Великий Разум, катастрофа и репликация: рассказ Александра Удалова «Матрешка»

В фантастическом мире «Матрешки» воплотились все худшие ожидания технопессимистов. Делами Вселенной тут управляет искусственный интеллект — «Великий Разум», а существенная часть человечества тем временем прожигает свою жизнь в виртуальной реальности — Лимбе. Загадочная Инфобуря стерла память о событиях, явлениях и фактах, которые, казалось бы, должен знать даже школьник, и теперь люди вынуждены кропотливо восстанавливать в своем сознании прошлое. В результате опытов в человеческий мир удалось призвать ангелов и демонов, которые теперь неприкаянно бороздят просторы космоса.

И посреди всего этого хаоса случается худшее: из-за банальной халатности и непомерной тяги к опасным экспериментам мир оказывается на грани ядерной катастрофы межпланетного масштаба. На то, чтобы предотвратить ее, есть три часа. За дело берется старомодный и немного нескладный заслуженный консультант Следственного Управления Цивилизации Глеб Дроздов.

В процессе он выясняет, что ангелы и демоны безобидны, виртуальные вселенные благотворны, а искусственный интеллект вовсе не бездушен. Да и спасти человечество, оказывается, способны только технологии. Так антиутопия превращается в гимн прогресса.

В столовой пахло грибами и тушеной капустой. Намечалась еда.

Глеб посмотрел вниз на своего давнего спутника. Молчаливый Помпон тянул носом воздух и облизывался. Даже собственная внешняя память предвкушала застолье.

В столовую то вбегали, то выбегали безликие роботы с серебряными подносами. Поддавшись порыву, Глеб дружески похлопал по плечу суетливого андроида, распределяющего посуду.

Зачем он это сделал? Если бы жест увидел Кайманов, наверняка пришлось бы выслушивать очередную затупившуюся о время остроту.

— Человекогость Пятой Выставки Человечества, зачем вы прикоснулись ко мне только что? — Робот застыл с двумя супницами в руках и повернул свою белую маску с мерцающим контуром. — Вы хотите что-то спросить? Нуждаетесь в помощи? Конкретизируйте запрос.

Вот так. Кайманова рядом нет, а вопросы есть. И даже запросы. Опять нужна конкретика. Всем постоянно нужна конкретика. А где ж ее взять, когда кругом сплошная неопределенность? Даже запахи. Это ведь только кажется, что на обеде будут старые проверенные блюда. Вполне в духе Выставки подменить грибы какой-нибудь лимонной устрицей, синтезированной на доисторическом белке. С них станется.

— Прошу прощения. Наверное, я неосознанно хотел тебя подбодрить, — уже понимая, что объяснять роботу — пустое дело, Глеб не мог остановиться. Почему-то страшно хотелось оправдаться.

— Человекогость, вы хотите пообщаться с кем-либо из Великих Разумов? Ваше желание тактильного подбадривания может свидетельствовать о некой форме психологического дискомфорта. Любой из гостевых Великих Разумов готов немедленно провести с вами терапевтическую беседу. — Робот чуть опустил правую руку, и теперь напоминал перекошенные весы. Баланс супниц нарушен.

— Нет, спасибо. Обойдемся без разумных бесед о великом. Не для того я прячусь от них в столовой. Извини, дружище, что отвлек.

Глеб уже повернулся к выходу в коридор, как почувствовал холод армированной руки рядом с шеей. Забавно, но робот не выпустил супницу, и перевернутый фарфор элегантно лег на Глебово плечо погонным доспехом. Но фаянсовое рыцарство не задалось, и обе супницы вернулись на стол.

— На церемониальный обед будет подан сундук из теста, фаршированный зайцем с апельсинами; заяц будет фарширован уткой с грибами, а утка, в свою очередь, будет скрывать внутри секретный ингредиент. Вам понравится.

Показалось, или контур на маске робота на долю секунды погас? Подмигивают ли вольные андроиды, когда рассказывают о фаршированных зайцах?

— Надеюсь, до тонких металлических предметов не дойдет. Если что, у меня на них сказочное несварение. Но если речь о яйцах, ничего не имею против. В наше время никому не помешает пара яиц.

— Матрешка.

— Что матрешка? — Глеб удивился сменой темы.

— Матрешка — метафора вложенных пространств. Символ Пятой Выставки Человечества.

— Может, вложенных объектов?

Помпон утвердительно тявкнул.

— Является ли пустота объектом или пространством? — Маска официанта подернулась рябью.

Глеб нахмурился. Все-таки робот вызвал кого-то из Великих. Интересно, на каком моменте подключился велир? И кто именно подмигивал? С этой ветвью человеческой цивилизации никогда ни в чем нельзя быть уверенным.

— С кем я разговариваю? — Глеб не сумел подавить нотки раздражения, и Помпон, уловив его настроение, начал утробно рычать.

— Велир Мейка к вашим услугам, господин Дроздов. Я позволила себе вселиться в эту оболочку, уловив сигнал беспокойства от распределителя.

На маске робота отобразилось морщинистое лицо женщины-азиатки. Кончики ее седых прядок выпадали за границы экрана маски, отчего казалось, что ее неудачно подстригли.

— Ну и зачем? — обреченно вздохнул Глеб. — Я же просил никого не беспокоить.

— Я посчитала, что небольшой интеллектуальный спор улучшил бы ваше настроение.

Глеб махнул рукой:

— Ой, да идите вы в Лимб. На голодный желудок философствовать и спорить могут разве что ИИ вроде вас. Вечно вы улавливаете не те сигналы. Здесь, — Глеб постучал пальцами по лбу, — только аналитический центр. За рычаги решений дергают в других местах. Хотя где уж вам понять, вы стали слишком великими, для вас везде и всюду лес рычагов. Знаете, как говорил, э...

Помпон смешно завилял куцым хвостом. Так всегда было, когда между оператором-человеком и его внешней памятью шла передача информации.

Глеб посмотрел на запястье. Браслет давно уже барахлил и опаздывал с уведомлениями. Его легко можно было починить или заменить на новый, но тогда Глеб лишился бы наблюдений за поведением собаки. Предугадывать собственные воспоминания и озарения — отдельное удовольствие.

Легкая вибрация прошлась по коже, и Глеб тут же вспомнил то, что когда-то счел полезным для запоминания:

— Разум, однажды расширивший свои границы, никогда не вернется к прежним.

— И чьи же цитаты вы таскаете через свою собачью внешнюю память, господин Дроздов? — Проекция лица велира лукаво изогнула потрескавшиеся губы.

Глеб смущенно посмотрел на Помпона. Пес грустно посмотрел в ответ. Проклятый велир подловил его; всем известно, что из-за Инфобури прошлого века многие факты об авторстве высказываний склеились и смешались так, что разобрать первоисточник без кропотливого исследования стало невозможно.

Помпон опять завилял хвостиком.

— Какая разница чьи? Это мог сказать Чингисхан или Ренуар, или кто-то из китайских поэтов VIII века, тот же Миядзаки. Главное, что слова хорошие, по теме. Ну или рядом с темой.

— Конечно, конечно, господин Дроздов. Это наверняка был Чингисхан. Голландский живописец XVII века, не так ли?

Бульдог трижды булькающе гавкнул.

Глеб выждал три секунды, чтобы смысл издевки Мейки добрался до него через браслет связи. И только тогда выстрелил возмущением:

— Я думал, вы манифестировались в тело кухонного робота, чтобы поднять мне настроение, а не подшучивать над памятью! Извините-подвиньтесь, но перед вами Глеб Дроздов, заслуженный консультант Следственного Управления Цивилизации!

— А разве ваше настроение не улучшилось? — Роботизированное тело наклонилось, весь лицевой экран заполонила кривая усмешка. — Вам было скучно на проспектах и в павильонах. Вы искали удовольствия или конфликты, или все вместе и сразу. Разве я не права? Глеб Дроздов, вы очень интересный человек, извините-подвиньтесь. Вы отказываетесь от современных инноваций и ходите с устаревшей внешней памятью в виде собаки. Изолированной памятью, не подключенной ни к одному из нас, Великих Разумов.

— Не ваше дело с кем я хожу. Мне достаточно и Помпона, это подарок на день рождения.

— Подарок на ваше шестилетие, господин Дроздов. Вы никогда не задумывались, что вас могут отправить на пенсию не по выслуге лет, а из-за того, что вы банально устарели? Вы боитесь войти в Лимб, боитесь репликации, боитесь космоса, боитесь велиров, боитесь даже подключить свою древнюю собаку к нам. Вы заржавели настолько, что вас скоро спишут в утиль.

