Трижды королева: как Хелен Миррен работала над ролями британских монархов. Фрагмент свежей биографии актрисы

Елизавета Английская — роль, которую рано или поздно играют многие великие актрисы. Гленда Джексон в знаменитом сериале прошла путь от угловатой девчонки до идола, почти расчеловеченного могущественного символа строящейся империи. В ее истории были и любовь, и казнь Эссекса, но она всегда «была замужем за Англией». Флора Робсон играла драму вечного недостатка женской красоты и счастья и вынужденную сублимацию. Бетт Дэвис блистала оттенками психопатологии и усаживала на английский престол очередную Иезавель, мучительницу и мученицу. Джуди Денч была — как это нередко с ней случалось — единственным взрослым в округе и, поправляя елизаветинские фижмы, изрекала: «Хочешь сделать хорошо, сделай все сама!» Энн-Мэри Дафф, играя молодую Елизавету, добавляла ей свободолюбия и целеустремленности Жанны д’Арк.

Елизавета Хелен Миррен не «замужем за Англией». Она и есть — Англия. Ее связь со своей землей, своим народом, своим парламентом и своей короной абсолютны и нерасторжимы: недаром мятежники мутили народ «Ричардом II» — поверженный шекспировский король ощущал свое королевство точно так же. Поэтому — а не только по милым «чисто женским» причинам — так важно, счастлива королева или нет, влюблена ли, радостно ей или грустно: проблемы престолонаследия актуальны, но не первостепенны, от настроения Ее Величества зависят погода и урожаи в королевстве Ее Величества. Миррен не играет тяжесть короны, «величественность», груз королевских забот, дамские капризы, нарциссизм или годами выпестованный эгоцентризм — все это по отдельности не имеет смысла, королева совершенна в своей «самости» и «ослепительной сингулярности», она — не набор функций, свершений, преступлений или настроений, она — живая женщина. Чем меньше она доказывает, что имеет право сидеть на английском престоле, чем простодушнее сияет от счастья, чем оглушительнее орет на придворных, чем смешнее куксится, чем горше плачет в окружении своих лордов, чем забавнее прыгает в танцах, — тем очевиднее, что это ее трон и ничей больше: никто не посмел бы проделывать все это, не будучи английской королевой. Актрисе требуется лишь полнота физического присутствия и удивительное, мало кому доступное, безусловное, абсолютно естественное осознание ежесекундной ценности собственного бытия. Дух, воплощенный в маленьком теле этой женщины, и есть Англия. Ее отнюдь не только на физическом уровне пугают и возмущают бесконечные покушения на ее персону — это в строгом смысле слова государственная измена. Точно так же и вторжение Испании, и бунт Ирландии — это не просто государственные дела, это источник физической боли, ее тело — тело Англии.

Елизавета тоже могла бы, по примеру Джейн Теннисон, потребовать, чтобы ее не называли «мэм», а только «босс» или «шеф». Она точно имела на это право, искусно управляя «командой», многие члены которой остались известны публике поименно и через несколько столетий: графа Лестера в сериале сыграл Джереми Айронс, лорда Берли — Йен МакДёрмид, Уолсингема — Патрик Малахайд, Сесила-младшего — Тоби Джонс. Королеве не нужно было «делать все самой» — у нее был Тайный совет, а у Хелен Миррен — выдающиеся партнеры. Ее Елизавета была экстраординарным боссом, чутко руководя этими невероятными индивидуальностями: Миррен великолепна, отражая, «зеркаля» каждый монолог и каждую микрооценку своих советников (пока они думали, что отражают ее), она не столько выслушивала и повелевала, сколько прочувствовала их, будучи связана со своими придворными не только интеллектуально, но и эмоционально: это были ее немолодые уставшие «мальчики», ее «убойный отдел» дворца Уайтхолл. Английский парламент, раз за разом получающий свою долю внимания королевы, упрямствует, жалея денег, но падок на лесть и готов смеяться над шутками неотразимо обаятельной, по-королевски любезной хохотуньи, которая вьет из суровых британских еще-совсем-не-джентльменов необходимые короне веревки.

