Что, если рассматривать акт внимания как духовное упражнение? Известный историк античной философии Пьер Адо в серии работ показал, что в современную эпоху философия утратила свой изначальный смысл — по крайней мере тот, которым она обладала в античности. Древние философские школы предлагали не системы абстрактных или логических утверждений о мире, а совокупность практик — Адо называет их «духовными упражнениями», — призванных изменить способ видения мира и, следовательно, преобразить самого человека. Присоединяясь к философской школе — эпикурейцам, стоикам, платоникам или перипатетикам, — ученики стремились не столько освоить физику или метафизику, этику или логику, сколько перековать собственный характер. Выбор школы был не просто интеллектуальным, но — в подлинном смысле — экзистенциальным выбором. Как же могло быть иначе, если цель древней философии заключалась не в информировании человека о тех или иных тезисах, а в его формировании?
Как жить так, чтобы слово и поступок стали одним: опыт Симоны Вейль
Интерпретация Адо помогает философии вновь обрести свое первоначальное назначение: это дисциплина, духовное упражнение, тренирующее характер в соответствии с определенными нравственными принципами. По мере восхождения по ступеням этих упражнений (разных для каждой школы) разрыв между словами и поступками сокращается, пока на высшей ступени не исчезает вовсе — в личности истинного мудреца. С этой точки зрения античные тексты предстают в новом свете: это не материалы для заполнения памяти студента, а инструменты для преобразования себя.
Так, «Размышления» Марка Аврелия, с точки зрения Адо, представляют собой своего рода записную книжку, где римский император фиксировал напоминания, размышления, побуждения и упражнения, помогавшие ему строго держаться стоического пути. Тетради Вейль, в отличие от Марка Аврелия, служили множеству целей. Как отмечал Ричард Рис: «Вероятно, не существует такой фундаментальной проблемы современности — в какой бы то ни было сфере, — которая бы не была решительно поставлена и исследована на этих страницах». Заметки Вейль, написанные четким и уверенным почерком, заполняющим десятки cahiers — тетрадей французских студентов, — в основном были сделаны в последние годы её жизни. Девять десятых этих записей относятся к годам изгнания (с 1940 по 1943), и судорожный характер этого периода оставил след даже на физическом облике тетрадей. Вейль часто вырывала и меняла местами страницы, а на некоторых писала буквально поперек — располагая вертикальные колонки текста рядом с горизонтальными записями. Многочисленные фрагменты написаны на санскрите, греческом и латыни; другие содержат математические уравнения и геометрические диаграммы; многие записи непонятны, что естественно для личного дневника; другие представляют собой афоризмы.
Поражает не только то, что есть на этих страницах, но и то, чего там нет. Хотя Вейль не рассчитывала, что её дневники кто-то прочтёт, а тем более — что их опубликуют, в них почти нет упоминаний о личной жизни. Быт, чувства, размышления о семье и друзьях, желания, сны и воспоминания — всё осталось за пределами её записей. Это молчание не связано со стыдливостью или скрытностью: Вейль почти не пишет ни о частном, ни о политике, ни о повседневности, хотя ее эпоха была временем жестокого и неприкрытого владычества силы. Если человек, ничего не зная о XX веке, прочтет её тетради, он едва ли узнает что-то об этом времени.
Однако и в «Размышлениях» Марка Аврелия мы едва ли найдем подробности о Риме или конкретных решениях императора. Как и записи Вейль, его тетради предназначены не для взаимодействия с миром, а для работы над собой. В этом смысле Вейль разделяет метод и цель Марка Аврелия: ее записи — хроника духовных упражнений.
Она упрекает себя за промахи: «Я глупа... Пример моей глупости. Проанализировать», — и напоминает себе: «При каждом ударе судьбы говорить себе: "меня пашут". В любом горе, большом и малом». В одной из ранних записей (1933–1934), сделанной во время преподавания в Роане, она пишет: «Я в самом деле остаюсь ребёнком. В 25 лет — это уже слишком». Тогда же она составляет «Список искушений (прочитывать каждое утро)», и самым главным искушением называет лень. (В те годы 24-летняя Вейль совмещала преподавание в лицее с поездками в Сент-Этьен, где проводила занятия для рабочих и участвовала в профсоюзной деятельности, параллельно публикуясь в синдикалистских и анархистских изданиях.) Возможно, это кажется искажённым представлением о действительности, но так проявлялась её внимательность к миру: «Не быть малодушной перед течением времени, — наставляет она себя. — В чувстве позволять себе лишь то, что соответствует реальному обмену или поглощено мыслью на уровне вдохновения».
В своём призыве подчинять мысли и действия ограничениям мира Вейль цитирует Марка Аврелия: «Тот, кто думает, что подчинён капризной натуре, — раб; тот, кто знает, что подчинён природе с точными законами, — гражданин мира». Отсюда её различие: «Важно (для свободы) не то, чтобы труд был методичен, но чтобы он выполнялся методически». Она снова и снова возвращается к неумолимости времени и необходимости начинать заново: «Никогда не откладывать на неопределённое время. Отложить только до точно установленного момента. Даже при невозможности (головные боли) — пытаться. Упражнения: тщательно, до минуты, подсчитывать случаи злоупотребления временем».
Методичность упражнений особенно важна для понятия внимания у Вейль — чего нельзя сказать о Марке Аврелии. Правильное восприятие мира требует практики — отчасти потому, что наблюдатель должен научиться преодолевать эгоистические импульсы. Это особенно важно, когда речь идёт о созерцании несчастья. «Созерцать то, что невозможно созерцать (несчастье другого), не убегая, — пишет Вейль, — и созерцать желаемое, не приближаясь к нему, — вот что прекрасно». Настоящее созерцание позволяет увидеть других «в отношении с самими собой, а не со мной». Этические следствия такого взгляда огромны.
Как и любое упражнение, укрепляющее силу, правильная тренировка внимания предполагает сопротивление. Это похоже на полосу препятствий, только препятствия — люди, которых мы привыкли не замечать. Наша первая реакция — игнорировать их. Но мы должны научиться видеть их так, как видят они самих себя: не как средство, а как цель.
В эссе об «Илиаде» Вейль пишет об Ахилле, который сначала смотрит «сквозь» Приама, умоляющего вернуть тело Гектора, но, увидев в нём образ своего отца Пелея, больше не может игнорировать его человечность. Ахилл и Приам вместе оплакивают утраты, и Ахилл, наконец, видит его.
Правильное применение внимания позволяет нам не просто смотреть сквозь прозрачное стекло, которым наполнен мир, но действительно видеть его.