Костяшки кулаков побелели, Глебу хотелось взять и ударить в эту гадкую ухмылку, разнести ее на пиксели. Но он знал, что скорее сломает себе руку, чем лицо робота. Этих поганцев научились делать прочнее антикварных шкафов. Да и нарываться на скандал — нет уж.

— Помпон, за мной! В обители еды нам не рады.

— К вашим услугам, господин Дроздов, — ехидно прозвучало в спину. — Теперь вам точно не скучно и есть о чем подумать, а не думать о том, что есть.

Глеба так и подмывало обернуться, чтобы посмотреть — исчезла ли Мейка из тела робота, чтобы отпустить его к своим супницам и чашкам. Но твердость духа не позволяла. Глеб Дроздов никогда не оборачивается, если только позади не начинается распродажа воздушных эклеров.

На выходе из столовой Глеба подкарауливал тревожный Кайманов. Весь гнев на поклеп велира испарился, стоило только заглянуть в мышиную серость начальствующих глаз.

— Дроздов, где ты ходишь?! Я тебя уже по всем павильонам обыскался, даже пришлось обратиться к одному из гостевых велиров. И что я слышу — великий Дроздов в столовой № 9, проводит некую терапевтическую беседу. Лимб нас всех забери, Дроздов, у нас тут код «Валерьянка», а ты решил совместить едальню и исповедальню! И главное, как вовремя!

Говорил Кайманов тихо и торопливо — словно боялся, что проглотит слова, если не успеет выбросить их наружу, но при этом стеснялся.

— Что случилось? — так же тихо спросил Глеб. Код «Валерьянка» — это вам не шутки, это чрезвычайная ситуация деликатного характера. Официально в Управлении никаких кодов не использовалось, но за годы службы под руководством Кайманова кто угодно бы перешел на словесные шифрограммы.

— У нас директива «Мячик». Катастрофа! — Кайманов так увлеченно зашептал наклонившемуся Глебу на ухо, что пришлось отстраниться. Влажную уборку ушей Глеб избегал еще с детства.

— Ближайшая изока, Дроздов, бегом! Дело серьезное! Лапка и Дюранди уже там.

Глеб не успел опомниться, как Кайманов потащил его за руку. Бедный Помпон еле успевал за ними на своих коротеньких ножках. Такой прыти от начальника Глеб не ожидал. Он не помнил, что означает директива «Мячик» на языке Кайманова, но, судя по всему, ничего хорошего.

Ближайшая изока, она же изолированная комната, находилась рядом с павильоном Лунных ремесел. Белый куб с герметичной непрозрачной дверью мог вместить в себя десять человек. Полностью изолированное пространство. Ничто из сказанного внутри изоки не может быть услышано снаружи. Обычно изоками пользовались при заключении сделок, дипломатических соглашений или обсуждений пикантных сплетен. Но не сейчас.

Внутри комнаты на пушистом диванчике, будто верхом на длинной овце, сидела Беата Лапка, старший инспектор по делам земной миграции. Любуясь африканскими серьгами Беаты, рядом с ней в диванной шерсти примостился Шарль Дюранди, глава службы безопасности Выставки.

Кайманов закрыл дверь на замок-автомат, разом отсекая шумный мир Выставки от стерильных стен изоки.

— Да что случилось-то? — опять спросил Глеб, не решаясь садиться в шерстяное кружево и подхватывая Помпона на руки — пес совсем выдохся при забеге.

— Привет, Дрозд, — махнула пальчиками Беата. — Ты ведь наверняка знаешь стихи про Таню и мячик?

Помпон вильнул хвостиком.

— Конечно. На Выставке кто-то из посольских детей уронил мяч в искусственную реку?

— Ах, если бы, Дроздов, ах, если бы. Но дети тут замешаны, это правда. Один конкретный ребенок, — Кайманов стал вышагивать из угла в угол, заложив руки за спину.

— Марк Джаннетти, шесть лет, выходец из Средиземноморской общности, воспитанник Марсианской гимназии для адаптированных земных детей. На Выставку попал за успехи в учебе вместе с другими юными дарованиями Марсианских колоний, — как всегда сухо выдал сводку Дюранди. Этот человек имел феноменальную память.

— Таких дарований нам даром не нужно! — распалялся Кайманов. — Это из-за него мы можем столкнуться с катастрофой межпланетного уровня! Ах, если бы он уронил мячик! Нет, ему мячики не нужны, ему подавай нуль-ядро!

— Какое еще нуль-ядро? — спросил Глеб, не дожидаясь отдачи от Помпона. Да и будет ли отдача? Изолированная внешняя память может поделиться только тем, что там есть.

— Экспериментальный портативный термоядерный реактор. Размером с горошину, диаметр защитной капсулы — полсантиметра. Капсула сдерживает реакцию термоядерного синтеза в течение определенного времени, по истечению которого необходимо «разрядить» контур, — как по планшету шпарил Дюранди, уставившись в дверь. — «Разрядить» вручную. Автоматику не успели доделать.

Лапка качнула головой, и экзотичные сережки закрутились юлой.

— Увы, нуль-ядро еще проходит ряд калибровочных экспериментов. Его даже на Выставку не хотели брать, но Министерство Земли по ядерной и термоядерной энергетике не утерпело хвастануть перед коллегами из марсианских и дальних колоний.

Внутри Глеба все начало холодеть.

— Как нуль-ядро могло попасть к ребенку? И куда он его дел?

— Ага! Я тоже вопрошал, Дроздов, как и ты. Вопрошал и негодовал! — Кайманов остановился и наставил указательный палец на Дюранди: — Служба безопасности Выставки отвлеклась на инцидент с мамонтами в Зоологическом павильоне. Вот что он мне ответил! Что это почти невероятное стечение обстоятельств! Что это случай один на миллиард! Маленький мальчик со своей группой посещает павильон Термоядерной энергии, где им демонстрируется будущее чудо из чудес — нуль-ядро. А когда группа уходит, никто не замечает, как Марк берет нуль-ядро и кладет его в стоявшую рядом сувенирную куклу, как ее там...

— Матрешку. Символ Пятой Выставки Человечества, — по памяти выдал Глеб. Здесь Помпон не пригодился.

— Вот! — Кайманов перевел свой указующий перст на Глеба. — Дроздов знает! В павильоне ничего умнее не придумали, чем развлекать детей сбором и разбором матрешек. И у них было много игрушечных нуль-ядер. И эти гении... Да-да, гении развлечений! Они предлагали детям прятать игрушечные ядра в матрешки, а потом отгадывать, где они.

— Позвольте, я поясню? — вызвался Дюранди.

— Пожалуйста, Дюранди! У нас здесь целый штат охраны и семеро велиров в разных манифестациях. И никто, повторяю, никто не заметил, как ребенок во время игры подменил настоящее нуль-ядро, а затем поместил его в матрешку!

Кайманов выдохся и рухнул на спину диванной овце.

Дюранди продолжил излагать факты:

— Бывает. Никто и подумать не мог, что нуль-ядро могло быть подменено. Надо признать, Марк Джаннетти оказался очень быстрым и ловким семилетним ребенком. Но он не понимал, что делает. Игрушечные ядра очень сильно напоминали настоящее.

— Но настоящее было красивее. Понимаю, — Лапка прислонилась к стенке.

— Мальчик не виноват. Мы решили не сообщать об инциденте в гимназию. В конце концов, матрешка, в которую он поместил настоящее нуль-ядро так и осталась в павильоне Термоядерной энергии.

— Так она до сих пор там? В чем же дело? — Глеб запутался.

— Она была там. Но потом... — Дюранди обхватил свою тощую коленку и вздохнул, как вздыхают люди при расставании в старинных романтических фильмах. — Потом роботы, обслуживающие павильон, собрали все матрешки и отвезли в Сувенир-центр Выставки.

— И матрешка сейчас там, верно? — с надеждой спросил Глеб, хоть и понимал, что услышит «нет».

— Она была. Какое-то время. А потом все матрешки раздали гостям и организациям, которые покидали Выставку.

— Постойте. Но до официальной церемонии закрытия и торжественного обеда еще есть время. Мы можем перехватить матрешку прямо сейчас, — осторожно предложил Глеб.

— Ах, если бы это было сегодня, Дроздов...

— Но это было не сегодня, Дрозд, — Лапка нахмурилась. — Это было вчера. Все случилось вчера. И многие гости уже успели покинуть не то что Выставку, но и Землю.