В роли Елизаветы особенно бросается в глаза девичья повадка Хелен Миррен: королева немолода, ее платья тяжелы (хотя и не так, как могли бы, будь бюджет повнушительней), а она по-девчоночьи легко и застенчиво скачет в придворных танцах, мило кокетничая с запертым шкафом (за его решеткой притаился неофициально прибывший герцог Анжуйский), упивается доступными ласками сначала Лестера, потом Эссекса, полностью отдается головокружительным мечтам и воспоминаниям (чувства такого рода позже назовут романтическими) и целуется взахлеб, строго блюдя при этом королевскую невинность с ужимками школьницы. Молодая грация и живость, присущие актрисе, в этой роли работают на персонаж буквально — это следствие вынужденного двусмысленного положения королевы-девственницы, многолетние приемы, позволяющие ей сохранять душевное и физическое равновесие. Елизавета Тюдор не прожила свою взрослую женскую жизнь — поэтому она иногда выглядит, как девушка, и ведет себя, как девчонка.

Однако стоит ситуации стать опасной или трагичной — принимать удары судьбы и отдавать приказы будет не девочка, а фантастическая особа с «сердцем и желудком короля», женщина, чья проницательность, мудрость и многолетняя привычка к разочарованиям далеко превосходят обычный человеческий опыт. Быть королевой — не обязательно не иметь пола, но точно — не иметь ни возраста, ни предсказуемого темперамента. Она влюблена в графа Эссекса — немудрено, весь мир влюблен в графа Эссекса (Хью Дэнси сыграл, вероятно, самого очаровательного и точно самого уязвимого Эссекса в истории). Ей нужна любовь: будучи влюбленной, королева быстрее живет и лучше соображает, вникая и разрешая португальский вопрос за считанные минуты. Она может ночи напролет играть со своей новой игрушкой в карты, слушать галантный вздор, бороться с собой, пытаясь не потерять голову вовсе, и любоваться красотой, молодостью и хрупкостью: «Юность — бьющийся товар», сказал мастер Шекспир, королева знает это наизусть. Она в слезах и истерике может взбаламутить весь двор, заставив искать удравшего на подвиги мальчишку, — но все это не помешает ей принять Эссекса, провалившего ирландское дело и ворвавшегося в покои королевы в неурочный час, именно так, как о том свидетельствует английская история. Она еще гладит его по хорошенькому измазанному грязью личику, еще слушает про любовь, еще шепчет что-то утешительное, но главное она уже услышала: «перемирие». И вот она уже забыла, что готова была умереть, лишь бы он не увидел ее в ночном чепце на жидких старческих кудрях, она еще настойчивее треплет бедного мальчика по плечу и убеждает пойти спать, еще уверяет его в своей любви — а в темных, лишенных блеска глазах уже произошел некий щелчок, и королева моргнула всего один раз, навсегда прощаясь со своим фаворитом. Любовь любовью, эмпатия эмпатией, но мы же помним, что работа важнее всего. Не меняя направления движения, Елизавета стремительно шагает за убегающей от нее камерой, на ходу застегивая пуговички ночного халата — надо решать ирландский вопрос, романтическая ночь кончилась, Эссекс «зарезал сон», теперь его черед спать, вот только сон будет вечным. Царственная Бесс, «Глориана», как именовали ее льстивые придворные юнцы, превращается в Елизавету I, главу государства и опору церкви. Мисс Миррен играла оборотней и пострашнее.

