Как начинается судьба человека, найденного на ступенях церкви: история героя, выросшего среди нищеты и чудес

На третий день своей жизни Антонио Борхас Ромеро был оставлен на ступеньках церкви на улице, которая сегодня носит его имя. Никто не может точно сказать, какого числа его нашли, известно только, что каждое утро, всегда на одном и том же месте, на паперти сидела нищенка, поставив перед собой выдолбленную тыкву, и протягивала тощую руку к прохожим. Увидев младенца, она оттолкнула его с брезгливостью. Но её внимание внезапно привлекла спрятанная между складками пелёнки маленькая блестящая коробочка, оставленная кем-то как драгоценный дар. Жестяной серебристый прямоугольник был украшен тонким узором. Это оказалась машинка для скручивания сигарет. Нищенка стащила её и сунула в карман платья, после чего потеряла к ребёнку всякий интерес.

С утра она, однако, заметила, что его робкий писк и нерешительный плач умиляют верующих, и они, думая, что младенец с ней, щедро наполняют её тыкву звонкими медяками. Вечером нищенка отнесла дитя на скотный двор, приложила его ротик к соску чёрной козы, чьё вымя было обсижено мухами, и, стоя на коленях под её брюхом, накормила густым тёплым молоком. Назавтра она завернула его в кухонное полотенце и привязала к своему бедру. А через неделю уже говорила всем, что это её ребёнок.

Этой женщине, которую все называли Немая Тереса, потому что она страдала нарушениями речи, было около сорока, хотя и она сама не могла бы сказать точно, сколько ей лет. В её лице проглядывало что-то индейское, а левая его сторона была частично парализована — так дорого обошёлся ей давний приступ ревности. От неё осталась лишь ноздреватая кожа на костях, руки были покрыты никогда не заживавшими ранами, прямые волосы грязно-белого цвета обрамляли лицо, точно уши бассета. Она лишилась ногтя большого пальца на левой руке, когда её укусил притаившийся в ящике комода скорпион — не насмерть, но на подушечке образовалось утолщение, нарост мёртвой плоти, и эту бородавку ребёнок сосал в первые недели своей жизни перед сном.

Она назвала его Антонио, потому что покровителем церкви, где она его нашла, был святой Антоний. Она вскормила его своим гневом, своей безмолвной болью. Первые годы он прожил постыдной полуголодной жизнью, в грязи и нищете. Немая Тереса убедила себя, что если он выживет в этих условиях, то никто и ничто, кроме него самого, не сможет его убить. В год от роду он едва умел ходить, а уже побирался. В два года научился языку жестов — ещё до испанского. В три года он был так похож на неё, что она уже не знала, вправду ли нашла ребёнка на ступеньках церкви или же родила его на заднем дворе грязной лачуги, в хлеву на соломе, между серым ослом и ягнёнком.

Она одевала Антонио в засаленное тряпьё и, чтобы растрогать прохожих, прижимала к себе с фальшивой нежностью, пропитывая его едким потом, который от жары становился жёлтым и густым, как желатин. Она кормила его сделанным своими руками козьим сыром, спала с ним под кровом из пожелтевших газет в кое-как сколоченной лачуге, и, наверное, никогда ни одна женщина не растила так самоотверженно ребёнка, которого не любила.

Для Антонио, однако, эта женщина — лживая и скупая, злоязыкая и нечистая на руку — была лучшей матерью, какую он только мог пожелать. Он принимал за нежность её грубое обращение и эту отравленную любовь, которой бедность связала их. Так он и рос с ней в Ла-Рите, на берегах озера Маракайбо, в таком опасном уголке мира, что его называли Пела-эль-Охо, «Открой Глаз».

В шесть лет Антонио уже не верил в чудеса, продавал гагаты на счастье и умел гадать на картах, потому что Немая Тереса дала ему гарантию, что это единственная наука, которая может убедить людей, не являясь при этом — что к лучшему — правдой. В восемь она научила его распознавать лживых агуадорес, водоносов, которые продавали грязную воду из озера, выдавая её за чистую дождевую; а также лавочников, разлаживавших свои весы, откручивая гайки; рабочих, перепродававших винты, предназначенные для обшивки на стройках; и дрессировщиков бойцовых петухов, которые перед боем прятали лезвие бритвы между шпорой и когтем. Она подготовила его к тяжёлой жизни, полной предосторожностей и нужд, открытых битв и тайных опасений, до такой степени, что, если священник на мессе вдруг объявлял о плачущем святом, Антонио первым поднимал глаза к потолку, чтобы посмотреть, где протечка.

