«У утки голос оперной дивы»: отрывок из книги «Птичьи певцы»

В детстве я проводил субботние деньки у бабушки с дедушкой в доме, похожем на старинную ферму, в окружении амбаров, куриц, петухов, огромного огорода, кроличьих нор... и, главным образом, запертого на цепь и замок парка, куда вход был запрещен. В окно бабушка приглядывала за нашими играми и занятиями. Горе тому, кто посмеет ослушаться! Простое правило: малейший шаг с выложенного плиткой участка возбранялся. Мы быстро нашли прозвище бабушке — «Контролерша Шагов». Она высматривала наши следы на земле. А покончив с проверкой, она угощала нас кусочком домашнего клафути и требовала съесть все до крошки, даже если десерт был слишком сладким или вовсе испортился.

Каждую субботу мой отец снимал с крючка ключ, висевший над часами с маятником, и отправлялся на улицу в сопровождении дедушки. В этот момент мы с младшим братом спрыгивали со стульев и шагали за ними вслед. Однако строгий голос контролерши тут же призывал к порядку:

— Туда можно только взрослым!

Однажды я не удержался и возразил:

— Но я=уже большой! Мой рост — метр двадцать один сантиметр, и я вешу двадцать один килограмм и триста граммов! Так медсестра сказала маме! — Затем я показал пальцем на брата: — Это он тут маленький!

Тогда дедушка схватил меня за руку и потащил за собой, но брата оставил на месте. Наконец-то я оказался у решетки с замком. Поворот ключа — и передо мной предстал огромный зеленый рай с высокими деревьями...

Отец направился к стволу и достал большой сачок, который когда-то смастерил из сетки из-под картошки. Вооружившись палкой и мешком, дедушка устроился чуть поодаль. Мы втроем сидим молча и недвижно у зарослей крапивы. Вдруг я заметил — и мне это не показалось, — как в траве что-то шелохнулось... Я прислушался: каждые три секунды оттуда доносилось «псшууут, псшууут». В крапиве точно что-то затаилось. Отец и дедушка приготовились.

— Не двигайся! Они сейчас появятся! — крикнул отец.

Я и не собирался, замерев как столп. Сердце колотилось, в висках стучало, и мне почудилось, будто я падаю в обморок. До меня доносилось только одно — это странное «псшууут», неотвратимое, словно стук метронома. Океан крапивы всколыхнулся... Там что-то гигантское! Теперь я понял, зачем на воротах висел замок: в глубине сада завелось чудище, и его нужно поймать. Отцовский сачок внушал мне мало уверенности. Что же касается дедушки с палкой, то тут и говорить не о чем...

Вдруг из зарослей показалась зеленая голова, украшенная золотистым клювом и белым воротничком на длинной вытянутой шее. Я тут же узнал птицу — селезень кряквы, или «ш’майяр», как ее называют в наших краях. Ее вызывающий взгляд меня почему-то успокоил. Получается, это и есть крапивный монстр?! Птица зевнула, подалась вперед клювом и прошипела — а точнее, издала тихое «псшууут», словно одной утиной красоты ей вполне хватало. Что ж, получается, наше чудовище не столь уж и впечатляющее, да еще и безголосое...

Дедушка принялся размахивать мешком во все стороны. В тот же миг из крапивных зарослей высунулись головы: сначала одна, потом две, пять — сотня. А вот и тело монстра, состоящее из утиной стаи! И все ради одного самца! Никто из них не похож на селезня кряквы: оперение цвета опалой листвы и коричнево-серые клювы. Они выглядят и ведут себя иначе. Самки гораздо любопытнее и озорнее.

Одна из них, с самым светлым оперением на голове, вытянула шею, словно травинка к свету. Она набрала в грудь воздуха и завопила от удовольствия, глядя на едва поднявшееся солнце. Ее вопль звучал мощно и чисто. С первой ноты я замер... У утки голос оперной дивы.

Как после ля, по которой настраивается весь оркестр, сотни особей закричали в унисон. Ветви высоких деревьев задрожали. Все кряквы начали петь и подняли невероятный галдеж. Ничего другого не слышно. Отец знаками показывал мне приблизиться или отдалиться, поскольку я не понимал, что делать, и не мог разобрать его слов. Дедушка, оглохший задолго до того, не испытывал особых трудностей... Сотни клювов повернулись к солнцу и запели хором. Едва просвет в небе исчез, ансамбль умолк. Вновь воцарилась тишина, и отец с дедушкой решительно направились прямо к крапиве, не говоря ни слова. Папа махнул рукой, приказав следовать за ним. В шорохе крыльев и оперения самцы с самками засуетились, пытаясь взлететь. Напрасно. Их тела словно прилипли к земле. Они топтались перед нами, как испуганные ящерицы. Сотня особей застряла в углу парка — точно в воронке. Подобно пастуху, разбирающему шерсть при стрижке овец, отец поддевал сачком одну крякву за другой. Как только утка оказывалась в ловушке, он точным, уверенным жестом хватал ее за крылья.