В роли Елизаветы Миррен демонстрирует временами такой накал страстей, такую звериную ярость, словно с цепи сорвался геральдический лев, — так на экране она не играла никогда. «Вы думаете, что женщины добрее и нежнее мужчин? — иногда даже господа из Тайного совета поражают своей тупостью, и ей приходится втолковывать им основы, не теряя, благослови Господь ее душу, терпения. — Так вот: мы, женщины, забыли о жестокости больше, чем вы когда-либо узнаете». За двухминутную сцену, в которой королеву пытаются убедить в заговоре Марии Стюарт, Миррен успевает всплакнуть, осушить слезы, собраться, не просто «прочесть», а вскрыть до потрохов каждого из своих хитроумных лордов, раздавить презрением предателя, ужаснуться собственному приступу дикой злобы, осознать его истоки, попытаться оправдаться перед Богом и лордом Берли (у МакДёрмида глаза наливаются слезами и высыхают синхронно с королевскими), выпустить из глубин души зверя, загнать его обратно, в отчаянии стуча маленьким кулачком по своей затянутой в корсет груди. И снова всплакнуть — о друзьях, которых нет рядом, и о собственной участи, исключающей возможность простой христианской доброты. Последняя мысль ее доконает, и она бросится на шею Берли, оторвавшись менее, чем через секунду, — нельзя, этого тоже нельзя.

В этом сериале Хелен Миррен была лишена поддержки массовки — ей приходилось самые знаменитые речи Елизаветы держать перед маленькой кучкой не знающих по-английски литовских статистов (позднее актриса с юмором описывала тщетность своих усилий), она должна была сыграть ликование победы над Великой Армадой, едва «завидев» силуэт одинокого цифрового корабля на горизонте — а в это время стояла в чистом поле, окруженная каким-то дрекольем, но в каждом таком кадре ее фигура — как на старинных книжных миниатюрах — была крупнее и выше всего в этом мире. И каждый миг ее роли был поистине королевским. «Хотя Господь высоко вознес меня, я считаю славой моей короны, что правила вами, заслужив вашу любовь!» — с необыкновенной теплотой произносила королева в парламенте под всеобщие аплодисменты. Хелен Миррен прожила на крупном плане этот волнующий исторический момент с приличествующей большому финалу мудрой просветленностью — и тут же иронично скосила твердый, как гвоздь, взгляд на растроганного Сесила: «Ну, как я их?!» Выше всяких похвал, Ваше Величество, как же иначе.

Прошло меньше года, и Хелен Миррен была коронована во второй раз. Писатель и драматург Питер Морган совершил невозможное — он сделал интересной другую английскую королеву, «не ту» Елизавету. Королеву, которая «царствует, но не правит», произносит умеренные речи и пожимает руки, является гарантом и основой конституционной монархии, однако лишена возможности проявлять открыто свои эмоции, вкусы, мнения. Здесь нет ни малейшего повода для конфликта — все усилия Букингемского дворца направлены на то, чтобы существование Ее Величества не было подвержено опасности слишком занимательных событий или ярких поступков. Драме здесь попросту не с чем работать. Но именно из этого — из безупречной рутины, из многолетней скуки, из неизменного ритуала — Морган сделал свой главный сюжет и более того — метод. «Минус-прием» стал основой характера персонажа, чьей индивидуальностью, кажется, мало кто интересовался (поскольку едва ли не обязанностью британского монарха сделалось полное отсутствие индивидуальности) — так вот именно из этих зияющих умолчаний автор и извлек свою героиню. Первым опытом стал сценарий фильма «Королева» (2006), в дальнейшем последует пьеса «Аудиенция», а затем — сценарий телесериала «Корона»: почти ни в чем не участвующие и крайне скупые на внешние проявления экранные и сценические члены британской королевской семьи неожиданно привлекли пристальное зрительское внимание именно потому, что привыкли скрывать свои чувства и мысли (или же их отсутствие), чем вынудили вглядываться в них в тщетной надежде ухватить истину. Игра, которой Букингемский дворец был лишен вовсе, оказалась игрой, в которую можно играть бесконечно.

