Семнадцатое лето в этом саду было летом глухих ливней на стесанном небе. То есть небо было цвета заживающих уже коленей, и оно постоянно опрокидывалось на нас дождями, как если бы ему было досадно, что с такими коленками придется идти на выпускной. В конце июня все как раз праздновали окончание школы, и ребята на год старше встречали рассветы под окнами, день ото дня — неделя выпускных. В сумерках утра я слышала их звоны и шорохи — вровень с окнами первого этажа. Для них это был всего лишь первый этаж. Они всегда могли подняться на второй или третий, выйти на крышу, достроить лестницу до космоса. Мне казалось, они могли всё. Им тоже так казалось.
Лето ливней и тайн: как героиня Марии Нырковой ищет себя в заброшенном саду
Как взросление, страх, любовь и одиночество прячутся в бытовых деталях и июньском ливне, почему умирающий сад становится единственным безопасным местом, и как героиня принимает собственную хрупкость — публикуем отрывок из сборника рассказов Марии Нырковой «Яблоки и змеи», который выйдет в «Редакции Елены Шубиной». Это сборник женских портретов, где в событиях повседневной жизни героини ищут ответы на вопросы, как им жить и на что опираться в современном мире.
Лена Холошина / «Правила жизни»
Они будили меня, крикливые, как коростели, а сами ложились спать, чтобы для них наступил новый день. Я умывалась ледяной водой и шла в сад, чтобы наступить для нового дня. Идти мне туда было по светлой гаражной просеке, через кусочки крыш и калитки, спаянные из украденного. Когда-то тут сыпали гравий, а потом он исчезал внезапно, словно все маленькие камушки собрались вместе и укатились прочь. То ли дело было в том, что им не нравилось, как по ним ходят, то ли утоптанная земля просто их в себя не пускала, и они решали, что лучше им будет сейчас сразу уйти, чтобы никого тут не теснить. И я была благодарна камушкам за то, что они вот так вот сбегали: мне нравилась сухая земля в трещинах, и облупленные ворота гаражей, и ржавые железяки — тут всё было одним узором, единым путем, дорогой, ведущей в сад.
Путь заканчивался тупиком, но для тех, кто знал, была лазейка между двумя гаражами из вагонов. В нее нужно было втиснуться боком, сделать три широких продольных шага — и алле-оп, вы в саду, на тонкой нити земли среди кустов и деревьев. На этом отрезке пути очень важен баланс. Тропка постоянно зарастает крапивой, и, хотя раз в пару недель тайное братство знающих о саде палками побивает эту крапиву, ее тонкая колкость остается собой до самых холодов.
Когда я шла там тем ранним утром, в крапиве еще стоял туман. Для себя она сама была большим лесом, хранителем погоды, и раскачивалась от тепла земли, задевая щиколотки. Видела ли она, что растет у яблонных и вишневых корней? И было ли то ей важно?
Она оставила на моей ноге два красных пятна. Я потянулась почесать их, и она задела мою руку. Я представила, как упаду, а она — разрастаясь коконом, оплетаясь сетью вокруг белой человеческой рыбки, будет жалить меня докрасна, как воздух жалит младенца — и от того он плачет. Мне хотелось туда упасть и хотелось, чтобы крапива была живой, сознательной злодейкой. Как всё тогда было бы легко... Мать моя крапива, и я исчезну в ней. Но моей матерью была женщина, которая семнадцать лет назад хотела, чтобы я появилась на свет. Она искренне любила идею меня, а потом и меня саму. Теперь же я тихо прокрадывалась к входной двери, чтобы не разбудить ее, чтобы не показывать ей своего испуганного жизнью лица. Я убегала прятаться в сад, была плохой дочерью, хотела, чтобы крапива удочерила меня неспроста.
Всё дело в том, что я была беременна. В тесном моем животе зарождался неведанный, невидимый и нежеланный плод. Это точно не был плод бога — нет. Я любила, когда меня касались. Бог все-таки из другого, некасательного измерения. Меня касался долго — всю весну — один юноша, внимательный и хвойный. Часто здесь — в райском саду.
Западная часть сада, самая молодая. Склон холма, ведущий в низину, в шестидесятые окультуривали пионеры. По утрам я вижу, как их красные галстучки и поджарые икры мелькают в сумеречном бреду среди розоватого пуха цветов. Они возвращаются к своей юности. Я чувствую, что сама становлюсь для них призраком, бродячей молодостью, ищущей поцелуев. Тропинка выводит меня в античный город. Древность этих обломков — память о новообретенном и тут же утраченном будущем, павший на скользкой болотистой земле Дом пионеров, наполнивших землю цветением. Здесь их статуи, пожелтевшие от вьюна и талых вёсен, здесь под куст укатилась голова Ленина, спиленная кем-то с фонтана, а из самого фонтана давно растут кусты. Ступеньки лестницы, ведущей ко входу, едва видны из-под трав. Симметрия человеческой мечты уступает хаосу жизни, и я расту в этом хаосе, собирая среди деревьев отбитые гипсовые пальцы мальчиков, которые могли бы стать моими отцами.
Я поднимаю из травы пожелтевшую гипсовую ладонь. Она принадлежит никому — всё в прошлом. Я прикладываю ее к впалому голодному животу. Эта ладонь никогда, даже на толику, на ноготок, не имела столько жизни. Сейчас она касается сразу двоих, оживает. Нерешительно сбрасывая с себя земляную пыль — сначала подушечкой указательного пальца, затем среднего, безымянного — касается моей кожи и гладит ее. Шершавая.
Когда мы находим в земле чью-то кость, мы знаем, что раньше она была шарниром тела, пусть куриного или собачьего, но тела в движении. Рука статуи, которая гладит тебя по животу, никогда не принадлежала этому. Я прикладываю ее к животу настойчиво, стесняясь собственного отчаяния. Может быть, если в ней никогда не было жизни, она пожадничает и заберет ту, к которой я не готова.
Рука всё крепче сжимает кожу тремя пальцами. Я поднимаю голову. Передо мной вырастает юноша — я не видела его прежде. Лицо его нечетко, он наскоро вылит из гипса. Галстук теснит крепкую шею. Он сложно дышит, сбиваясь — не умеет дышать. Без стеснения, любопытный, шевелит пальцами, запутываясь в ткани моей футболки. Видят ли его бесцветные глаза мое лицо? Так мы стоим среди яблонь, и я силюсь его полюбить. Вторая рука тянется к моему лицу. На ней отбито три пальца. Он царапает сколами мою щеку. Порывисто жмется, высокий, холодными-холодными губами, над которыми пробиваются молодые усики из мха, мне ко лбу, к глазам, к волосам, не разбирая, куда падает. Я знаю, что он хватается за жизнь. Со мной такое тоже было.
Я ловлю его губы и целую их в ответ. Пусть забирает всё, что у меня есть. Я надеюсь окаменеть и замереть здесь, пойти трещинами и раскрошиться. Но его образ тонет в поцелуе, камень, наполнившись воздухом и чувством, растворяется и уходит туда, где его никогда не было. А я, обезвоженная поцелуем, расту в белом цвете под яблоней. На животе остается лишь небольшое пятнышко следа.