Глеб почувствовал, что уже настоялся. Отпустив Помпона, он присел на краешек овчины.

— Да. Мы узнали обо всем совсем недавно. Решили не поднимать шумихи, надеялись, что разыщем матрешку сами, но... — Дюранди сглотнул. — Матрешек слишком много. И мы не смогли точно установить, в какой из них настоящее нуль-ядро. Под подозрением была двадцать одна штука. Мы смогли добраться и проверить шестнадцать. Нуль-ядра мы не нашли.

— Осталось пять. Можно же и их проверить? — взбодрился Глеб. Он начинал привыкать к эмоциональным качелям.

— Можно. Но нам не успеть проверить их все. Без дезактивации нуль-ядра через три часа случится катастрофа.

— Боги Лимба... В распоряжении Выставки новейшие скоростные средства, есть даже ядерный межзвездный скутер. За три часа можно успеть долететь до Луны!

— Ага. Одна матрешка как раз там. На Луне. Но только одна. И если мы потратим время на нее, а нуль-ядра внутри не окажется... — На красивом личике Беаты появились красивые слезинки. Роса сожаления.

— С Луной ясно. Но где остальные четыре? — Глеб опять вскочил на ноги.

Дюранди хотел уже открыть рот, но Кайманов был быстрее:

— Космический сухогруз «Курчатов». С его ступенчатыми ядерными реакторами корабль уже на полпути к Марсу. И он продолжает идти, он в движении! Нам его физически не догнать!

— Еще есть орбитальная зоологическая станция «Моа». Околоземная, — Лапка всхлипнула особенно красиво.

— Две других матрешки на Земле, но от этого не легче, — Дюранди снова вздохнул. — Одну из них увез реабилитант терапевтической компании Лимба. Люди загружают свое сознание в виртуальную вселенную, а там...

— Короче, Дюранди! Не до лекций, — перебил его Кайманов. — В общем, хозяин матрешки сейчас в Лимбе. Мы уже пытались связаться с его матерью, но она не знает, куда наш герой дел матрешку. В личных вещах ее не нашли. Можно, конечно, попытаться поговорить с ним самим, попросить велиров...

Беата запротестовала:

— Велиров мы пока просить не будем. Если хоть один их Великих Разумов узнает, что люди потеряли термоядерный реактор, готовый вот-вот взорваться... Боюсь, Цивилизации Человечества грозят катастрофы политического плана.

— Они свергнут нас и лишат свободы выбора, — Дюранди грустными глазами посмотрел на Помпона. — Наденут ошейники и превратят в своих любимых и милых щенят. И кастрируют.

— Постойте! — воскликнул Глеб. — Я только что говорил в столовой с одним из велиров, Мейкой. Она будто на что-то намекала, упоминала матрешку. Что, если она уже знает? Ведь это велиры, они могут манифестировать свое дискретное сознание в любой угол.

— Если знает, нам конец. Но это вряд ли.

— Вряд ли конец? — Лапка выразительно посмотрела на Дюранди, тот отмахнулся.

— Пока будем считать, что велиры не знают, — продолжил Кайманов. — Но, если что, я заранее объявляю код «Вечность». Кстати, о недолговечном и хрупком. Вторая из земных матрешек попала в руки дизайнера памяти. И он уехал к себе на родину развивать новый дизайн для внешних блоков. Загвоздка в том, что мы не можем с ним пока связаться, нужно время...

— А времени у нас нет. Вечность есть, а времени нет, — заключила Лапка.

— И вместо того, чтобы разделиться и попытаться успеть проверить хотя бы пару матрешек, вы сидите здесь на этой... — Глеб посмотрел на Помпона, но пес был равнодушен, — ...этой пушистости!

— Мы не просто сидим, мы тебе рассказываем, — Дюранди произнес это таким обиженным тоном, что Глеб даже смутился. Действительно, что это он гонку гонит. Надо же каждого члена Управления по очереди подзывать в изолированную комнату и детально рассказывать об инциденте. Пока все точно не станут информированными. А там уже и финал. Если и умирать, то со знанием дела.

— Допустим, нуль-ядро взорвется на «Курчатове». Тогда есть большие шансы, что Земля не пострадает. Скорее, пострадает Марс. Но там колонии, — принялся торопливо рассуждать Кайманов. — А может, даже и тогда Землю накроет. Мы же ничегошеньки про то нуль-ядро не знаем.

— Диаметр защитной капсулы знаем, — в защиту фактов высказался Дюранди.

— Если нуль-ядро на Луне или на орбите — это точно катастрофа.

— А если оно на Земле, то Апокалипсис? — поинтересовалась Лапка.

— Ну, кто-то в дальних колониях на краю Солнечной системы точно должен выжить. Те же велиры... — Кайманов внезапно бросился к двери с кулаками, но тут же остановился: — Дюранди, ты обещал, что твои люди свяжутся с дизайнером памяти, или хотя бы еще раз прошерстят комнату того пацана из Лимба! Мы должны надеяться, что матрешка здесь. И если она здесь, мы успеем! Три часа — это много, это очень много!

— Они прошерстили уже раз десять, — Дюранди задумчиво ковырял пальцем завитки дивана. — А дизайнера нет ни на работе, ни дома, и никто не знает, где он.

— Зовем велиров на помощь? — Лапка вытерла слезинки платком с бахромой. — Они ведь всезнающие. Смогут найти и предотвратить. А с ошейниками и кастрацией, надеюсь, обойдется.

— Ах, если бы нас было много, и мы могли мгновенно перемещаться... — Кайманов опустил руки в жесте полного отчаяния.

Глеб посмотрел на Помпона. Помпон посмотрел на Глеба, вильнул хвостиком. Сейчас, через пять секунд придет воспоминание о чем-то важном. О чем-то таком, чего Глеб боялся, но все-таки сохранил во внешней памяти. Он отправил какой-то факт псу под хвост, и вот он сейчас вернется...

Раз. Два. Три. Четыре. Пять.

Репликатор. Может. Клонировать. Человека. И его сознание.

Много-много раз. Но это не точно.

— ...не буду! — Слова, которыми Глеб чуть не подавился, повисли в полутьме среди дрожи и машинного скрипа.

Мысли штормило, почему-то хотелось и плакать, и смеяться одновременно.

— Матрешка, — вслух сказал Глеб, и мысли стали цепляться за борт реальности. — Мне нужно найти матрешку.

Встать не получалось. А потом свет ударил в глаза, раздался жужжащий звук, и на Глеба навалился запах шоколадных конфет. Он снова попытался встать, но тело словно толкнули вверх — Глеб начал возноситься к свету.

— Тихо, человечек, тихо, — голос звучал мелодично. — Твои кости слишком тяжелые. Ты можешь пораниться в невесомости.

Глеб блаженно плыл к свету, но источник заслонила туча. Туча разговаривала:

— Первый раз вижу, чтобы человечка реплицировали. Я думала, закон о запрете репликации живой материи — это вам не кошка чихнула. А они вон что придумали. Взяли и реплицировали. Еще и приказали затормозить сухогруз. Торможение жрет топливо, необходимое для экстренных гравитационных маневров. И ради чего, ради кого? Кто ты такой, человечек? Ты инспектор космического надзора? Или какая-то важная шишка, которой приспичило попасть на Ганимед?

— Я Дроздов. Глеб Дроздов.

Вдруг Глеба накрыл страх, что он сейчас голый. Руки кое-как нашарили ноги, и страх прошел — он был в одежде. По ощущениям штаны, как и на Земле — вельветовые.

— Можешь не тискать себя. Они тебе и одежду реплицировали. Заботливые. Да ты погоди улетать вправо, сейчас ведь в контейнеры врежешься. У нас тут не прогулочный лайнер, так что не разлетаешься.

Цепкие руки схватили Глеба за лодыжки и потянули куда-то прочь от света. Потом его зафиксировали ремнями прямо у стены, в узкой нише рядом с металлической лесенкой. С двух сторон возвышались грозные и таинственные башни из контейнеров, а в промежутках между ними выглядывала кремовая плитка облицовки с аварийными светильниками. Обстановка и пугала, и вызывала какой-то детский восторг.

Глеб уже успел вспомнить не только свое имя, но и цель фантастического перемещения. Он в космосе и это сухогруз. «Курчатов». Кайманов распорядился, и корабль включил торможение, чтобы при переброске сознание и ДНК успешно достигли репликационной судовой камеры. Хорошо, что репликаторы делают большими, иначе бы фокус не удался. И напечатался бы только глаз Глеба. Или, например, сердце. Или пятка. А кому будет польза от одной пятки Глеба? Никому. Человек нужен космосу целиком, весь до последней клеточки.