Пела-эль-Охо был тогда чем-то вроде большого болота, придавленного жарой, с теснящимися на сырых берегах домиками на сваях, двери которых никогда не закрывались. Жилища строили прямо над мутной водой — с кухнями под открытым небом, старыми почерневшими плитами, плавучими мусорными баками, которые город оттеснил на окраины. Здесь месили хлеб, здесь спекулировали топливом. Дети жили голыми в этих свайных домишках, сновали по много раз подлатанному скелету из тысячи стволов, который смотрелся в озеро как дворцы Венеции, поэтому когда-то венецианские мореплаватели, прибывшие с запахами велени и восковых печатей, будто бы узнавали здесь маленькую Венецию, венециолу — Венесуэлу.

Неподвижность этих пейзажей, однако, больше не навевала мечты о древних городах Карибских островов, Таманако и Мары, где женщины одеты в расшитые золотом накидки и хлопковые платья, торсы юношей покрыты тонким серебристым порошком, а новорождённые закутаны в меха ягуара. Не вставал больше перед мысленным взором один народ до многих народов: мужчины в орлиных перьях, дети, разговаривавшие с мертвецами, и женщины, превращавшиеся в саламандр.

На сегодняшний день это был просто посёлок без налёта поэзии: раскалённые пальмовые кровли, подростки, обутые в сандалии, вырезанные из шин от пикапов. Лачуги делали из старых капотов от грузовиков «Индиана Тракс», оконные ручки — из консервных банок, стулья оклеивали фольгой. А поскольку дожди шли сильные и надо было защищать пальмовые кровли, в ходу были старые щиты рекламы «Шевроле», украденные ночью с обочин автострад, и на всех крышах бидонвилей, где ночевали люди без водительских прав, можно было прочесть: «Нет счастья без "Шевроле"».

Эти дожди, которые называли пало де агуа, что значит «водяная палка», часто переполняли озеро, и оно выходило из берегов. Вода выплёскивалась в долину медленными волнами, заливала поля. Ливни могли обрушиваться непрерывно, по сорок бурных ночей кряду, покрывая луга мёртвыми попугаями, а когда прилив достигал ферм, затопляя посевы, тысячи лангустов из залива доплывали до ростков маиса и своим подводным пиром в две недели уничтожали годовой урожай. Лангустов проклинали в Маракайбо, как проклинают в Египте саранчу.

В этом мирке и рос Антонио, рыбача в озере. Его пища плавала среди мангровых деревьев и ризофор: это были исключительно сомики — тощие, с белым мясом, голубые крабы и гигантские пресноводные креветки, и попадалось их так много, что Немая Тереса начала верить в самых смелых своих мечтах, что у Антонио вырастут жабры и он научится дышать под водой.

Однажды, когда ему было одиннадцать лет, он сложил свои крючки и удочки в суму, вышел на деревенский понтон и украл пирогу. Дети заметили его и донесли взрослым. Не пришлось долго ждать, чтобы издалека увидеть хозяев лодки — богачей из Ла-Риты, тех, в чьих руках была власть, тех, чьё слово было законом на этой стороне озера: Ману Муро, молодчика двухметрового роста, одинаково широкого в поясе и в плечах; Эрмеса Монтеро, маленького, подвижного, красного от гнева; и Асдрубаля Уррибарри, зеленоглазого метиса с искривлённой ногой, который размахивал руками, зажав в кулаке салфетку, как будто его подняли из-за стола.

— Антонио, я тебя узнал! — кричал он. — Поди сюда.

Они были на берегу, яростно расхаживали по замусоренному пляжу, бросая злые взгляды на Антонио, который удалялся, энергично работая вёслами. Асдрубаль Уррибарри куда-то ушёл, а потом вернулся с бешеным псом, с чьих клыков капала пена, и толкнул его в воду. Пёс, рыча как одержимый, устремился к лодке так легко и стремительно, что все удивились, — запрыгнул на доски и хотел было вцепиться в горло Антонио. Но тот успел увернуться, сиганул за борт и поплыл против течения. Собака прыгнула следом, оставив лодку, которая поплыла к горизонту под вопли Асдрубаля.