На этом парадоксе Хелен Миррен и существует в роли Елизаветы II. Не погрешив против дворцовых правил и исторической правды, сценарист Питер Морган и режиссер Стивен Фрирз не стали приписывать своей героине мыслей, чувств и действий, которые не могли быть подтверждены документально. Что осталось актрисе? Что же в таком случае тут играть? Потенциальную возможность. Намек. Эмоцию, сдерживаемую столь надежно, что зритель не может быть до конца уверен, правильно ли он ее угадал или нет, не показалась ли ему тень на программно маловыразительном лице Ее Величества свидетельством чувства, которое испытывает он сам, но отнюдь не королева. Казалось бы, придется сделать фантастический вывод и засвидетельствовать, что роль нынешней королевы Англии (чей внешний облик так хорошо всем известен и явно далек от поэзии кинематографа) — лучший материал и лучшая возможность для проявления актерской фотогении на экране. Загадочность, недосказанность, смысловая зыбкость, притягательность молчаливого присутствия. Но нет, это не так — или, по крайней мере, не так в фильме Фрирза, слишком прагматичного для решения столь тонких и старомодных художественных задач. Под его руководством Хелен Миррен превращает безусловность эмоциональной непроницаемости королевы в роскошный актерский трюк (термин, более соответствующий английскому кинематографическому лексикону, нежели фотогения). Миррен — в лучших традициях британской актерской школы — делает роль ежесекундно многослойной: сквозь аристократическую отстраненность, сквозь портретную маску, сквозь программную сдержанность на поверхность то и дело показываются (и никогда не «прорываются», это была бы возмутительная революция) сложные оттенки чувств, очень похожих на человеческие. Трюк в этом и заключается: сделать вид, что маска неподвижна, но на уровне микромимики успеть молчаливо «проговорить», сделать прозрачным сложное содержание, сложное тем более, чем меньше окончательных оценок актриса расставляет в своих словно бы каждый раз против ее воли вырванных у нее признаниях. Вот тут придется вспомнить, что одним из главных ориентиров мастерства Хелен Миррен называла Алека Гиннесса. Его «не-игра» свершалась на иных основаниях, но актриса сделала из этой «не-игры» оболочку для своей несомненно превосходной, подробной, самой настоящей, в высшей степени английской игры.

Сюжет «Королевы» заключается в том, как британская королевская семья и ее глава реагируют на гибель принцессы Дианы. Скандальное «никак» — длительное отсутствие официальной реакции, отказ от публичного выражения скорби (и возможность лишь строить догадки о том, какой была непубличная скорбь и была ли она вообще) — то, что едва не пошатнуло само существование британской монархии. Пока народ, оплакивая «народную принцессу», приносит букеты и сентиментальные игрушки к воротам Букингемского дворца, королева ничем не определяет своего отношения к этому потрясшему мир событию. За ту неделю, во время которой Тони Блэр, новоиспеченный премьер-министр Англии (блистательно сыгранный Майклом Шином), уговаривает королеву «разделить горе со своим народом», публика, подогретая таблоидами, успевает решить, что королевская семья лишена человеческих чувств, что страдания нации не трогают монарха и поэтому монархия должна быть упразднена (логика, мягко говоря, небезупречна, но кто ждет логики от стенающей толпы?).

Миррен, по сути, должна сыграть то, чего нет. То, что стоит за глухим отказом королевы от выражения скорби. Ей отведен для этого минимум текста, необходимо «наращивать» объем человеческой личности и эмоционального опыта исключительно актерскими средствами, используя их при этом в гомеопатических дозах. В первой сцене фильма она позирует для парадного портрета: лицо развернуто в три четверти, подбородок надежно прижат к шее, взгляд полуприкрытых глаз затуманен с непроницаемой осовелостью. В следующую секунду королева смотрит прямо в камеру — казалось бы, вот он, момент истины. Однако в этих глазах вы не прочтете ничего. (Миррен с воодушевлением рассказывала в интервью, сколько пересмотрела роликов на YouTube при подготовке к роли, изучая свой «объект», но главная трудность, преодоленная ею, — хранить полное информационное молчание, остановить непрерывность внутреннего монолога.)

