Молоко для Дракулы и Носферату: что на самом деле пили вампиры

И все же во многих культурах вампир действительно любил промочить горло. Уточним только одну деталь. Как бы смешно это ни показалось тем, кто уже воспринял образ, созданный Брэмом Стокером, первые упыри — или кем бы они ни были — утоляли жажду скорее молоком, чем кровью. Во всяком случае, именно к такому выводу приходит Лукаш Козак в своей недавней работе о польских вампирах.

Вампироиды нападали также и на животных. Это обстоятельство практически не освещалось в городских хрониках, однако же в деревенском обществе, где большое внимание уделялось «экономии телесных жидкостей» (по выражению Линдал Ропер) и где количество молока считалось показателем достатка и благосостояния семьи, крестьяне иногда замечали, что скот как бы «высыхал», терял силу. Это, без сомнений, казалось высшей степенью несчастья.

И если что-то подобное случалось, то в деревне начинались поиски виноватого, все подозревали друг друга, и доходило даже до того, что человека могли обвинить в колдовстве только потому, что тот «получил много масла от одной коровы». В таком контексте вампир становился скорее мрачным воплощением голода, чем смерти.

Грубо говоря, то самое значение «пожирания», «заглатывания», что содержится в прототюркском корне, также семантически охватывает и «опустошение», на которое жаловались жертвы вампиров. Вполне можно предположить, что изначально упырь был своего рода «обыром»*, но впоследствии решил сосредоточиться на посмертных кражах. Это предположение звучит весьма интригующе. И исследователи все больше и больше смотрят в его сторону. Тем не менее, поскольку ранних письменных источников для прояснения вопроса не хватает, можно пройти этот путь и в обратном направлении: нельзя исключать, что именно черкесская ведьма (или один из ее предков) получила свое имя от русского упыря. Родство, однако, налицо.

И что же в итоге получается? А то, что красный может быть оттенком белого. Молоко и кровь, в конце концов, практически в каждой культуре — символически взаимосвязанные жидкости. Выходит, хоть и частично, но мы можем пересмотреть рацион вампира — по крайней мере, в период его зачатия и созревания в утробе человеческого воображения. При условии, конечно, что мы не будем приписывать нашему условному упырю точность в различении одного и другого. Ведь, по сути, и кровь, и молоко являют собой воплощения того, что в латинском Средневековье врачи называли «радикальной влагой». Уточним, что так они именовали телесную жидкость, которая постепенно испаряется из человека к концу жизни, — эти идеи мы встречаем уже и у греков, для которых мертвецы были «сухими» par excellence. Потому-то они всегда испытывали жажду. Жажду жизни.

Если взглянуть чуть глубже, то мы поймем, что это та самая жажда, которой, по поздним католическим представлениям, должны были томиться души в чистилище. Пересохшими губами они молили о воде. То есть о молитве. Она бы могла облегчить их страдания за бесчестье прежней жизни. Молитва и... молоко. В XVI веке, когда искусство больше вдохновлялось мистическими или просто сновидческими образами, нежели богословием, Микеле Греко да Валона (Гульонези) создал удивительное полотно, на котором изобразил Мадонну, Младенца, святого Себастьяна и святого Рокко. Молоко, которым Дева Мария кормила Младенца, брызжет на всех — и на зрителей, и в уста святых. Молоко и кровь как символы жизни. Может, поэтому повзрослевший Иисус повелел мертвым раз и навсегда сделаться обескровленными, проще говоря, сухими.

Иные вампиры промышляли и жировым запасом людей — еще в те времена, когда уменьшение объемов в области живота и бедер считалось чем-то вроде сглаза. Во всяком случае, предвестником беды. Однако же это был не просто вопрос изъятия жира или крови в ущерб человеку. Или даже животному. Важным в нашем случае было представление людей о своеобразном вселенском «соке жизни». В том «соке» будто бы содержалась душа мира, оживляющая природу, дарующая силы и плодородие. Эта магическая жидкость и представляла главный интерес для вампиров. Вспомним уже встречавшихся нам стригоев, обитавших в Карпатах. По данным, собранным фольклористами начиная с середины XIX века, карпатские возвращенцы похищали у людей, животных и даже у земли mană — жизненную энергию, силу, мощь.