Мысль о космосе и человеке показалась Глебу удачной, такой, что можно и сохранить на внешнюю память. По привычке он посмотрел под ноги, но Помпона не было. Помпон остался на Земле, на Выставке. Его не напечатают. Правда, Кайманов говорил что-то о возможности переброски внешней памяти по лазерному лучу, но это только по запросу и при крайней необходимости. Глеб пока не знал, наступила ли крайняя необходимость, но образ летящего на лазерной тяге Помпона вызвал приступ истерического смеха. Сквозь тьму космическую на луче, вот умора.

— Не зря репликация людей оставалась под запретом. Сумасшествие как побочный эффект. Что-то такое я слышала. Будто при экспериментах по репликации сознание может расщепляться. И личность новых копий будет неполной. С дефектом.

— Эффект с дефектом, — отсмеявшись, вслух сказал Глеб. Сказанное показалось ему настолько забавным, что он опять начал смеяться до рези в животе. Но не успел он продержаться и половину минуты, как получил хлесткую пощечину. Невесомость сгладила удар, но сам факт насилия вызывал обиду.

Теперь Глеб сфокусировался на обладательнице мелодичного голоса. И она была прекрасной! Настоящая богиня с кучерявым облаком волос и тонкими чертами лица, столь изящна и высока, что могла быть тростинкой. Или, скорее, бамбуком на ветру. Женщина парила и качалась из стороны в сторону, хватаясь то за одну скобу, то за другую.

— Богиня.

— Богини в космос не летают. Ты ошибся, я всего лишь ангел. Слышал о проекте космической экспансионистской евгеники?

Глеб заерзал в своем ременном убежище. Помпона отчаянно не хватало. Псина была верным товарищем всю его жизнь, и вот теперь, когда он встретился с ангелом, никто не подскажет значение слова «евгеника». Несправедливо, нечестно. Придется напрягаться и думать самому. А в невесомости даже мысли становятся легче. Евгеника. Может, она как-то связана с ежевикой? Или именем Евгения?

— Не слышал.

— Ну еще бы. Ты же человечек. Вы предпочитаете не задумываться о нас, ангелах. Про демонов вообще молчу.

— Я задумывался. Честно. Это ведь связано с ежевикой?

Женщина тряхнула копной волос и звонко рассмеялась.

— Забавный. С тобой точно не соскучишься в рейсе. Ты бы хотел увидеть Ганимед?

— Очень, — искренне сказал Глеб, даже отдаленно не понимая о каком Ганимеде идет речь. Наверное, название колонии. — Но вначале мне нужно найти матрешку.

— Матрешку? — Брови изогнулись тонкими арками.

— Деревянную куклу. Сувенир с Пятой Выставки Человечества.

— Пятая Выставка? Никогда не была. Это ведь на Земле?

Захотелось плакать. Контейнеры потеряли свой лоск таинственности, светильники потускнели. Все зря.

— Это на Земле, да. На Мадагаскаре.

— О, Мадагаскар! Солнце, море и лемуры!

«Лемуры» показались Глебу знакомым словом, он попробовал выудить из своей слабой памяти хоть какие-то ассоциации. Кажется, лемуры были связаны с древними картинами. Их рисовали с крылышками, символ любви и верности. Наверное. Ох, как же тяжело жить без внешней памяти!

— Да, там красиво. Любовь, солнце и море. В воздухе парят пиалы с мороженым и бокалы с напитками, а вокруг людей — даже не море, океан. И все гуляют, смотрят, удивляются. И там есть целый город игр...

Глеб замолчал, осознав, что описывает не Пятую, а Третью Выставку, на которую он попал шестилетним мальчишкой. На Пятой тоже были летающие вазочки с щербетом, но это уже было не то. С годами даже чудеса приедаются.

— Так описываешь, будто рай. Но я там не была и вряд ли буду.

— Почему?

— Слышал о книге Бытия профессоров евгеники? Человечество создало ангелов, чтобы подчинить себе невесомость. И демонов, чтобы заселить миры с высокой силой тяжести. И было хорошо, но было плохо. Оказалось, что для полетов у ангелов коротковаты крылья, да и пространств особо нет. А демонам так и не нашли подходящий ад. И теперь ангелы ютятся на орбитальных станциях или в трюмах рейсовых космических кораблей, а демоны по-прежнему ищут свой ад, погружаясь дальше в бездну.

— Надеюсь, они его найдут. Каждому для счастья нужен свой ад. И рай, чего уж там.

Женщина улыбнулась. Оттолкнувшись от стенки, она изящно пролетела в боковой коридор:

— Аделаида! Где ты там? Тащись сюда!

Вернувшись обратно, ангел заняла свое место между ручками-скобами и кротко пояснила:

— Вот Аделаида была в вашем земном раю. Наверное, твоя матрешка у нее.

— Аделаида. Звучит волшебно.

— Еще бы. Это наша фея-навигатор. Без нее мы бы влетели в Юпитер, это уж наверняка. Машинам доверять нельзя, а феям можно.

Глеб попытался представить себе фею, но видел только образ ангельской женщины, играющей с мячиком, напоминающим Юпитер. Наверное, Глеб задремал. Очнулся он от прикосновения. Мягкого и нежного, каким будила его мама утром в школу. Давно, но будто бы вчера.

Фея-навигатор выглядела не так красиво, как ангел. Она была маленькой, с короткими волосами и короткими же пальцами. А еще она держала перед собой матрешку.

— Селеста сказала, что тебе нужна была куколка с Выставки. Держи, милаш, наверное, она стоит того, чтобы подвергнуть себя репликации.

— Сколько времени прошло?

— Да ты всего лишь на пару минут закунял. А если в общем, то и полчаса не прошло, как ты реплицировался на «Курчатове», — сказала ангельская Селеста.

— Время еще есть... — выдохнул Глеб, крепко сжимая в руке матрешку.

Девушки переглянулись.

— Конечно, есть. В космосе время растягивается будь здоров. Когда висишь на орбите, так вообще. — Взгляд Аделаиды был слишком утешающим. — За три часа можно столько дел переделать. Хочешь, когда мы снова разгонимся, я покажу тебе рубку? А хочешь увидеть звезды? Таких звезд как здесь ты точно никогда не видел.

— Подожди со звездами. — Тонкие и длинные пальцы опахалом взметнулись перед феей-навигатором. — Земля запрашивала квантовую связь, как только «наш человек разберется с делом». Ты уже разобрался, человечек?

— Почти. Мне нужна связь с Выставкой и чтобы меня оставили одного. Планетарная важность! — добавил Глеб, вспомнив наставление Кайманова.

— Тогда за мной. И береги локти. Аделаида, подстрахуй человечка.

Локти остались целы, но вот коленки Глеб все-таки зашиб. Путь в операторскую походил на протискивание по длинному лазу с препятствиями. Это напоминало детские игры в картонных коробках, но здесь, вместо картона, всюду торчал металл и жесткий мнемопластик.

Девушки деликатно улетели, и Глеб остался в операторской один. Легкое нажатие кнопки канала связи. На экране всплыла зеленая надпись: «Квантовый мост Земля-Мадагаскар-Пятая Выставка Человечества — сухогруз "Курчатов" установлен». В наушниках сразу запищали хомяки, но уже через мгновение зверьки заматерели и стали голосами Кайманова и Дюранди, перебивающими друг друга:

— Дроздов! Ты слышишь нас? Дроздов? Ты нашел матрешку? Отвечай!

— Подождите, не напирайте. Он может быть дезориентирован, ну как в тот раз.

— Боги Лимба, если он скажет, что его зовут Хлеб и заставит по буквам угадывать слово «пустота», мы пропали! Я не выдержу, я сдамся, Дюранди. Я сойду с ума, как и тот шут гороховый. Так мы найдем общий язык.

— Спокойно. Глеб, вы нас узнали? Вы же помните свое имя? Это мы. Шарль и Аркадий Генрихович. С нами Беата Лапка, она прикрывает тылы.

— Я вас слышу! — зачем-то закричал Глеб и тут же прикрыл рот. — Глеб Дроздов на связи. Матрешка у меня. Дело сделано.

На той стороне послышались звуки всеобщего ликования. И осторожный женский голос задал ни менее осторожный вопрос:

— Дрозд, ты нажал на перемычку сброса времени у нуль-ядра?