Для актрисы сделали удобными платья, туфли и броши Елизаветы II соответствующего периода («Боже, храни королеву за то, что она никогда не носила высоких каблуков!» — радовалась Миррен). Аккуратно завитой седой парик сел как влитой, Хелен Миррен продумала до мелочей, как держать спину (непринужденно, но без своей обычной балетной легкости), как ставить ступни, как садиться, расправляя подол платья (респектабельно, с легким оттенком застенчивости, но без показного изящества), как протягивать руку (тут, вполне вероятно, угол подъема замерялся транспортиром), как держать и класть сумочку, как улыбаться, приподнимая кончики губ, — любезно, дружелюбно, безмятежно, но без намека на вульгарное радушие. Все это и многое другое — и ни разу не сбилась. И все же лишила зрителей необходимости гадать, умна королева или же нет, простодушна или иронична, — все решало одно незаметное движение брови, чуть сильнее сжатые губы, ставший особенно прозрачным взгляд. В конце концов, Елизавета II не могла претендовать на «Оскара», а Хелен Миррен — как раз наоборот. Впервые встречая Тони Блэра как премьер-министра, Ее Величество, не снимая безупречно убедительной, но довольно простенькой маски дежурной любезности, успевала насладиться неуклюжестью и смущением вождя лейбористов. Королева не правит — но ничто не может лишить ее права забавляться.

Морган и Фрирз дают ответ на все вопросы о королевском самоустранении в момент смерти Дианы. Леди Диана уже не является официальным членом семьи, стало быть, ее похороны — частное дело. Не для посторонних глаз. Не для спуска государственных флагов (это вообще не принято в Англии). Частная жизнь — то, что Ее Величество готова защищать самым серьезным образом. Хелен Миррен говорила, что посвящает эту работу своим родителям, — тому военному поколению, к которому принадлежит и Елизавета II. Это люди, воспитанные на девизе «Keep calm and carry on». Сызмальства обученные сдержанности, умеющие хранить ту самую «неподвижную верхнюю губу», которая, собственно, и составляет львиную долю обаяния национальной британской физиономии. Способные переживать свое горе самостоятельно, не вовлекая бестактно других в свои невзгоды. Люди, умеющие хранить достоинство. Старомодная, а в новые времена (которыми мистер Блэр пытается всех напугать) и вовсе устаревшая добродетель. Но это чувство собственного достоинства — и есть главное сокровище британской короны, которое обязана хранить королева Англии. Именно так Хелен Миррен и играет свою центральную задачу. У ее героини есть сердце. Но она не будет жонглировать им на публике, как ярмарочный шут.

Королева совсем не пытается сделать вид, что горюет по леди Диане, — не больше, чем по любому другому живому существу, погибшему при драматических обстоятельствах. Более того, Фрирз время от времени устраивает заочный диалог двух женщин: леди Ди смотрит с экрана в документальных кадрах — королева отвечает ей внимательным и сосредоточенным взглядом (эффект Миррен, как обычно, позволяющий предположить, что она видит всех насквозь, делает этот монтажный стык неприятно разоблачительным по отношению к несчастной, но вовсе не безобидной принцессе). Однако горе Елизаветы неподдельно — ей до слез жаль внуков, потерявших мать. Да и Чарльз (в утонченно сатирическом исполнении Алекса Дженнингса), разумеется, все так же слаб, труслив и подл, как всегда (чтобы показать неизбывность своего разочарования сыном, Миррен надо всего лишь лишний раз моргнуть и ускорить темп), но тоже нуждается в утешении. Королева готова сделать все возможное, пойти на все разумные шаги, которые могли бы помочь в этих обстоятельствах (предоставить королевский самолет, к примеру), но именно разумность ее действий и реакций — старый добрый английский здравый смысл — оскорбляет всех вокруг. Ее горе — скромная, неброская маска на лице: чуть сведенные брови, чуть опущенные углы рта, взгляд, рвущийся навстречу сыну, пытающийся заглянуть в спальню к внукам. Но даже это выражение скорби надежно прикрыто и многолетней привычной сдержанностью, и большими квадратными очками. Даже когда королева скорбит, этого никто не видит. Прежде всего, потому, что никто на нее не смотрит, словно даже для близких ее лицо неизменно, как на почтовой марке. Никто — кроме зрителей в кинозале. Уж мы-то теперь все знаем.