Однако здесь стоит отметить, что происхождение этого слова приводит нас к древнееврейской лексеме «манна» (man hu? — «что это?»). В Библии «манной» называют пищу (хлеб), которым Бог кормил Моисея и его соплеменников во время их скитаний после исхода из Египта. Хлеб, падавший с неба. А ведь именно небо, в представлениях тех же жителей Карпат, — источник заветной mană. Ее и воровали стригои. Тайком они приходили на чужие поля, ложились навзничь и перекатывались взад-вперед — чтобы впитать mană в виде росы. А промокнув насквозь, приносили ее на свою землю. Бывало и так, что в определенные дни недели они расстилали скатерть или покрывало, чтобы собрать медвяную росу с неба, подобно тому как во многих других европейских странах чудодейственную росу собирали в волшебную ночь святого Иоанна Крестителя.

В Трансильвании эти капли, попавшие на ткань, считались самой настоящей жизненной силой, украденной у людей, животных или — как уже упоминалось — у земли. В прошлом люди верили, что манна также магическим образом сохраняет молодость. Но одновременно они и боялись этого неземного эликсира.

Однако стригои — а их в большинстве случаев представляли в виде обнаженных женщин (как, впрочем, и положено истинным ведьмам) — знали, где найти вожделенный эликсир и что с ним делать: они осторожно собирали искомые капли с листьев, пили их, натирали ими тело, а также орошали ими свои поля, чтобы те приносили больше и больше урожая. И чем плодороднее становились их земли, тем меньше урожая собирали крестьяне. Деревенские дети худели на глазах. Взрослые чахли. У кормящих женщин пропадало молоко. Пропадало оно и у коров, которых осаждали стригои, пуская в ход сотни проклятых уловок, чтобы украсть эту бесценную белую жидкость.

Итак, выходит, не только кровь интересовала нечистую силу. И уж тем более не обязательно из непосредственного источника. Однако немецкоязычные чиновники (и не только они) нагружали образ незримого ночного возвращенца излишней эмоциональностью и желанием физического контакта. Западные представители власти, а также и журналисты не хотели мириться с неопределенностью свидетельских показаний и по-своему называли те или иные явления, адаптируя их под доступные понятия и представления. Можно сказать, то был почти картезианский взгляд на отношения агрессора и жертвы. И его следует воспринимать как новую историю от лица нового рассказчика.

Показательным примером таких пересказов являются два письма француза Пьера де Нуайе (Pierre Des Noyers), ученого секретаря польской королевы. В записи, датируемой 1659 годом, среди прочего, насколько нам известно, первый раз в западном тексте встречается слово upir. Это письмо долгое время хранилось среди частных документов в оригинальном — рукописном — виде и лишь недавно, после его обнаружения, привлекло внимание исследователей. Вот выдержки из него:

«Тем временем я должен рассказать вам об одной болезни, распространенной на украинской земле. Я посчитал бы истории об этом заболевании просто легендой, если бы уважаемые люди не подтвердили их своими свидетельствами. Кроме того, вера в эту болезнь в здешних местах настолько сильна, что тот, кто подверг бы ее сомнению, тут же был бы осмеян. В русском языке это явление называется upiór, в польском — triga. Суть его в том, что покойник — если он родился с зубами — поедает в гробу свою одежду: лоскуток за лоскутком, потом руки — от пальцев до плеч. И даже ноги. В то же время друг за другом умирают члены его семьи и домочадцы. Едва один из них покинет этот мир, как заболевает другой и отправляется следом за покойными родственниками. Так продолжается до тех пор, пока не умрут трижды по девять человек. Отсюда и пошло название triga, или upiór, что одно и то же. Но обычно люди не ждут, когда погибнет вся семья, а раскапывают могилу, в которой покоится первый умерший — тот, кто, как я уже писал, поедает в гробу свою одежду и части тела. Его обезглавливают, и в тот самый миг из покойного вытекает свежая чистая кровь, как из живого человека. После этого смерти среди членов его семьи прекращаются, и трижды девять человек остаются целы. Говорят, что подобное также иногда происходит и среди лошадей».