Нуль-ядро, ну конечно же! Глеб чуть не стукнул матрешкой по лбу. Просто найти матрешку было мало, еще нужно ее открыть и достать нуль-ядро.

— Сейчас. Я работаю над этим.

На том конце моста связи что-то зашипело и забулькало. Наверное, это Кайманов, это в его стиле.

Деревянная кукла легко поддалась. Цветастый фартук разошелся по шву, и внутри показалась еще одна куколка, только меньше. А в ней еще одна. И еще. Пятая оказалась самой крошечной. Черты ее личика сложились в схематичные точки и запятые.

В окружении зависших в воздухе расчлененных матрешек Глеб зажмурился и открыл последнюю. Внутри лежал черный шарик.

Глеб осторожно, чтобы ненароком не упустить горошину, двумя пальцами достал ее из выемки. Матовый шарик. Глеб едва провел ногтем по нему, как частичка краски отслоилась и темным лепестком повисла в невесомости.

Нуль-ядро было обычной пластиковой игрушкой. Разочарование накрыло Глеба, он почувствовал себя обманутым, как тогда, на дне рождения. Он так хотел себе настоящую собаку, и да, в коробке с бантом сидел пес. Почти как настоящий, но все же искусственный. «Это твоя внешняя память. Теперь ты сможешь доверять своему другу те знания, которые захочешь сохранить на всю жизнь. Как ты его назовешь?»

— Помпон.

— Повтори, Глеб. Что ты сказал? — в наушниках раздался встревоженный голос Дюранди.

— Он сказал «Помпон». Дроздов, нужно переслать твою внешнюю память? Без нее ты не можешь справиться с перемычкой?

Глеб решился:

— Не надо ничего присылать. В матрешке не то нуль-ядро. Игрушечное, не настоящее.

На том конце моста замолчали. Издалека раздалось тихое «Дайте я с ним поговорю». От этого голоса пошли мурашки по коже.

— Кто это там? Беата?

— Нет, это я, Глеб. Я — это ты. Но не из будущего, а из настоящего.

— Глеб? Но...

— Ты молодец, дружище. Ты справился, и я горжусь тобой. У нас еще есть время. У тебя еще есть время. Проведи его в свое удовольствие.

Послышалось приглушенное ворчание Кайманова:

— Скажи самому себе, Дроздов, скажи! Он мог забыть о том, что его личное время...

— Довольно! — Глеб вздрогнул, услышав в наушниках свой же оклик. Другой Глеб тут же продолжил, но теперь в его голосе звучала тоска: — А хочешь услышать Помпона? Он тут, рядом, рвется помочь. Тебе нужно что-то вспомнить?

— Я вспомнил детство. А этого, пожалуй, хватит. Разве что...

— Да?

— Что такое евгеника? Это как-то связано с ежевикой?

С той стороны послышалось знакомое и родное тявканье. Пауза.

— Да. Ежевика. Помнишь, в детстве мы впервые попробовали ее на день рождения. Тогда еще нам подарили Помпона и билет на Третью Выставку. Помнишь?

— Помню.

— И я. Буду помнить всегда.

— ...не хочу! — Ярость крика сокрушила воздух и опустошила легкие. Мир стал чище и понятнее. Мир приглашал действовать.

Крышка репликатора плавно отъехала в сторону. Здесь им часто пользуются. Но здесь, это где? На борту «Курчатова» или в Лунополисе?

— Лежите, не вставайте. У вас могут быть перепады давления, а это чревато осложнениями.

— Потом належусь. — Дроздов ухватился за бортики репликатора и поднялся на ноги. Голова не кружилась, ничего не болело, он был здоров и целостен. Зря Кайманов болтал об угрозе расщепления, каких-то юнгианских архетипах и гранях сознания. Пустомеля.

— Признаюсь честно, репликация человека спустя полвека после эксперимента Фальконе — это событие для всего научного мира! Я хотел позвать коллег, устроить конференцию, подключить к трансляции колониальные миры. Но... Меня ударили по рукам. Ударили, а потом связали. И что прикажете делать? Как мне быть? Сирин Анатолий Сергеевич, профессор. Заместитель главы отдела орнитологии зоологической станции «Моа».

Забавный маленький персонаж в светло-зеленом халате протянул свою руку. У него были пышные рыжие бакенбарды и усы, с одного края будто бы кем-то пожеванные.

— Дроздов. Ответственный сотрудник Следственного Управления Цивилизации. Имею чрезвычайные полномочия. Где я могу поговорить с вами наедине?

— Что ж, вижу, вы тоже приготовили веревку. Ладненько, я готов. Анатолий Сирин готов сотрудничать. Безо всяких там уловок. Вот готов и все. А наедине мы можем и здесь поговорить. Castoroides ohioensis никому ничего не выдадут.

— Что за касторохиэнсисы? Кто такие?

— Бобры. Да, гигантские доисторические бобры. Под три метра высотой, у, зверюги, толстенное бревно перекусывают за раз. Но вы не беспокойтесь, они в загонах. И они умеют хранить тайны. Поверьте, — Сирин многозначительно кивнул, — бобрам можно доверять.

Дроздов посмотрел направо. Светлый коридор изгибался вдоль ряда решетчатых ворот, за которыми ворочались массивные меховые туши. Зеленая линия проходила по центру коридора и пряталась за шахтой лифта. По левую сторону вольеров с гигантскими бобрами не было видно. Разве что здесь дорожку перегораживал архаичный письменный стол с древней плафонной лампой.

Сирин заметил взгляд:

— А это, чтобы страусята не разгонялись. Мы их иногда выпускаем по радиальной тропе. И тогда их потом хренушки остановишь. А не выпускать нельзя — искусственная гравитация требует экспериментов. Но мы тоже не абы кто. Мы выяснили! — мужчина горделиво вздернул покатый подбородок. — Оказывается, страусята боятся деревянных столов с плафонными лампами. Красными плафонами, заметьте!

— У вас синий плафон.

— Это временно, — вкрадчиво пояснил профессор.

— Надеюсь, — зачем-то сказал Дроздов, хотя цвет плафонов его не волновал, и надеяться тут было не на что. — Мне необходимо выяснить, кто именно из научных сотрудников станции посещал Пятую Выставку Человечества в прошедшие дни.

— Ну а кто мог посещать? Что вы на меня так смотрите? Я не посещал, мне некогда, у меня страусы. И еще бобров навязали. Зейниц вчера и навязал. А это не мое бобровье дело. У меня моа и разноклювые гуйи, у меня кладка и микроконтроль.

— Это Зейниц посещал Выставку? — Дроздов заступил дорогу профессору. Очередной пустомеля.

— Да. Он самый. Но он в карантине. Нельзя просто взять, побывать на Земле, а потом вернуться сюда и работать с доисторическими бобрами. Чревато осложнениями.

— Мне необходимо поговорить с ним.

— Поверьте, господин Дроздов, мне тоже. У бобров начали болеть зубы, а мне с этим разбираться. Но в карантин никому нельзя входить. Часов через шесть Зейниц сам выйдет, и вот тогда-то мы с ним и поговорим по всей строгости.

— Шести часов у меня нет. Где его личные вещи?

— Кого?

— Ну не бобра же. Зейница.

— В каюте на первом уровне. Пройдемте.

Сирин направился к лифту, и полы его халата потянулись за ним, как что-то королевское... Дроздов не мог вспомнить слово. Без Помпона он не так эффективен и это раздражает. Чувствуешь себя беспомощным.

— ...и какой скандал, представляете? Нет, ну это безобразие! — щебетал о своем Сирин. — Тлетворное влияние Зейница! Видите ли, Зейниц обещал ему сувенирную матрешку с Выставки. Но обещать одно, а брать вне дезинфицирующей обработки — другое. И потом, это же нежные создания, они могут не пережить такого!

— Стоп, — Глеб остановил занесенную над сканером руку профессора. — Сувенирная матрешка с Выставки. Где она сейчас находится?

— Господин Дроздов, ну я же вам и рассказываю. Фредерик Лерой, наш практикант, протеже Зейница, он взял из вещей своего кумира обещанную матрешку и пошел разгуливать с ней по станции. Мимо клеток с императорскими дятлами, мимо клеток с бирюзовыми эрионами...

— Короче, — отсек Дроздов.

— Если короче, хотя куда уж короче — он занес ее в вольер с Мусенькой, нашей красавицей и гордостью. И оставил эту деревяшку, эту бомбу с часовым бактериологическим оружием прямо там. Забыл он, видите ли. А как гранты получать и жалобы на меня в Министерство посылать, он не забывает!

