От постмодернистской насмешки до университетской программы: какой путь преодолел комикс в России?
Блокада Ленинграда и ГУЛАГ, инвалидность и первый секс, детство в суровые 1990-е и бессмертная классика от Пушкина до Пелевина — читая русские комиксы в 2023 году, забываешь, что еще недавно все ограничивалось переводным Дональдом Даком и Микки-Маусом. Если вы пропустили последние тридцать лет российского комикса, для вас есть новость: он наконец-то вырос в большое искусство. И главная причина этому — память.
Историческая и индивидуальная память — это то, что вообще вывело мировой комикс «в люди». Валоризировало его. Заставило говорить как о большой и сложной литературе. В 1992 году графический роман «Маус» Арта Шпигельмана получил Пулицеровскую премию, а для этого всего-то стоило нарисовать холокост как трагедию антропоморфных мышей в концлагерном Диснейленде и приправить все рассуждениями одухотворенного потомка-невротика о травме предков перед психоаналитиком. Скандальность — оборотная сторона сакральности, и комикс с его вековой репутацией развратно-кровавого жанра для «подростков-дегенератов» (сам Корней Иванович Чуковский, автор «Мухи-цокотухи», писал в 1950-е годы, что Бэтмен — «фашист»!) наконец-то понял, как получить место под солнцем.
Память — сакральна. Комикс — скандален. Им было что подарить друг другу.
Так было и в России. И в девяностые, и в нулевые. Но российские авторы, Шпигельмана читавшие, поняли все своеобразно: дело, дескать, в мышах, а не в ужасе мирового масштаба. Так история стала постмодернистским стебом. В 1990-е годы художники рисовали комиксы про Чернобыль и советских граждан, превращающихся в радиоактивных людоедов-мутантов. В 2000-е — комиксы «Сталин против Гитлера» и мангу про мертвых пионеров, рубящих головы тевтонским рыцарям-нацистам в потустороннем пространстве Великой Отечественной войны и Ледового побоища. В 2010-е годы в качестве кульминации этого затянувшегося анекдота православный супергерой Инок мысленно перемещался между эпохами (крестил Русь, бил Наполеона, воевал под Сталинградом), находясь в больнице в состоянии галлюцинаторно-коматозного делирия (это не шутка).
Легко догадаться, что никто эти комиксы не помнит. Если вы считаете, что история — это прикол, она отомстит вам забвением: в школе на уроках литературы такие комиксы не покажешь.
Семь лет назад все изменилось.
Семь лет назад Ольга Лаврентьева опубликовала «ШУВ». Графический роман «ШУВ», выпущенный издательством «Бумкнига» в 2017 году, — это точка отсчета для истории «нового русского комикса». История о том, как два петербургских подростка в 1998 году расследуют гибель соседа по даче (и, естественно, только фантазируют), могла бы быть проходным детективным сюжетом, если бы не скрупулезное отношение к памяти, смешивающей постсоветскую травму, ностальгию и мифологию в одну гремучую смесь. Семейная драма, заканчивающаяся суицидом, дети, играющие в плюшевых медведей-террористов и кукол-проституток, чистилище, в котором Виктор Цой побеждает «Икарус», а партизаны Великой Отечественной отстреливают бандосов, — русский комикс вспомнил о девяностых с такой красотой и признательностью, каких этот период, может, и не заслуживает.
Роман Лаврентьевой не единственный пример. Ближайший конкурент «ШУВ» по силе воспоминания о 1990-х годах — автобиографический роман Юлии Никитиной «Полуночная земля» (2017) — воскрешает память о жизни на дальнем Севере, семейную память матери и дочери, в которой память тела и опыт болезни служат метафорой истории и рассказа о собственном «я». Когда комиксист работает с визуальностью как большой поэт, это дает свои плоды. «Полуночная земля» неспроста выдержала четыре издания. В истории о том, как человек преодолевает свое одиночество и, вопреки всему, занимается любимым делом, есть интонация, в которой многие читатели серьезных комиксов испытывают потребность, особенно сегодня.
«Трудное прошлое» и автобиографический поворот — это две стратегии, благодаря которым комикс в России доказывает, что является «серьезным искусством». Здесь история российского комикса развивается, как во всем мире. Российские комиксисты учатся у «Мауса» Шпигельмана говорить о катастрофах XX века, читают «Священную болезнь» Давида Б. и «Голубые таблетки» Питерса и учатся говорить о болезни и инвалидности. Они читают «Персеполис» Сатрапи и «Веселый дом» Бекдел и учатся говорить об интимных переживаниях, семье и сексуальности. Учатся говорить о памяти.
«Моя комикс-биография» Аскольда Акишина, «Мой секс» Алены Камышевской, «Я — слон!» Владимира Рудака и Лены Ужиновой, романы Ольги Лаврентьевой и Юлии Никитиной — это лишь некоторые графические романы, которые заслуживают упоминания, но их существенно больше.
Российские комиксисты – очень хорошие ученики. Однажды они превзойдут своего учителя.