Стоит отметить, что восставший из мертвых, о котором пишет Пьер де Нуайе, зовется «стрыгас» (strzygas). И он из того же семейства, что и стригои, о которых нам еще многое предстоит рассказать. Интересно, что де Нуайе лишил термин начальной свистящей согласной. Возможно, это случилось по той лишь причине, что именно так он и расслышал незнакомое слово и потому, несмотря на образованность и начитанность, даже не подумал о возможном родстве с другими похожими лексемами — strix или striga.

Поэтому он считал triga эквивалентом upiór, который обозначает труп со своеобразным поведением, неизбежно связанным с родовым проклятием. Слово в таком виде — без первой буквы «с» — могло навести на мысли о параллели между количеством смертей (трижды девять) и латинской triga — тройкой лошадей, участвовавшей в древнеримских гонках на колесницах. Подобная параллель имела смысл и для владеющего любым славянским языком, а так как речь идет о письме польского ученого секретаря, то он, конечно, уловил связь между цифрой 3 (по-польски trzy) и словом triga.

Однако же и у других возвращенцев также была «фиксация на числах»: среди них встречается так называемый Neutöter, то есть покойник, который, как считалось, был виновен в смерти девяти (или кратного числа) своих родственников. К подобного рода покойникам относят и Петара Благоевича. Будь то трижды девять или девятью три — всегда он уносил двадцать семь жизней (если, разумеется, никто не принимал никаких мер). Ключевым было то, что покойный становился причиной смерти членов семьи: он укладывал их в могилы, пожирая при этом себя самого.

Мы еще вернемся к этой попытке объяснить мистические, казалось бы, смерти и явления, но уже сейчас отметим, что подобное представление о покойнике-убийце было довольно распространено в пространстве между немецкими, польскими и украинскими землями: для местных жителей оно не являлось предметом споров и сомнений, здесь традиционно верили в возможность совершения действий на расстоянии. И потому упырю не нужно было ходить по домам родственников и вонзать им в шею клыки. К тому же, когда мертвецу, ставшему причиной несчастий, отсекали голову, кровь, вытекавшая из нее, была его собственной — не чьей-то еще. Однако она казалась свежей, и люди не сомневались: такое возможно только потому, что родственники покойного болели и умирали.

А все же любые представления могут меняться. В 1693 году, спустя почти 35 лет после первого — так и не опубликованного письма, — в Mercure Galant вышла анонимная заметка, написанная неким французом. В ней он рассказывал о чудесах, творившихся на землях Польши, где он гостил, и соседней Украины. Многие узнали в этой статье руку де Нуайе. На тот момент ему исполнилось уже 85 лет. Хотя не исключено, что текст все же создал не он, а кто-то другой, кому де Нуайе лишь передал материалы — в том числе записи 1659 года.

Как бы то ни было, акцент в статье сместился на кровь и необходимость объяснить, как вообще покойник влияет на живых на расстоянии. Автор, казалось, не представлял, что это возможно, и потому в качестве объяснения предположил посредничество демона, готового курсировать между живыми и мертвыми. Идея, скажем прямо, весьма западная, может, даже подсказанная каким-то теологом и, кроме того, тяжеловесная. Будто к предыдущей версии добавили еще одну — с элементами драматургии и герменевтики, соединив их в единый нарратив, который, смеем предположить, полякам и украинцам показался бы необоснованным:

«Говорят, что демон, покинув мертвое тело, отправляется на поиски крови и забирает ее у живых людей или животных. Однако же совершать свои злодеяния он может только в определенное время — от полудня до полуночи. Потом он возвращается в могилу и вливает в покойника раздобытую кровь. <...> Вышедший из трупа демон тревожит по ночам тех, с кем умерший был ближе всего знаком при жизни. <...> И когда поутру жертвы пробуждаются, они не понимают, что произошло, и зовут на помощь. Вскоре они теряют вес, лишаются сил, но демону и этого мало: он не успокоится до тех пор, пока все члены семьи не умрут один за другим».