— Матрешка сейчас в вольере Мусеньки? — уточнил Дроздов. Вспомнился Кайманов, из недавнего. Все это мы уже проходили. Как бы фарс не превратился в настоящую трагедию.

— Да, она там. Ведь там Мусенька. А матрешка внутри Мусеньки... Пойдемте, я покажу. Это здесь, лифт не нужен.

Спрашивать, что означает «внутри Мусеньки» Дроздов не хотел. Он не боялся, нет. Просто не хотел зря сотрясать воздух и провоцировать Сирина. Лучше самому все раз увидеть, чем сто раз услышать от других.

Гигантские бобры скрежетали гигантскими зубами, но их доисторических морд Дроздов так и не разглядел — звери повернулись могучими спинами к воротам, не желая делиться секретами. «Бобры умеют хранить тайны».

— Пришли. Только осторожно. Мусенька очень трепетная натура. Она может не принять вас.

— Я думаю, что примет. Открывайте.

Сирин почесал бакенбарды, пощипал правый ус, хотел было еще что-то сказать, но не решился.

— Не подходите близко... Вы хоть и стерильный репликант, но все же... — не удержался Сирин, активируя сканер.

Решетка въехала в стену, прозрачная мнемопленка втянулась за ней следом, створки распахнулись.

Дроздов представлял Мусеньку расплывчато. Его смущало, что матрешка «внутри», но он и представить не мог размеры животного. Исполинская шерстяная курица перетаптывалась с ноги на ногу по вороху сена, и макушка Дроздова доставала только до ее голени.

— Три метра, двадцать сантиметров. Мусенька у нас еще маленькая, она растет, — с умилением сказал Сирин. — Dinornis robustus один из самых крупных видов моа. Работа палеогенетиков заслуживает Всемирной премии по воскрешению, вы так не находите?

— Возможно. Вы сказали, что матрешка внутри. Птица ее склевала?

— О, вы знаете толк в манерах, господин Дроздов. Скажете тоже, склевала. Мусенька не клюет, она заглатывает, у нее отменный аппетит. Но до чего же она трепетная, вы не представляете.

Дроздов посмотрел на непропорционально маленькую птичью голову на крепкой мускулистой шее. Маленькие темные глазки выражали что угодно, кроме трепетности.

— Птица точно проглотила матрешку? — не сдавался Дроздов. Он предпочитал идти к цели путем наименьшего сопротивления.

— Ну, мы еще не проводили сканирование. Мусенька своеобразно реагирует на аппарат, он напоминает ей партнера для спаривания, поэтому мы избегаем без особой нужды его использовать. Но и без сканирования очевидно, что матрешка внутри. Лерой оставил ее здесь, а это без шансов. Однажды Мусенька проглотила молоток. Представляете, молоток! Хорошо, что он был ранее продезинфицирован.

Сирин медленно приблизился к птице, смешно расставляя руки в стороны и слегка покачиваясь.

— И как вы решили проблему с молотком?

— Подождали, пока он выйдет естественным путем. А вы знали, что страусы могут переваривать металл?

— Нет, не знал. И как долго вы ждали, пока молоток выйдет?

— Долго. Мы ждали, ждали, а потом поняли, что ждать больше нельзя. И нам пришлось провести операцию. Выход молотка естественным путем был чреват осложнениями, а Мусеньке нельзя тужиться, она такая трепетная.

— Все ясно. Придется распилить Мусеньку.

От такого откровения Сирин пошатнулся и чуть не завалился под птичьи лапы. Мусенька встревожилась и начала пятиться к задней стенке вольера.

Дроздов не любил насилие. Но иногда цель оправдывает средства. Гибель многомиллиардной Цивилизации или гибель одной единственной Мусеньки, пусть и очень трепетной. Чтобы спасти людей, доисторическая птица должна вернуться в мир вымершей фауны.

— Да вы с ума сошли! Министерство науки вам этого не простит! Само человечество не простит! Я не прощу! Даже Зейниц не простит, а он, поверьте, многое прощал! — заклекотал профессор. — Проще распилить вас, вы все равно не жилец!

— В каком смысле?

— В простом! Вы органический репликант. А вы знаете, что происходит с реплицируемый органикой через три часа после процедуры? Вы слышали об экспериментах Фальконе и других ученых?

— Меня это не интересует, — соврал Дроздов. Еще когда он залезал в репликатор на Выставке, Кайманов советовался по квантовой связи с каким-то научным светилом. И Дроздову очень не понравились восклицания начальника, особенно «Да вы что!» и «Неужели нет шансов?!» Но тогда Кайманов заверил, что речь шла о вопросе одновременной репликации и ограничении во времени. Пустомеля и лжец. Но его можно понять. Иногда цель оправдывает средства.

— «Не интересует». А вы жестоки, господин Дроздов. Репликатор похитил вашу душу. Но не мне вас жалеть, я не велир, не терапевт и не священник. Я ученый, я человек. И я не разрешу инвазивное вмешательство в организм Мусеньки, пока не соберется научный совет станции и не будет проведено предварительное обследование.

Маленький Сирин тер руками свои усы и грудью стоял на защите исполинской птицы. Упрямство профессора вызывало раздражение. Бесценное время тратилось на бесконечные споры, обсуждения, вопросы и ответы. Издевательство над людьми, которые хотят брать и делать. Решать, а не обсасывать леденец в поисках ядра истины. Нуль-ядра.

— Сирин, я не знаю как именно, но вы сейчас же извлечете из птицы проглоченную ею матрешку. Хотите, несите циркулярную пилу, кремневый резак или лазерную бритву. На все действия вам отводится ровно полчаса. Если вы откажетесь, вы станете преступником. Я повешу на вас геноцид человечества. А это чревато осложнениями, как вы любите говорить.

Профессор побледнел и отшатнулся от крепкой ляжки Мусеньки. Казалось, даже его рыжие бакенбарды утратили задорный янтарный оттенок и выцвели. Когда он боком начал пробираться к выходу, в кармане его халата мелькнул квантовый передатчик. Дорогая вещица.

— Пожалуйста, передатчик, если не затруднит. Мне нужно будет отчитываться руководству на Землю о деталях операции.

— Забирайте. Хотите, передатчик, хотите, мой халат, а хотите, и совесть берите! У вас же своей нет!

Сирин вытащил из кармана черную коробочку и зашвырнул ее Мусеньке за спину; птица тут же бросилась рыться и заглатывать сено в поисках ценной добычи. Снятый халат отказался лететь вслед за передатчиком и упал у порога. А невидимая совесть, которую Сирин горстями подбрасывал кверху, так и оставалась фиглярством капризного ученого.

— Посидите здесь пока что! — Сирин резво выскочил из вольера и, прежде чем Дроздов сообразил, активировал сканером закрытие ворот. Сперва захлопнулись ворота, потом из стены выскочила прозрачная мнемопленка, а за ней последовала и решетка с кованым узором — маленькие моа в переплетении листьев.

Рыжие усы победно топорщились в стороны, глаза горели огнем возмездия.

— И когда пойдет третий час, я вернусь, чтобы посмотреть, не проснулась ли ваша совесть. И тогда и я, и вы, Дроздов, все мы узнаем ответ на интересный вопрос — есть ли у репликантов душа?

— Открой дверь, дурак. Открой немедленно! — Дроздов со всей силы ударил по мнемопленке, но кулаки лишь увязли в ней.

— Он твой, Мусенька, — зловеще сказал Сирин и, пританцовывая, удалился.

Какой же идиот. Мир полон благожелательных идиотов с высокими материями в кармане. Они думают, что делают все правильно, но обрекают людей на мучения. Из наилучших побуждений.

Нужно связаться с Выставкой и запросить у Кайманова помощь. Время еще есть. Если нуль-ядро сейчас в желудке страуса-переростка, победу еще можно вырвать из клюва рока.

Мусенька не обращала внимания на разыгравшуюся драму. Она рылась в сене и щедро разбрасывала его вокруг себя. Внезапно трехпалая лапища отбросила к воротам передатчик.

Работающий, удача! И удача вдвойне, что Дроздов знал, как им пользоваться. Регулятор каналов уже был выставлен на связь с Выставкой.

«Квантовый мост Орбитальная зоологическая станция "Моа" — Земля-Мадагаскар-Пятая Выставка Человечества установлен». У передатчика не было наушников, но это не пугало Дроздова. Наверняка Мусенька, как и бобры, умеет хранит тайны.

