку и касается моего плеча. Скоро зазвонят будильники, и хотя мои глаза закрыты, я могу отсчитать секунды до тех пор, когда из его телефона раздастся звук арфы, а через три минуты из моего — сирена тревоги, достаточно громкая, чтоб пробудить мертвецов в Судный день и меня в понедельник утром. Обычно я сплю крепко, набираюсь сил по ночам, но сегодня просыпаюсь рано от тревожного сна о магнитном полюсе, расплавленном железе в ядре земного шара, которое не дает ему покоя, беспрерывно толкая на восток. Иногда эти загадочные перемещения в недрах Земли беспокоят меня во сне: мантийный плюм, бьющая под землей струя, которой придает импульс раскаленное добела ядро. Он обретается там, в подсознании, где уже давно обосновался.

Папа не рассказывал мне на ночь сказок: мол, и без них в мире вздора хватает, а читал мне книги по геологии, астрономии и магнитологии. Он лежал рядом со мной в моей маленькой кроватке, зачитывал и объяснял, рисовал геологические слои и эллипсы, изображения Земли в разрезе, приводил основополагающие доказательства происхождения Вселенной. От него пахло табачным дымом трубки, его большие очки были в разводах, а сам он — более старым и седым, чем другие папы, но он был центром моего существования. Когда в 1980 году извергалась Гекла, я так боялась за него, что думала, мое пятилетнее сердечко не выдержит. Но он все-таки вернулся домой, усталый, довольный, с песком в волосах, и подарил мне кусочек лавы.

«Смотри, карапузик: вот наша Земля, совсем новенькая», — сказал папа, вручая его, словно нечто хрупкое и бесконечно драгоценное. Я едва осмеливалась прикоснуться; мне казалось, он до сих пор раскален или просто нагрелся в папиных больших руках: красновато-фиолетовый, размером с булочку, шероховатый и на удивление легкий. Он оставил на моей ладони острые песчинки; я растерла крошки и слизала их, пока папа не видит. На вкус они были как кровь.

А сейчас звонит первый будильник, мой муж переворачивается на другой бок, вытягивает руку и выключает булькающий звук арфы. Я лежу под одеялом с закрытыми глазами, пытаясь растянуть три минуты, прежде чем мой телефон врубит тревожную сирену.

Мы лежим бок о бок, не открывая глаз, и притворяемся спящими. Я знаю, что он не спит, и он знает, что я проснулась: после десятка лет в браке такое чувствуешь сразу. Но бывают вещи и похуже, чем просто лежать рядом и делать вид, будто спишь.

Затем он садится, потягивается и зевает, вылезает из-под одеяла, открывает двери и выходит в коридор, топая пятками по выбеленным дубовым половицам, — и как только походка может быть такой знакомой?

Я не размыкаю глаз, пока не раздается звук струи в туалете; даю им привыкнуть к темноте, а потом вытягиваю руку, беру с ночного столика телефон и выключаю его, когда будильник уже вот-вот готов зазвонить, в 7:00. Сегодня 4 марта. Прогноз погоды: ветер северо-восточный, 8–13 метров в секунду, ясно, местами небольшая облачность, но к середине дня у южного побережья ожидается сильная облачность, возможен снегопад, температура около нуля. Если мы хотим что-нибудь рассмотреть, надо вылететь до полудня. В море у Рейкьянеса продолжаются подземные толчки, приборы Метеорологического центра зафиксировали ночью несколько толчков силой более пяти баллов, в шести километрах к востоко-северо-востоку от острова Эльдей.

А в остальном это совершенно обычное утро понедельника, я принимаю душ, открываю дверь в комнату Салки: «Просыпайся, карапуз!» «Эрн, вставай!» — кричу я, громко стуча в дверь; тяну за ручку, но мой сын заперся. Стучу снова: ему к восьми надо быть в литейном цеху. За дверью никаких признаков жизни, а ведь он уже взрослый, ему хорошо за двадцать, пора бы уже научиться отвечать за себя.

Мы с мужем движемся по дому, не пересекаясь, словно планеты по разным орбитам; без слов делим утренние домашние обязанности. Когда я спускаюсь вниз, чтобы выжать апельсиновый сок и взять мюсли и простоквашу, он уже включил кофеварку и развешивает белье; я собираю еду; мы по очереди зовем детей, поднимаем их с постели.

Самое что ни на есть обычное утро понедельника; на кухне бормочет радио, я прислушиваюсь, когда в половине восьмого выходит краткий выпуск новостей, но в нем не упоминается о подземных толчках близ Рейкьянеса. Сейчас это не новости, а будничное явление. Выпуск новостей закончился, следующий в восемь часов, короткая пауза, а затем фортепианная музыка, щемящее шествие звуков: «Павана на смерть инфанты». Ласково, печально и бесконечно красиво, поэма скорби по умершему ребенку; я закрываю глаза, невыразимая красота захлестывает меня, останавливая все утренние дела.