Заметим, кстати, что нападение неизменно происходило во сне. Жертвы просыпались и, оцепенев, не понимали, что же такое случилось. И только позже, осмыслив свои сновидения и сравнив собственный опыт с опытом других членов семьи, они реконструировали пережитое нападение. Однако, как пишет современный исследователь, «психологи доказали, что каждый, кто описывает свой сон, изменяет его под влиянием похожих снов или явлений, о которых он слышал прежде».

Поразительно, что, несмотря на историю, которая, по сути, не предполагает особенной связи с мифами античного мира и никак им не обязана, автор статьи помещает в начале такое пояснение: «Речь идет о мертвых телах, которые на латыни называются strigi, а на местном языке — upierz». Восстановив букву s перед strzygas, де Нуайе (или кто бы ни писал эту статью), за неимением во французском языке отдельного термина, провел не столь очевидную параллель между польско-украинскими upiri и древними кровожадными птицеподобными существами.

Надо сказать, автора ничуть не смущает тот факт, что strigi в латинской традиции, то есть в классическом мифе, не были покойными людьми и вообще людьми не были, а известны они как фантастические существа, нечто вроде гулей, которые могли приобретать обличье человека, при этом таковым не являясь и питаясь падалью. Проще говоря, не восставшие покойники, а скорее те, кто поедал их плоть. И, возможно, именно по этой причине де Нуайе предлагает демонологическую интерпретацию.

Закончилась ли история на этом? Нет, напротив, она только началась. Дело в том, что эта статья могла бы остаться одной из многих, погребенных в архиве Mercure Galant, и вскоре бы все о ней позабыли. Но де Нуайе скончался, и его друзья и коллеги, желая почтить память ученого секретаря, вернулись к его польско-украинским воспоминаниям. В частности, его историю раскрутили настолько, что она возродилась во множестве статей под разными названиями. Вот, к примеру, в одном из изданий напечатали текст «О стригоях Руси» (хотя имелась в виду, конечно, территория Украины).

В нем автор прибегал к литературным изыскам и этнографическим сравнениям с французскими верованиями в «плотоядных ночных птиц». Он дошел до того, что едва ли не с математической точностью доказал равенство между упырями, которые после шумихи 1730-х годов были задним числом приравнены к вампирам, и классическими стригоями. Что ж, написал — и ладно. Однако, не будь такого равенства, многие бы продолжали называть вампиров «призраками» и вопрос по-прежнему был бы не прояснен. Но слова имеют вес. А порой они и вовсе тяжелые, точно камни.

Как мы видим, ночной птицей вампир не стал. Именно благодаря переосмыслению нарратива он со временем, особенно в упрощенных интерпретациях западных авторов, научился сосать кровь. И, судя по всему, делал это с большим удовольствием.

Вампиры были неуловимы. И часто — в силу своей скрытности — даже не представлялись по имени. Если вдруг случалось, что над городом или деревней витало зло, жители знали наверняка: нужно найти точное место захоронения возвращенца. И это непременно должна быть могила с неким подобием входа, с отверстием, через которое оживший покойник, как предполагалось, выбирался наружу.

Конечно, подобные представления были в основном у людей на западе: им по-прежнему казалось невозможным, как это нечисть умудрялась действовать на расстоянии и приходить к жертвам, при этом не двигаясь с места. Находились такие, кто на предполагаемые могилы нечисти и вокруг них просыпал пепел или соль, чтобы на следующий день проверить, не появились ли следы.

Но чаще всего, чтобы отыскать убежище возвращенца, требовался какой-то особенный — мистический — знак. В Валахии, к примеру, известен обычай, похожий скорее на скрытую ордалию (malcelata ordalia). Речь об иппомантике, которая, впрочем, широко практиковалась среди разных балканских народов.

Для этого действа выбирали мальчика или юношу, но непременно девственника, сажали его верхом на самого надежного, спокойного жеребца черной масти. Затем наездник отправлялся на кладбище, заставляя коня перешагивать через могилы. Та из них, над которой животное, несмотря на удары хлыстом, отказывалось пройти, и была убежищем вампира.

А если кому-то захочется развенчать ореол таинственности, окружающий свидетельства такого рода, то можно вспомнить о том, насколько лошади чувствительны к поведению человека. Хорошим примером послужит история начала XX века, связанная с конем по кличке Умный Ганс. Он умел считать и отвечал ударами копыт на арифметические задачи. О Гансе писали газеты по всему миру.