Коробочка завибрировала, и четкий голос Кайманова спросил:

— Дроздов, что с матрешкой?

Наверное, Кайманов относился к тем людям, которых, как выразился Сирин, Мусенька «может не принять». Потому как птица перестала рыться, вытянула шею и повернулась на звук передатчика. Ее мощные лапы стали подгребать сено под себя.

— Да, да, это Дроздов. Но пусть со мной говорит Лапка или Дюранди; они же рядом?

— Дрозд, это Беата. Что у тебя происходит? Что за звуки?

Женский голос вызвал у птицы схожую негативную реакцию. Лапку Мусенька тоже «не принимала».

— Пусть говорит Дюранди! Мне нужна помощь. Срочно! Сирин Анатолий Сергеевич, местный орнитолог, запер меня в вольере с дикой птицей моа.

— Мы попробуем разобраться. Держись, Глеб. Разомкни мост.

Дюранди Мусеньке не понравился больше всего. Птица стала клекотать и расправлять свои недоразвитые крылья.

И тут Дроздов заметил на полу то, ради чего готов был распотрошить любую вымершую животину. Матрешка! Все это время она была здесь, и Мусенька не глотала ее, а просто забросала сеном, пока занималась излюбленным рытьем.

— Стойте. Я вижу матрешку. Сейчас...

Дроздов нагнулся и проскользнул под ногами впавшей в ярость моа. Птица попыталась достать его клювом, но промахнулась. Зато бесценная матрешка уже была в руке. Стараясь не выронить передатчик, Дроздов начал раскрывать игрушку, выбрасывая верхние оболочки за спину птице — Мусенька отвлекалась, но ненадолго.

Наконец-то показался шарик нуль-ядра. Темный, как Мусенькин глаз. Но перемычки на нем не было. Пластик и дешевая черная краска. Фальшивка. Ложный след. Потеря времени.

— Ложный след. Вы слышите? Нуль-ядро не в этой матрешке, — только сейчас Дроздов почувствовал, как злость внутри него готова пробить себе дорогу на свободу. Ничто так не унижает, как ошибка.

— Глеб, привет. — От неожиданности Дроздов чуть было не выронил передатчик. — Я знаю, ты сейчас злишься и расстроен. Но это не твоя вина, что все так, как есть. Другой ты, другой я, кто-нибудь из остальных нас обязательно справится. Они найдут правильную матрешку.

— Нуль-ядро наверняка на Луне. Готов поспорить на коробку эклеров.

— Луна... — Глеб замялся. — Там ее не оказалось, лунный Глеб вышел на связь самым первым. И он...

— ...сошел с ума, — донесся комментарий Дюранди.

— А что «Курчатов»?

— Мимо.

— Размыкай мост, Дроздов, — послышался приказ Кайманова, — кажется, на связь готов выйти кто-то из двух твоих оставшихся альтер эго.

— Подождите! — Дроздов ударил рукой по стене. — Это правда, что у каждого репликанта есть только три часа жизни? Что будет потом?

— Забвение. Прости, дружище, — земной Глеб хотел сказать что-то еще, это чувствовалось, но квантовый мост разомкнули с той стороны. Наверное, Кайманов. Пустомеля, лжец и сволочь.

Значит, остались две из пяти.

Злость исчезла, ничего уже не хотелось. Даже Мусенька успокоилась и стала вычесывать воскресших доисторических блох под своим крылом.

— Я так устал, Мусенька... — Дроздов сел на пол и закрыл глаза, — ты бы только знала, как я устал всех спасать...

— Я... — Осознание себя пробивается сквозь лед пустоты, сквозь холод бездны. Кто он такой? Где он? Ничего нет, кроме Я.

Металлические руки подхватывают его под мышки и ставят на ноги. Вокруг ходят странные люди с белыми овалами вместо лиц. Кто они? Чего хотят?

— Дроздов Глеб Егорович, 71 фактический год жизни, фактор омоложения — 38 лет. Работает на Следственное Управление Цивилизации. Критических нарушений жизнедеятельности не выявлено.

Безликий человек протягивает какое-то живое существо.

— Возьмите, Глеб Егорович. Это ваша внешняя память. Она принадлежит церковному музею-заповеднику и дается на время посещения комплекса.

Глеб Егорович? Его так зовут? Как странно. Зачем так много слов для обозначения Я?

— Что это? — спрашивает он, беря существо — пушистое, трехцветное, с треугольными ушками и зелеными глазами.

— Это кошка. Ваша бесплатная внешняя память.

— У меня была собака... — вдруг всплывает откуда-то из пустоты.

— Да. Но с собаками в храм нельзя. У нас только кошачьи оболочки.

— Понятно. А куда мне идти?

— Наружу. Там сейчас зима.

— А снег есть?

— Да. Но не беспокойтесь, для вас была создана утепленная одежда.

— Я люблю снег, — говорит Глеб Егорович, прижимая к себе кошку. Как же ее назвать?

Теплый женский голос доносится из прошлого: «Это твоя внешняя память. Теперь ты сможешь доверять своему другу те знания, которые захочешь сохранить на всю жизнь. Как ты его назовешь?»

— Ты мой друг, — кротко говорит Глеб Егорович, — я назову тебя Помпошка.

На запястье что-то вибрирует. Это связь с другом.

Глеб Егорович не успевает сделать и несколько шагов, как чувствует, как кто-то касается его плеча. Это тот безликий человек. Робот, мысленно подсказывает кошка.

— Зачем вы прикоснулись ко мне? — Глеб Егорович гладит кошку. — Вам что-то нужно? Вы хотите помочь?

— Прошу прощения, Глеб Егорович, это дополнительная информация. Предоставляемая нами бесплатная внешняя память имеет свои ограничения. Она является общественной, поэтому содержит в себе лишь ряд самых необходимых и общих познаний. Прошу учитывать это. Приятной прогулки.

Роботы почтительно расступаются. Здесь много кошек, все они разные, но все спят на своих лежанках. Пока что эта память никому не нужна. Зима, и никто из паломников не хочет помнить лето.

На улице идет снег. Медленно-медленно летит на землю чистота. Все вокруг в чистоте и покое. Все спит.

— Здравствуйте, Глеб! — окликает молодой человек, ловко перемахивающий через сугробы. Торопится. Опоздал на встречу. Проспал. Он спал и видел лето.

— Здравствуйте.

— Извините, Глеб, что сразу вас не встретил. Мои подшефные роботы вас не напугали? Я приказал выдать вам нашу кошечку-проводника. Моя разработка, фирменный дизайн. Проект «Добрая Кошка», слышали? Делаем внешнюю память для музейных и религиозных комплексов. Сейчас уже не модно ходить с внешней памятью в виде животных, но это ничего, мода обязательно вернется. Все идет по кругу.

— Зима сменяется летом, — говорит Глеб Егорович, и парень смеется. У него румяные щеки и пар изо рта.

— Вы сюда из-за матрешки, верно? Меня ваши люди только час назад нашли. Встречай, говорят, важного гостя с Выставки. Ах, Выставка... Там сейчас лето, красота, чудеса. Мы там только вчера про нашу «Добрую Кошку» рассказывали. Может, видели наш павильон?

— Нет. Но я помню запах грибов и тушеной капусты.

— Ну, это вы, наверное, учуяли запахи Гастрономического павильона. Там такое изобилие. Жаль, мы вчера уехали. Говорят, на обеде церемонии закрытия будет что-то эдакое. То ли бочка с перепелами, то ли шар, наполненный редчайшим сыром.

— Сундук из теста, фаршированный зайцем с апельсинами, заяц будет фарширован уткой с грибами, а в утке будет секретный ингредиент.

— Ну, затейники. Лишь бы обошлось без иголок. Может и хорошо, что мы уехали. У меня избыток железа в крови, — парень радостно смеется, и Глеб Егорович понимающе улыбается.

— Ой, дурья моя башка, я же забыл представиться! Петр Звездочкин. Инженер, дизайнер, кошатник.

— Петр в переводе с древнегреческого означает «скала», «камень», — зачем-то говорит Глеб Егорович, наглаживая мурчащую Помпошку.

— Я такой. За мной не заржавеет, — снова смеется парень и тут же становится серьезным: — Вам ведь нужна та матрешка с Выставки?

— Да.

— Я так сразу и почувствовал, что это особая матрешка. Еще там, на Выставке. Лицо у нее было, как вам это сказать, одухотворенное, что ли. Я и решил ее в наш храм отдать. У нас там специальная выставка матрешек, «Связь времен и традиций».

Помпошка замурчала и потерлась спинкой о рукава.