Впрочем, есть еще один свидетель подлинных королевских переживаний. Елизавета в одиночестве гонит джип через шотландские поля, машина застревает в ручье, королева выходит, и, пока не приехала помощь, решает не унывать в этих обстоятельствах, а — весьма разумно — насладиться минутами тишины и покоя. Камера смотрит ей в затылок, через минуту седые волосы чуть вздрагивают, кажется, мы слышим что-то похожее на всхлип, еще миг — и публика осмелится сделать невероятный вывод о том, что королева способна плакать. Но Ее Величество, «чувствуя» взгляд, направленный на нее, внезапно оборачивается. На холме стоит олень. Дальнейший диалог королевы Англии и одного из символов Англии не подлежит прочтению: ни связь монарха со своей землей и всеми созданиями, большими и малыми, ни то, как королева, поверженная в изумление и трепет, переживает острый момент присутствия безусловной красоты, — ничто из этого не предназначено для посторонних глаз. Это только между ней и королевским оленем. Крупный план Хелен Миррен в этой сцене — миг торжества кинематографа: королева получает тайное послание, содержание которого внятно ей и больше никому. Послание, парадоксальным образом заставившее ее улыбнуться, вытереть слезы кончиком платка самым решительным и комическим образом — и начать действовать.

Королеве придется в очередной раз выслушать мистера Блэра, настойчиво советующего ей вернуться в столицу и выступить перед нацией. Ей придется понять, что она должна разделить скорбь с нацией, о чем бы нации ни вздумалось скорбеть. Ей придется еще раз увидеть своего оленя — уже убитого на охоте «каким-то инвестиционным менеджером из Лондона», стоически «сохранить спокойствие» и передать вежливое поздравление охотнику. Для английской королевы нет ни наград, ни надежд — «и только воля говорит: держись!» Она вернется в Лондон, пройдет вдоль решетки Букингемского дворца, заваленной цветами, под взглядами людей, которые ее ненавидят. Она с искаженным лицом читает посвящения леди Диане и проклятия в свой адрес, но оборачивается к толпе с неизменной улыбкой, содержащей годами выверенную дозу дружелюбия и отстраненной рассеянности. Королева видит в первом ряду маленькую девочку с букетом, милостиво предлагает ей помочь возложить букет, получает от малютки отказ — на миг сжимается от удара, но тут же выпрямляется снова, как же иначе. «Это для вас, мэм!» Королева, растроганная глубоко и искренне, но показывающая это ровно настолько, насколько позволено дворцовым этикетом, получает свой букетик. Здесь, среди ее народа, есть те, кто ей сочувствуют. Королева проходит вдоль людских рядов, благодарно склонив голову — встречаемая в толпе немолодыми леди, которые одна за другой вдруг вспоминают, что в присутствии Ее Величества следует делать реверанс. Королева кивает подданным — и никто не может утверждать доподлинно, видела ли она тех, кто склонился в поклоне, оценила ли их жест: английская королева не должна выказывать особое расположение ни одной партии, ни одному премьер-министру, ни одному общественному слою, ни тем, кто любит ее, ни тем, кто ненавидит. Об этом и история. Хелен Миррен продолжает нести эту королевскую загадочность как королевский штандарт до конца фильма.