Только он, конечно, ничего не считал в уме, а просто реагировал на сигналы того, кто задавал ему вопросы: количество микродвижений головы дрессировщика соответствовало количеству ударов копыт коня. Бедный Ганс.

Что ж, с иппомантикой более-менее понятно. Но были и иные способы определения вампирских укрытий. Вот, к примеру, посмотрим на случай 5 августа 1665 года. В тот день власти Михельсдорфа в Силезии (ныне Мишковице, Польша) обратились к могильщику Гансу Бюргелю, который считался экспертом в загробных делах и, по слухам, откопал семь неразложившихся тел. Между тем некоторые из них принадлежали людям, не запятнавшим себя при жизни никакими злодеяниями.

И тут резонно возникают вопросы: «Как и по каким признакам могильщик определил, что с этими телами что-то не так? Как он мог знать заранее, какие могилы следует вскрыть? Все ли тела одинаково опасны или среди них есть и ни в чем не повинные люди, попавшие в вампиры по ошибке?» Ответы Бюргеля казались убедительными:

«Сперва он сказал, что узнавал тела по крови, в которой те буквально утопали, по новой коже, выросшей взамен старой, и новым же ногтям».

«Отвечая на второй вопрос, Ганс признался, что у него есть особенное растение, и когда он съест его, то уже без труда может отыскать подозрительную могилу. Впрочем, по его словам, и без того растения он мог распознать убежище вампира. Больше по этому поводу он ничего не сообщил».

«На третий вопрос... он ответил, что между семью эксгумированными телами была разница: в четырех из них таились настолько мощные силы тьмы, что и не сразу можно было совладать с ними. Демон в пятом теле был послабее, а двое последних и вовсе казались немощными. Этих троих, должно быть, незадолго до смерти обманули люди с дурной репутацией, и они еще не успели прийти в себя и опробовать свою магию».

Кажется, в то самое время миру явилась новая профессия, которая требовала все больше и больше специализированных навыков. Сложно пройти мимо того обстоятельства, что могильщик заявил об использовании растения — надо полагать, галлюциногенного, что, вероятно, позволило ему воссоздать то онирическое, то «визионерское» измерение, в котором обычно и встречались умершие.

Однако не стоит думать, что сохранность тел была идеальной. Тем не менее наличие сколько-нибудь целых тканей помогало определить силу возвращенца (чем более сохранным было тело, тем сильнее мертвец), также можно было судить и о его мобильности (опухшее тело означало низкий уровень энергии, эластичные суставы говорили о том, что оживший покойник много двигался, и т. д.).

В Польше верили, как свидетельствовал сам де Нуайе, что если при обнаружении трупа — в той или иной степени сохранности — на нем не было савана или одежды, это означало одно: данный покойник сам поглотил свои одеяния, и отныне его можно считать полноправным возвращенцем с того света. В силу этого обстоятельства, при осматривании подозрительного покойника, особенное внимание уделяли его ротовой полости и зубам: зачастую они делались более заметными из-за отхождения десен.

Речь, конечно же, обо всех зубах, не только о клыках. Последние стали отличительной чертой вампиров лишь в литературных интерпретациях XIX века. Зато влияние вампирских романов оказалось столь сильным, что в шедевре немого кино «Носферату, симфония ужаса» (1922) Фридриха Вильгельма Мурнау и в его не менее выдающемся ремейке «Носферату — призрак ночи» (1979) Вернера Херцога вампиры вместо клыков и вовсе демонстрируют резцы грызунов. Нежнейшие, надо сказать, и весьма милые.

* Можно также упомянуть татарское демоническое существо убыр. Убыр представляется как близкий по функциям фигурам упыря у славян и вупара у чувашей. Убыром может считаться дух умершего колдуна или самоубийцы, особенно в представлениях западносибирских татар. Убыр нападает на скот, высасывает молоко и кровь у коров, насылает болезни на людей. Считалось, что после смерти человека, в которого вселился убыр (такого называют «убырлы кеше»), дух продолжает обитать в его могиле и выходит из нее по ночам. Уничтожить его можно, вбив дубовый кол в могилу.