Это особенно видно, когда речь идет о «трудном прошлом». А в России прошлое — действительно страшное место. В глобальный перечень транснациональной скорби, состоящий из воспоминаний о холокосте, Хиросиме, геноциде в Руанде, войне в Югославии и трагедии 11 сентября, российскому комиксисту, к сожалению, есть что добавить: Великая Отечественная война, блокада Ленинграда, массовые депортации, ГУЛАГ. Страдания людей прошлого — это бездонный колодец, из которого можно черпать моральный и политический смысл. И, учитывая, что мы все — потомки людей, изрядно хлебнувших горя, к опыту предков стоит прислушаться. И воспроизвести — не в реальности, как некоторые, но в комиксе.
Как и мировой комикс, российский живет в эпоху постпамяти: по известному определению Марианны Хирш, «постпамять описывает, какое отношение имеют последующие поколения к личным, коллективным и культурным травмам, к изменениям, которым подверглось поколение предыдущее; к тому, что они "помнят" только благодаря историям, образам, поведению людей, среди которых они выросли».
«Сурвило» (2019) Ольги Лаврентьевой — это, пожалуй, «канонический» роман постпамяти. В том смысле, что его лекала стоило бы воспроизвести. В комиксе автор визуализирует разговоры с бабушкой, из которых складывается трагическая история России в XX веке. Сталинские репрессии, ссылка, гибель отца в застенках, стигматизация дочери «врага народа», блокада Ленинграда, послевоенная травма — роман «Сурвило» потому оказался таким острым высказыванием, что показывал двойную трагедию советского патриота, борца с нацизмом и заложника собственного государства: в конце концов, когда твоя главная героиня выживает в блокадном Ленинграде, работая в тюремной больнице, что может быть лучшей иллюстрацией к этому тезису?
Графический роман Анны Рахманько и Миккеля Соммера «Твой дедушка Вася» (2021) вступает в похожий диалог с историей семьи автора, но уже описывая ссылку родственников на самый север Сибири и пытаясь понять, за что им так долго пришлось жить с клеймом врагов народа. Жанр романов постпамяти (комиксных или нет — достаточно вспомнить «Памяти памяти» Марии Степановой) требует такого детективно-архивного расследования, распутывания, реконструкции и вопрошания семейной памяти, которая вливается в одну трагическую историю российского народа, где скелеты в шкафу требуют перетряхивания, а недомолвки во рту — проговаривания.
В эпоху «трудного настоящего» «трудное прошлое» радует уже тем, что прошло. Но его следы по-прежнему с нами. «Новый русский комикс» в этом смысле — это комикс, построенный на документальных началах: прямой речи, свидетельстве документа. Этот прием не новый, но ему и не надо быть новым. В конце концов, и о блокаде мы знаем не из художественной литературы, а из «Блокадной книги» Гранина и Адамовича, да и Солженицын с Шаламовым не фэнтези из пальца высасывали. «Эхо Сандормоха» — графический роман Лены Ужиновой и Алексея Костина об обнаружении тел шести тысяч людей, расстрелянных сотрудниками НКВД в урочище Сандормох — работает именно в документальной манере, рассказывая о настоящих людях и подлинных судьбах. И комикс, как посредник памяти, помогает этим жертвам не остаться, пусть и метафорически, в братской могиле забвения и цензуры.
Как писали авторы сборника графических новелл «Вы-жившие», историй реальных узников сталинских концлагерей, изданных Музеем ГУЛАГа в 2019 году, такие комиксы призваны «сформировать среди молодежи знание о трагических событиях в истории нашей страны, дать возможность почувствовать боль и ужас того несправедливого времени — с тем, чтобы каждый для себя решил, как важно не допустить его повторения». Даже спустя десятилетия это актуально. И «новый русский комикс» делает свою работу.
Эта эволюция не может не радовать. Но и сам комикс не существует в вакууме. То, что спустя тридцать-сорок лет развития современного комикса в России (от комикс-студии «КОМ», журналов «Муха» и «Велес» 1980–1990-х до наших дней) мы наконец-то получаем шедевры, затрагивающие серьезные темы, которые не стыдно преподавать в школе и университете, — это результат работы сотен людей: сценаристов, художников, издателей, экспозиционеров, исследователей, которые наивно и рискованно поставили на то, что в российском комиксе есть хоть какой-то смысл.
Фестивали авторского комикса («КомМиссия» и «Бумфест»), издательства самой разной направленности (комикс-индустрия от «Бумкниги» до Bubble), библиотеки комиксов и самое настоящее комикс-образование (!) (да, вы можете стать профессиональным комиксистом в России, стоит поступить на соответствующие программы в Высшую школу дизайна НИУ ВШЭ или Британскую высшую школу дизайна) — вся эта инфраструктура работает на то, чтобы появилось больше произведений уровня «ШУВ» и «Сурвило», уровня «Полуночной земли» и «Я — слон!», уровня «Путешествий по Эрмитажу» и «Жоржа Дантеса, удивительного путешественника во времени», чтобы у российского комикса было будущее.
Но в его основе лежит история о прошлом. Травма и ностальгия. Главные двигатели коллективной памяти. Первая отсылает к опыту общественного страдания. Вторая – к потерянному миру, где нам было хорошо и куда мы хотим вернуться. Иногда травма сплетается с ностальгией, и вот говорят: прекрасный мир прошлого отобрали враги и теперь мы будем за это мстить.
«Никогда больше» и «можем повторить» — это два морально-политических урока одинаковой силы. Первый урок российские комиксисты, видимо, не прогуляли.