В финале Тони Блэр, сделавший необыкновенно много для короны во время этого кризиса, прибывает — вернее, прибегает — во дворец, чтобы сделать еженедельный доклад, а главным образом, чтобы получить королевскую благодарность. Но королева разочаровывающее неизменна в своей невозмутимой доброжелательности (актриса не меняет выражения лица, всего лишь тайком включив несколько «внутренних» софитов, согревающих взгляд Елизаветы II чуточку больше обычного). Премьер-министр — идеальный зритель королевского шоу, в фильме он — тот, кто понял королеву, ее поступки, ее мотивы и — совершенно неподобающим для лидера лейбористов образом — восхитился старой Англией и ее старомодным достоинством. Королева не подвела своего министра и осталась королевой — от неуместного выражения чувств «старой леди из Виндзора» он был избавлен, а заслуженная благодарность была проявлена единственно возможным образом. Если хорошенько приглядеться, конечно.

В третий раз английскую королеву — все ту же Елизавету II — Хелен Миррен играет в 2013-м на театральной сцене, сначала в Лондоне, а потом в Нью-Йорке. Стивен Долдри поставил «Аудиенцию» Питера Моргана — пьесу, целиком состоящую из возможных встреч и воображаемых бесед королевы со своими премьер-министрами. Хелен Миррен когда-то давно беспокоилась, сможет ли, обладая театральным опытом, играть «как надо» перед камерой. Случай трех ее английских королев — настоящий учебник актерского мастерства, наглядно демонстрирующий, как следует играть (распределять энергию, учитывать крупность, свет и ракурс) на сцене, на телевидении и на киноэкране. На ТВ Елизавета I позволяла камере проникнуть на длинных крупных планах в самую сердцевину своей «частной жизни» (заветы Александра Корды все еще памятны), обнажая ее во всех тонких психологических подробностях. В кино Елизавета II всегда сохраняла недосказанность, и камере приходилось с искусно демонстрируемым усилием «вырывать» у нее важные ответы.

Театр — это совсем другое. Все, что было приглушенным и таинственным в роли Елизаветы в кино, в театре сделалось поводом для отдельного концертного номера. Даже пресловутая сдержанность манеры и скупость эмоциональной выразительности превратились в эффектный трюк, который можно исполнить на бис. («Аудиенция» Долдри — разумеется, произведение коммерческого театра, для которого такой стиль традиционен.) Спектакль стал бенефисом Хелен Миррен, которая от сцены к сцене меняла облик, возраст и отчасти характер своей героини: от оживленной молодой женщины, изучающей свое ремесло под руководством Уинстона Черчилля, до обманчиво безучастной старушки, мирно посапывающей в кресле во время скучного доклада Джеймса Кэмерона. Эти преображения в духе старинного театра были весьма обаятельны, но настоящее мастерство актрисы проявлялось в искусстве отточенного пластического или мимического жеста, в голосовых модуляциях, в театральных трюках самого тонкого свойства. Каждое задумчивое зависание Ее Величества, обдумывающей очередную сомнительную сентенцию ее премьер-министра (любого), каждый вздох в пространство, каждая пауза в разговоре, каждый миг, когда королева надевала на себя маску непроницаемого идола, — все это сопровождалось хохотом публики, для которого Хелен Миррен предусмотрительно оставляла крохотную паузу. Ее реплики — по-прежнему сдержанные, корректные и показательно невыразительные — подавались теперь как репризы. В конце концов, уайлдовская леди Брэкнелл из «Как важно быть серьезным» тоже была уверена, что высказывает только образцово-безупречные суждения.

