«Виктор и его пустота»: почему Пелевин все еще нужен читателям

Каждый сентябрь выходит новая книга Пелевина — и в этом, пожалуй, больше магии, чем в самых причудливых симуляциях его романов. Читатель заранее знает: что бы ни происходило в мире, в книжном магазине появится новая обложка с его именем. Это предсказуемость, которая ценится все выше, когда все остальное рушится.

Литературный ритуал не новая практика. Достоевский публиковал романы по частям, как сериалы. У Пелевина та же механика: стабильность сюжета, повторяющиеся мотивы, знакомый голос. Даже если книги не приносят открытия, они дают ощущение: порядок в этом мире еще существует.

Пелевин — традиция и культурный метроном. Он не исчезает, не меняет позиций, не дает себя догнать. И этим удобен.

Пелевин не столько предсказывает будущее, сколько точно чувствует его приближение. Его тексты звучат как параллельный комментарий к тому, что происходит. Не манифест и не прогноз — скорее миф, обернутый в пеструю и такую знакомую ткань.

Поэтому читать Пелевина часто проще, чем новости. Он превращает катастрофы в притчи, инфошум — в философскую игру. Читатель оказывается в позиции стороннего наблюдателя, из уютной комнаты смотрит на бурю — и от этого немного легче дышать.

Его тексты работают как зеркало с мягкой подсветкой. Они не требуют веры и не предлагают надежды. Они создают безопасное расстояние между человеком и миром, в котором не нужно притворяться, что реальность понятна.

Главная особенность пелевинского мира — он комфортно непредсказуем. В него погружаются, чтобы отдохнуть, все может быть иллюзией, и это не страшно, а даже удобно.

Здесь встречаются знакомые персонажи, детективные сюжеты и, конечно, симуляции. В этом и заключается его парадоксальная устойчивость: он построил вселенную, в которой нет обязательства к новизне.

Сам Пелевин говорил, что «воли не существует», а реальность лишь «звук мочи о стенку ведра» во сне. Эта нарочитая отстраненность и делает его тексты безопасным пространством и в то же время немного утомительным: как длинный сериал, где мотивы узнаются раньше, чем ты открываешь первую страницу.

Феномен Пелевина невозможно понять без его ранних книг. Например, «Чапаев и Пустота» — текст, который определил не только 1990-е, но и сам способ разговора о реальности. Петр Пустота, поэт-декадент, одновременно живет в эпоху Гражданской войны и в психиатрической клинике 1990-х, постоянно балансируя между безумием, мистикой и реальностью.

Роман стал символом поколения, оказавшегося между прошлым и будущим, — и одним из главных романов Пелевина.

С тех пор его тексты стали чище, «цифровее», симулятивнее, но «Чапаев и Пустота» остался сердцем пелевинского канона.

Упрек в повторении преследует Пелевина давно. Его последние книги — это симуляции внутри симуляций. Но за этой кажущейся замкнутостью — стабильность, которая в эпоху турбулентности работает почти терапевтически.

Пелевин не объясняет мир — он позволяет на него смотреть без лишней паники. Его тексты напоминают, что все может быть иллюзией и что это не катастрофа, а просто еще один уровень игры.

Что же после? Слово Пелевину:

«Смерть — это пробуждение от жизни. Но пробуждаемся не мы, потому что мы такая же точно иллюзия».

Мир рушится, но Пелевин все еще с нами. И никуда не уйдет. А если это произойдет, то захочется поверить, что это лишь иллюзия. Ведь с ним так комфортно.