— Первые матрешки были отсюда родом. Их делали местные мастера двести лет назад. А роспись выполняли бывшие иконописцы. Поэтому у самых первых матрешек лица были суровые и строгие, без улыбок, — сказал Глеб Егорович, приняв кошачью помощь.

— Верно. А знаете, что Владимир Звездочкин, легендарный отец матрешки, вполне может статься, был моим предком? Ну, или однофамильцем. Звездочкиных ведь, как звезд на небе, — Петр смеется и вытирает рукой наледь под носом.

— Мастеров всегда много. Главное, вовремя их разглядеть, пока они не погасли.

— Хорошие слова, Глеб! Я постараюсь запомнить, — Петр касается пальцами оторочки шапки.

Глеб Егорович кивает. Он видит, что Петр куда-то спешит, но стесняется оставить его.

— Вы идите, я сам дойду. Только покажите дорогу к храму.

— Уф, вы очень мудрый человек, Глеб. Видите, вон тропинка между березок? Идите по ней, сразу к храму и выйдете. Кошка, если надо, подскажет, я лично в нее маршрут загружал.

Глеб Егорович кивает и смотрит вслед убегающему парню. А снег все падает и падает. Нужно торопиться, пока тропинку не замело.

Пару раз он сбивается с пути, но кошка всякий раз ласково мурлычет, и дорога вспоминается, будто он ходил здесь и не раз. А вскоре появляется храм. Строгий и вытянутый ввысь, как старинная доядерная ракета. Белый, как чистота и снег. Как весь мир.

Глеб Егорович осторожно поднимается по обледенелым и запорошенным ступенькам. Тяжелые створки автоматически открываются, а по сторонам загораются лампадки.

Внутри никого. Наверное, все спят.

Когда Глеб Егорович подходит к иконам, экраны вспыхивают светом. Это новый храм, полный технологий. Иконы здесь вытканы пикселями, а пламя свечей может гореть вечно.

Глеб Егорович долго не может найти выставку матрешек, пока кошка не направляет его наружу. Под защитой храмовой стены под снегом спит одноэтажный домик. Вывеска облеплена снегом и читается только одно слово: «Связь».

Внутри на полках стоят ряды деревянных матрешек. Каких тут только нет. От цветов и красок пестрит в глаза. И как тут найти свою?

Кошка не мурчит, она не знает.

Глеб Егорович замечает человека, тихо сидящего в уголочке. Это не робот. У него усталые глаза.

— Извините, вы не подскажите, какую матрешку приносил к вам вчера Петр Звездочкин?

— А-а-а, Петруша, — обрадовался человек. — Да, приносил. Этих матрешек у нас уже видимо-невидимо, прямо девать некуда.

— Как звезд на небе, — добавляет Глеб Егорович.

— Это да. Поэтому мы некоторых отдаем паломникам. На добрую память. Петрушину матрешка я и отдал. Очень уж одна бабуся ее просила. Старенькая, видно, что живет уже очень долго. Как такому человеку и не отдать? Никак. Пусть будет у нее.

— На добрую память, — задумчиво произносит Глеб Егорович.

— На нее самую. Час назад, наверное, и отдал. Так ты, славный путник, если тебе Петрушина матрешка нужна, можешь ту бабусю догнать. Вряд ли она ушла далеко, она еще в наш старинный Троицкий собор собиралась зайти.

— Благодарю.

И вновь Глеб Егорович идет средь снега и чистоты. Кошка ведет его дальше сквозь сон и покой, мимо старых церквей и храмов.

А потом впереди вырастает самый древний храм, и кошка подсказывает, что это Троицкий собор. На его макушке спит золото лета, укрытое серебряным одеялом зимы.

Двери не открываются сами по себе, и тяжелые створки приходится толкать самому. Не зажигаются и лампадки внутри — они уже горят. И пахнет так умиротворяюще. Кошка идет рядом, она подсказывает, что так пахнет ладан.

Суровые лики святых в драгоценных окладах освещаются огоньками настоящих свечей. И свечей так много, будто маленьких звездочек. Между свечей, на скамеечке, сидит согбенная старушка в шерстяном платке. Она то ли молится, то ли спит. В руках она держит матрешку.

Это она.

— Здравствуйте, — Глеб Егорович не знает, что еще сказать, и просто садится рядом на скамейку.

— Люди спорили, спорят и будут спорить о природе пустоты, души и целостности, — старушка распрямилась, словно только и ждала, когда Глеб Егорович подсядет. — Вы хотите знать, что внутри, не так ли? Пустота или что-то еще, вмещающее следующую пустоту? Вложенные пространства матрешки так символичны. Как вы считаете, господин Дроздов?

— Я не знаю.

— Честный ответ. Наш мир полон чудес и открытий, но когда чудес так много, от них начинаешь уставать, пресыщаться. Когда-то давно все для нас было в первый раз. Первая дружба, первая любовь, первое открытие. Вы знаете, что одна из ваших версий совсем недавно смогла побороть свой страх и войти в Лимб? Ради надежды, ради общего будущего. — Потрескавшиеся старческие губы кажутся знакомыми.

— Я не знаю, что такое Лимб.

— Здесь вы не знаете, но там знали. Лимб — колыбель искусственного интеллекта, Великих Разумов. Это целая вселенная, там столько удовольствий и развлечений, что люди могут забыться и потеряться в ней. Остаться в Лимбе навсегда, присоединив свой разум к тысячам других. И тогда в реальном мире их высушенные тела вытаскивают из кресел, чтобы в это же кресло вскоре сел другой первооткрыватель, рискующий заблудиться. И когда число душ Лимба достигает определенной отметки, рождается, велир. Многие люди этого не понимают. Они боятся нас. Они думают, что мы боги, возникшие случайно и вдруг. Но не бывает пустоты без объекта, не бывает объекта без пустоты. Возьмите вашу матрешку, господин Дроздов, и откройте ее.

Глеб Егорович принимает дар старушки. Свечи делают лицо матрешки строгим, улыбка уходит в тень. И вот уже кажется, что это сама Богородица с икон смотрит в душу.

В одной матрешке другая, в другой третья, в третьей четвертая, в четвертой самая маленькая, пятая. А в пятой...

Крохотный черный шарик. Гладкий и такой холодный, его бы согреть.

— Секретный ингредиент, нуль-ядро, душа, — говорит старушка, встает и уходит в снег.

Глеб Егорович инстинктивно нажимает на едва заметный выступ на шарике. Теперь все будет хорошо.

Он сидит на скамейке так долго, что, когда его находит Петр Звездочкин, кажется, будто прошла целая вечность.

— Глеб, я вас обыскался. Ваши коллеги готовы поднять на уши весь Сергиев Посад. Вы нашли матрешку?

— Да.

— Пойдемте наружу, я установлю квантовый мост с Выставкой, у меня есть коммуникатор.

— Хорошо.

На улице все так же падает снег, но уже медленнее и реже. Сон вот-вот закончится.

— Дроздов?! Ты ее отключил! Ты это сделал! Именно ты! Мы верили в тебя! Я же говорил, что именно ты это сделаешь, а ты предлагал вместо себя реплицировать Дюранди. Кричал еще: «Я не хочу, не буду!»

— Да, я бы не смог — слышится из динамика другой мужской голос, — где уж мне.

— Ты мой герой, Дрозд, — женский голос.

— Спасибо, дружище, — знакомый голос. Будто эхо былого.

— Пожалуйста.

Что еще ответить этим далеким голосам? Нечего. Секретный ингредиент найден. Теперь можно и идти. Сквозь зиму к вечному лету.

***

Глеб молча спустился по ступенькам, за ним последовала кошка. Вскоре они растворились в безмятежной белизне, и Петр уже не мог отыскать их темные силуэты.

— Дроздов, ты слышал? Ты получишь премию! И целую коробку эклеров!

Петр поднес коммуникатор к замерзшим губам:

— Он ушел.

— Как ушел? Куда ушел? Ах да... Три часа...

Связь не прерывалась, но в динамике звенела пронзительная тишина, от которой почему-то защемило в груди. Петр больше ничего не говорил, боясь разрушить хрупкий мост невысказанных слов. Наверное, прошла минута, не меньше, прежде чем на той стороне послышался знакомый голос:

— Что ж... Премия, говорите? Всей душой за! И от коробки эклеров не откажусь. Мы ведь не откажемся, верно, Помпон? — Приглушенное тявканье. — Я так и знал, спасибо, что поддержал, дружище. Кажется, намечается еда!