«Мне всегда хотелось быть обыкновенным!» — заявляет чрезвычайно расстроенный Джон Мэйджор в начале спектакля. Ее Величество выдерживает подобающую (не слишком длинную, не слишком короткую) паузу, во время которой, подняв брови и дважды кивнув (глубокое понимание с ноткой солидарности, но без оттенка материнской заботы), выражает определенное сочувствие собеседнику. «И каким же образом, по вашему мнению, вы потерпели неудачу в этом намерении?» — исключительно светская вежливо-отстраненная манера, два интонационных подъема на фразу, королева и не думала шутить, но публика иного мнения. Хелен Миррен для ироничного апарта достаточно просто посмотреть в зал — а иногда не требуется и этого, ее владение аудиторией совершенно. «Когда я входил в комнату, — продолжает ныть Мэйджор, — люди едва поворачивали головы в мою сторону!» — «О, как чудесно!» — неожиданно ностальгически зажмурилась от недоступного удовольствия королева, вложив в короткую реплику весь свой жизненный опыт. И публика — которая никоим образом этот опыт не могла разделить и «примерить на себя» — вновь смеялась с сочувствием и пониманием. Никто не может быть более «другим» для современной аудитории, чем английская королева. Хелен Миррен потребовалось все ее искусство, чтобы сделать существующего в единственном экземпляре не слишком выразительного персонажа — ни в коем случае не «близким», но неожиданно интересным и, может быть, необходимым. Ее английскую королеву мог бы написать Ноэл Кауард (впрочем, он, вероятно, захотел бы сам ее и сыграть): он знал толк в уникальных одиночках, их тотальное одиночество парадоксальным образом делало их универсальными. При скольких бы премьер-министрах ни довелось жить каждому зрителю в зале (и даже доведись им жить в другой стране), то, что делала, что говорила и как реагировала королева Хелен Миррен, было их собственными мыслями и реакциями. Каждый из них точно так же оказывался один на один с историей, как и эта маленькая старушка, запертая в Букингемском дворце. И мог лишь надеяться на то, что способен на спасительную иронию так же, как и эта царственная ворчунья.

Диана была «народной принцессой», «принцессой сердец»; Хелен Миррен сделала невозможное — она сделала «королевой сердец» Елизавету II. Королевская семья отреагировала единственно возможным образом: на церемонии награждения премией BAFTA принц Уильям, вышедший вручать что-то в паре с мисс Миррен, старательно покосился на нее и спросил, не стоит ли ему теперь называть ее «бабушкой». Леди (будучи много моложе «бабушки»), кажется, ответила только взглядом — одним из тех, удостоившись которых, «мальчики» Хелен Миррен обычно понимали, что их снимают с уголовного дела, отправляют усмирять Ирландию и лишают бумажного змея до конца лета. «Корона» могла уже только шутить — титула Дамы Британской Империи Хелен Миррен была удостоена еще в 2003-м, до всех своих королев.

«Это был мой лучший год и тянулся он полтора года, — писала актриса в мемуарах. — А потом наступил безумный год, когда все это вышло на экраны». Это чистая правда: в 2005–2006 году Хелен Миррен подряд сыграла Елизавету I, Елизавету II и финальный сезон «Главного подозреваемого» — лучшие роли в ее карьере. О прощании с Джейн Теннисон она говорила, что играть разваливающуюся на куски пенсионерку было легко, поскольку съемки начались сразу после марафона двух королев и актриса была попросту физически измотана. Как бы то ни было, случай Миррен — уникален: три подряд выдающиеся роли были сыграны шестидесятилетней актрисой, давно уже признанной великой, а стало быть — величественно предсказуемой. Миррен перевернула вверх тормашками все расчеты и одну за другой принялась подряд получать все престижные актерские награды (при том, что никогда не была ими обделена): «Оскара», «Золотой Глобус» и премию BAFTA за «Королеву», «Эмми» за Джейн Теннисон и Елизавету I. Вишенкой на этом королевском торте станут премии «Тони» и «Оливье» за «Аудиенцию».