— Лодка! Не упусти её!

Собака упорно преследовала беглеца, отчаянно лая, кусая волны, грозно рыча. Антонио поднажал, ныряя и скрываясь под водой. Через полчаса, когда сильная судорога свела ему ногу, а руки совсем онемели, он услышал, что лай собаки перешёл в скулёж, в стон терпящего кораблекрушение, и несколько минут спустя над поверхностью воды остался лишь чёрный нос. Только когда пёс действительно начал тонуть, жалобно повизгивая, как щенок, Антонио решился притормозить. В последнем усилии, движимая инстинктом выживания, собака настигла его, но не укусила, а уцепилась лапами за плечи.

Было шесть часов. Хозяева лодки с кожаными ремнями и верёвками в руках поджидали на берегу.

— Ты всё равно устанешь! — кричали они ему. — Мы ждём тебя здесь.

Обессиленный, с собакой на спине, Антонио поплыл по течению в сторону Пунта Камачо, решив дождаться темноты, чтобы выйти на берег. Стемнело только когда он проплыл ещё километр и, наконец, скрытый лунным светом, под защитой ночи, добрался до маленького понтона и побежал, с собакой по пятам, к ограде Камино Реала по дороге, ведущей в Пела-эль-Охо. Уже узнавая со вздохом облегчения огни своей лачуги, радуясь, что добрался наконец живым и невредимым, он содрогнулся от страха, различив силуэт Асдрубаля Уррибарри, который, всё ещё с салфеткой в кулаке, припадая на одну ногу, разговаривал с Немой Тересой, размашисто жестикулируя.

Почти теряя сознание от усталости, Антонио, однако, счёл, что показываться сейчас опасно. Он нашёл крепкую пальму, забрался на верхушку и стал ждать утра.

Огромные звёзды сияли на небе, и мир, казалось, тонул в иле. Несколько мужчин уже искали его. Сидя на пальме, Антонио плакал — не от страха, а от злости. Окоченевший от ветра с озера, путаясь в листьях пальм, которые оспаривали у него две большие крысы, подгрызавшие ветви, он два часа не мог уснуть, слушая, как спариваются лягушки, и во сне их кваканье смешалось с голосами мужчин.

На рассвете его разбудили удары палкой по пяткам. Это была Немая Тереса. Всю ночь она искала его, обшарила каждый кустик, каждую виноградную лозу, берега озера, но тщетно. Против ожиданий, собака, улизнув от своего хозяина, из благодарности к спасителю привела её к нему. Немая Тереса положила на землю салфетку, на которой лежали две арепас — маисовые лепёшки — и немного тёртого сыра. На своём подобии языка она сделала ему знак оставаться наверху и прятаться ещё ночь, может быть, две, потому что Асдрубаль Уррибарри нарезает круги вокруг их жилища. Антонио расцарапал себе грудь от ярости.

— Однажды я стану мужчиной и больше не буду бояться, — сказал он с верхушки пальмы. — Я покажу ему, кто главный.

Но Немая Тереса не ответила. При виде Антонио на дереве, спрятавшегося и всеми забытого в горести этого мира, душа её наполнилась болью, ибо она не видела для него иного будущего, кроме судьбы уличного сброда, рождённого не в том месте, до смерти влачащего своё одиночество на жалких ромовых заводиках, где оседают одни сутенёры и прочие подонки общества, люди без надежды, не ждущие больше в жизни красоты и не знающие, за кого стоит умирать. Она представляла его таким же, как те, кто искал его и хотел побить, — злые и наглые, воспитанные жестокостью озера и отцами-скрягами, чьи сердца — колючие кусты без цветов. Хуже того, она представляла его как себя, со своей жизнью, состоящей из бед и разочарований, на ступеньках церкви, с протянутой к незнакомцам костлявой рукой, вновь и вновь переживающую унижения и ошибки молодости, пережившую детство без крова и очага, без любви и защиты, детство, в котором никто не научил её жить.