Чтение-путешествие на выходные: спонтанный гид по городам из книги Никиты Алексеева «Аахен-Яхрома»

В первый раз на платформе HBF Aachen я оказался 14 марта 1987 года—ехал с востока на запад. Уезжал из России и не был уверен, что вернусь. По перрону Белорусского вок-зала мел снег, в Восточной Польше он лежал унылыми проплешинами на сырой серой земле, после Познани поля уже зеленели, а за Ганновером на газонах придорожных садиков начали мелькать гиацинты.

Не знаю, на самом ли деле я тогда из-заугла какого-то пакгауза заметил очертания Палатинской капеллы Карла Великого. На-верно, почудилось. Наверно, очень хотелось увидеть то, что много раз разглядывал на сероватых иллюстрациях в советских книгах по истории искусства.

Палатинскую капеллу я так и не видел, хотя мимо аахенского вокзала впоследствии проезжал много раз. Париж—Кёльн—Дюссельдорф—Бохум—Бремен и обратно... Париж—Москва—Париж—Москва—Париж... В те времена железнодорожный билет стоил дешевле, чем авиационный, вот я и путешествовал по рельсам туда-сюда.

В последний раз на платформе HBF Aachen я был поздним ноябрем 1993-го. Мы с Юлей Токайе, котом Чернухой и таксой Долли возвращались в Москву. Долли стоически терпела после ранней прогулки в Венсенне, и, когда я ее часов через пять вывел на аахенскую платформу, она тут же навалила большую кучу. Усатый полицейский в серо-зеленой форме, подпиравший стену неподалеку, двинулся арестовывать и штрафовать нас, но тут паровоз дал свисток, мы с Долли вспрыгнули на порог вагона и поехали на восток.

До Версаля я добрался почти через три года после того, как поселился в Париже. Конечно, стыдно. Но я и в Лувр в первый раз пошел больше чем через год после пересечения реки Прут.

Я выбрал странное время для поездки в Версаль, недели через две после страшного урагана, пронесшегося над Северной Францией в феврале, кажется, 90-го. Шел куда-то по Парижу, и вдруг обрушился ливень, я спрятался в кафе. Пока что-то пил, дождь кончился, выглянуло солнце. Только я вышел на улицу, задул дикий ветер, с крыши соседнего дома сорвало двухметровый кусок жести. Он со свистом пронесся мимо меня и размозжил лобовое стекло припаркованной рядом с кафе машины.

Итак, Версальский парк выглядел печаль-но: половина деревьев валялась на земле, другие были покалечены.

Изумительно подстриженные кусты в партере, правда, уцелели во всем совершенстве. Не говорит ли это о том, что полностью переделанная человеком природа устойчивее к катаклизмам, чем та, что ближе к естественности?

Небо было суконно-серое, моросил дождь, каналы и фонтаны выглядели нелепо. Трианон слепо смотрел выбитыми окнами, но в Большой галерее бесконечные зеркала упорно светились в яично-золотых рамах. В Версале очень красиво. Но мне кажется, что даже лучше, чем сам Версаль,—акварели Александра Бенуа, на которых гениально показана осень и зима этой затеи Короля-Солнца.

Кажется, я бывал в Волоколамске дважды, проездом,—когда ездил на летнюю практику в Иосифо-Волоцкий монастырь в село Теряево,—и помню его смутно. Оплывшие, заросшие деревьями крепостные валы до сих пор высокие. Когда-то ведь Волок Ламский (старинное название) был важным городом. Затененный деревьями белокаменный древний собор. Выкрашенные зеленой краской дряхлые домики с белыми наличниками. Улица с разбитым асфальтом, из-за штакетного забора заполошно лаяла черная кудлатая собачонка.

В привокзальном магазинчике пахло пыльными пряниками—мы покупали там сигареты и водку.

Собака облаяла нас с жердяной вышки. Вдалеке стояла гора Говерла—или показалось; хотелось увидеть верхушку Кар-пат. Елки были очень темные, как черная гуцульская ночь, где бродят седые ведьмы, хасиды с длинными бородами и партизаны Олексы Довбуша, наряженные в камуфляжные сердаки.

С берега Черного Черемоша, возможно, доносится кадиш.

Мы посмотрели на деревянную церковь, мох на могилах, услышали про «злодиев-румунов» и поехали вниз.

После Варшавы зима закончилась. Поезд шел по равнине, и полоски узких серых полей уходили к горизонту. Прозрачные перелески уже начинали зеленеть дымкой распускающейся листвы.

Приехали в Познань, поезд остановился на несколько минут у вокзальной платформы. Были видны краснокирпичные дома совсем другой, чем в Варшаве, постройки—или так показалось? Но именно Познань стала для меня первым отчетливо западноевропейским городом по дороге из Москвы в Париж. Впоследствии я много раз проезжал мимо Познани, никогда не видел ее вблизи, а ощущение границы между Востоком и Западом так и осталось. Наверно, поляки со мной в этом не согласятся.

Из Пицунды мы с Машей поехали в Сухуми. Пробыли там часа три, мало что видели: пальмы на набережной, здания колониально-курортно-сталинской архитектуры. Выпили хваленого сухумского кофе, с пенкой, с гущей и очень сладкого. Рядом с кофейней старичок в широченной кепке-аэродроме, с большим зелено-красным попугаем на плече за двадцать копеек предсказывал судьбу: птица совала голову в литровую банку со свернутыми в трубочку бумажками, горбатым клювом хватала одну, отдавала хозяину. Мы заплатили: на бумажках, доставшихся нам, корявым почерком написана была полная чепуха.

Пошли в ботанический сад, там было интересно и тропически сочно, но и Маша, и я плохо разбирались в южной флоре. Нам очень хотелось увидеть обезьяний заповедник, однако он был закрыт для посетителей.

Зато на обратном пути в Пицунду попутчик в автобусе рассказал такую историю.Ученые решили попробовать акклиматизировать павианов в лесу недалеко от Сухуми. Обезьяны-песьеглавцы прижились в абхазской природе, и все было бы хорошо, если бы какая-то старушка не пошла в лес собирать орехи. Там на нее бросились краснозадые, зубастые, мерзко вопящие твари и отобрали лукошко с орехами, разорвали платье, выдрали клок волос и с мерзкими криками скрылись в чаще. Бедная бабушка еле доплелась до деревни и рассказала соседям, что на нее напали бесы. Те поверили, начала распространяться паника. Ученым пришлось отлавливать павианов, водворять их обратно в вольеры.

На склонах низеньких подмосковных холмов я учился мудрости горнолыжного спорта—ничему не научился. Лыжи, где-то добытые моим отцом, были удивительные.Трофейные. На них когда-то ездил горный егерь из дивизиона «Эдельвейс», пытавшийся взять Закавказье через Приэльбрусье (нет ли его имени на мемориальном камне в Зарнтале, в Южном Тироле?).

Лыжи были такие: деревянные, с металлической оковкой вдоль бортов и с ужасными пружинными креплениями, намертво приковывавшими ступню к лыже. Они были слишком длинные и тяжелые для меня. Но на их круто—не как сейчас—загнутых вверх носках были пипочки с отверстиями. Продев сквозь них веревку, из нескольких лыж можно было сделать сани и таким образом спасти раненого товарища или протянуть че-рез трещины ледника, спустить вниз тяжелый груз.

Эти лыжи меня очаровывали. Я, бездарно делая поворот плугом или пытаясь повернуть на параллельных лыжах, неизбежно падал.В воздух взлетали кристаллы замерзшей воды. Отец кричал: «Давай, вставай!» Я поднимался, утирал нос и снова пытался сделать поворот.