Муж спускается на кухню, ставит в кофеварку капсулу и нажимает на кнопку, — изящную музыку заглушает грохот.

— Что? — спрашивает он, увидев мое лицо. — Что я сделал? Что не так?

— Да ничего, — отвечаю я, отводя глаза.

— Послушай-ка, — говорит он со смехом. — Да ты плачешь? Из-за радио? Да что с тобой стряслось?

Я лишь мотаю головой. Муж обнимает меня, и я чувствую: он меня любит. Мы с ним женаты уже более двадцати лет.

Он целует меня и кричит детям: «Пока!» Близится день расплаты для страны, день сдачи налоговых деклараций, и ему нужно рано прийти на работу, чтоб помогать своим клиентам задокументировать имущество и доходы. «Аудит — это искусство сказочника», — говорит он иногда, и это удачная тема, она всегда вызывает смех на застольях. В эти дни он сочиняет сказки для госбюджета с утра до поздней ночи.

Я снова колочу в дверь к Эрну: ей-богу, сейчас за ней слышится недовольная возня. Когда я спускаюсь на кухню, Салка уже сидит за столом, сонная и растрепанная, в желтом летнем платье и колготках.

— Доброе утро, карапузик, — говорю я, наливая ей ложку рыбьего жира, — оденься-ка потеплее, на улице очень холодно.

— А мне не холодно, мне хотится быть в платье, — отвечает она, проглатывает рыбий жир и поскорее запивает его апельсиновым соком.

— Не «хотится», а «хочется», — поправляю я. — А одеваться не по погоде неразумно. Как мы называем тех, кто ведет себя неразумно?

— Дураки, — бормочет она.

— А мы с тобой дураки?

— Нет, мама. Но только мне не холодно, — отвечает Салка, выливает в тарелку молоко, высыпает мюсли, отсчитывает девять ягодок черники, как всегда, а потом складывает их по одной себе в рот, сосредоточенно наморщив переносицу. Ей восемь лет, для своего возраста она мала, она как будто тщательно играет роль захудалого последыша и не желает расти.

Из коридора доносятся тяжелые шаги. Это притопывает Эрн, щурит глаза, смотрит на часы на кухне и ругается. Он уже в рабочей одежде, ярко-голубой с оранжевым комбинезон с желтыми светоотражателями поперек груди; темная шевелюра не чесана, на верхней губе щетина.

— Доброе утро, ваша светлость. Неслыханное дело — вы встали! Не желаете ли завтрак, не нужно ли вам побриться?

Чувствую, как из меня рвется наружу убойное желание контролировать каждый его шаг, и не успеваю обуздать этот порыв. Эрн мотает головой: времени нет, и так опаздывает. Он возвышается надо мной — мой красивый сын; из чувства долга целует меня в щеку, отбирает у меня чашку с кофе и делает внушительный глоток, обжигается, снова ругается, кладет свою лапищу на голову сестричке и ерошит темные кудряшки: «Пока, карапузик!» — и вот его уже и след простыл.

— Береги себя! — кричу я в закрывающуюся дверь. Старенький «форд» с кашлем заводится, с улицы доносится шум мотора, затем становится все тише и исчезает.

— Поторапливайся, — говорю я Салке. — А крыс твоих покормить не надо?

— Это не крысы. Они называются дегу.

— Дегу — крысы с кисточкой на хвосте; покорми их перед выходом.

— Мама, мне хотится кошку.

— Не «хотится», а «хочется». А как ты думаешь, что твои крысы на это скажут?

— Ну, я буду за ними как следует ухаживать.

— Родная, у тебя же на кошек аллергия. И тебе надо научиться самой заботиться о своих дегу, быть за них ответственной. Давай, поторапливайся! Ты взяла телефон, ключи, ингалятор?

Я ополаскиваю тарелки и стаканы и ставлю их в посудомоечную машину, провожу тряпкой по столу, придвигаю к нему стулья. Причесываю Салку, пока она чистит зубы, прикалываю хвостик на макушке маленькой заколкой, чтобы он не падал на лицо; наши взгляды встречаются в зеркале, сливаясь в тонкой теплой улыбке. Она прислоняется ко мне и сладко зевает. У меня в горле снова рождается плач: ума не приложу, что со мной такое.

— Ну, карапузик, — говорю я, хлопая ее по плечу, — давай, беги, не трать время на ерунду.

Через десять минут «мерседес» выезжает из отапливаемого гаража. Времени едва хватит на то, чтобы подвезти Салку до школы, но все равно я это сделаю, пусть даже попаду в утреннюю пробку по пути в западную часть города, в университет. Наш дом не очень удачно расположен с транспортной точки зрения, такова цена за то, чтобы жить у озера, с лесом на заднем дворе и с видом на бесконечные горы полуострова Рейкьянес. В наш сад тянутся лесные растения: мох, шикша, тимьян, фиалки, отдельные побеги куропаточьей травы. Сейчас они все спят под снегом, фары нашей машины освещают холодным светом твердые сугробы, но они все там: ждут весны, обхватив корнями камни.