Я наблюдаю за ним: он держит в руках обездвиженную птицу и протягивает ее к лучам солнца. Словно только что выиграл чемпионский кубок. Но что он делает? Безмолвная до того утка вдруг начинает протяжно петь. Набирая полную грудь воздуха, она разражается во все легкие длинными нотами. Долгое, громкое пение, достойное лучших певиц планеты, пронзает весь парк. «Куиинн... куиинн... куиинн... куиинн... куиинн...» Звуки вырываются по пятеро. Похоже, оба члена жюри удовлетворены сюрреалистическим представлением. Дедушка, может, и глухой, но довольно кивает, а отец говорит:

— Очень чисто затянула. — И аккуратно кладет драгоценную добычу в мешок.

Устроившись внутри, кряква успокаивается. И не двигается. В мои обязанности входит держать мешок крепко и следить за тем, чтобы она не выпорхнула. Стоит лишь попытаться заглянуть туда, как отец кричит:

— Закрой мешок, а то она улизнет!

Но мне очень хочется погладить утку, поцеловать ее и отпустить. Отец стыдит меня:

— Ты чего расхныкался? Вернешься к матери! И слова сказать нельзя, как он тут же нюни распускает!

Я рыдал перед уточкой, угодившей в темный мешок. понимал, что ей тоже страшно. Мы оба попали в ловушку в глубине сада. Следующей птице, оказавшейся в сачке, к счастью, уготована другая судьба. Ее мраморное оперение свидетельствовало об уникальном голосе. Она набрала воздуха и издала обычный, несколько хриплый «куин». Отец тут же отпустил птицу, и та поспешила к своей стае в крапиве. Я выдохнул с облегчением...

Увы, из сотни особей с десяток угодили в мешок. Широко раскрыв клювы, певицы пели, обращаясь к солнцу. Каждая интонация звучала по-своему, неповторимо. Сильное, с напором пение, от которого дух захватывает. Я наблюдал за «длиннокриками», «короткокриками», «полукриками» и «тихонями»... Отец с дедушкой устроили настоящее прослушивание на открытом воздухе вокалисток, и все участницы мнили себя новыми лирическими или колоратурными сопрано с перспективным будущим. Высота нот, ритм и протяжность отрывков определяли роль каждой кряквы. Солисты кричали сильнее остальных, которых отправляли обратно к хористам в заросли крапивы.

Среди травы и тополей конкурс длился около часа. Наконец отец перевязал мешок соломенной веревкой и зашагал вперед, не дожидаясь меня. Дедушка смущенно улыбнулся. Я был поражен тишиной и спокойствием, царившими среди уток в мешке, в абсолютной темноте. Я представлял, как они переминаются лапками на головах друг у друга, не осознавая, куда направляются. А кстати — куда?

Во дворе припарковался «мерседес». Рядом с трактором стояла пара мужчин в костюмах. Подходя к забору, отец воскликнул:

— Черт! Парижане уже приперлись.

Они обменялись любезностями. Говоря со странным акцентом, мужчины обсуждали привязь, ветра́, хижину, бухту Соммы и крики. Я догадался, что дедушка дает парижанам в аренду уток с восхитительными голосами. Их расположат с=учетом направления ветра миграции, чтобы птицы криками привлекли своих собратьев. Семья моего отца славится тем, что знает все о гнездовании и лучших певчих кряквах региона. Такая у моего дедушки профессия. Однако за годы охоты он оглох, и теперь папа брал на себя роль абсолютного слуха и выбирал особей. Без него — никакого мешка, никаких уток, никаких парижан... За купюру в сто франков, оставленную на столе, он вверяет гостям мешок с птицами и позволяет провести ночь в хижине. «Мерседес» тронулся, унося парижан к бухте. Они вернутся завтра днем с кряквами, и те вновь обретут свободу.

Покончив с обменом, отец с дедушкой отвели меня к подножию деревни Форест-Монтье. Прошагав пятьсот метров среди улочек и от единственного на всю округу кафе, мы оказались на пастбище в несколько гектаров без загонов и ограждений, которое пересекал весьма широкий ручей. Подставив лицо ветру в центре огромного поля, дедушка замер, после чего пару раз постучал палкой по земле. Он нахмурил брови, приоткрыл рот и издал негромкий, но пронзительный свист, втянув струю воздуха сквозь зубы. Звук поразительно походил на крик потерявшегося утенка. Краткий призыв, повторенный несколько раз, подействовал словно магнит. Я смотрел, как постепенно, в такт свисту, вода наполняется живностью. Сотни уток, до сих пор скрытых от глаз, сгрудились в ручейке. Дедушка неустанно продолжал звать.

Птицы, окружившие нас, отличались спокойствием и умиротворенностью. Мы оказались в море из самцов и самок кряквы, и те копошились рядом без всяких опасений. Отец держался поодаль, а дедушка продвинулся чуть вперед. Утки расступались, открывая проход, и гигантская толпа разделилась надвое. Тогда он издал еще один звук, слегка отличавшийся от призыва. Сигнал к отправлению. С палкой в руке он повернул в сторону деревенских улочек, преследуемый утками, выстроившимися в ряд. Он отвел эту импровизированную паству к устью реки, где вода была чище и цвели рясковые, которые обожало его стадо. Пастух птиц оставил уток там плавать в приволье.

В кабаке на деревенской площади хранится воспоминание об этом переселении — фотография в рамке, висящая над камином в зале. Фотограф поймал момент, когда дедушка, опершись на палку, смотрит вдаль, приставив ладонь козырьком, а вокруг него — вся утиная компания.