10 книг, которые можно осилить за один вечер

Эллиот Лавгуд Грант Уотсон был писателем и биологом, а еще мистиком, бродившим по английским полям в начале ХХ века. Он учился в Кембридже, объездил весь мир с этнографическими экспедициями, но любил только Австралию, куда впервые отправился 25-летним, после окончания Кембриджа, и где его заворожила жизнь аборигенов, о которой писал как исследования, так и философские романы. И в Англии он жил аборигеном, не вылезая из разнообразных деревень с холмами. Эти две короткие книжки — по 24 коротких текста, проиллюстрированных британским художником-натуралистом Чарльзом Фредериком Танниклиффом, — как будто дневник наблюдения за природой: селезни летят за кряквами, завирушки прекрасно поют, набухшие почки вяза кажутся розовыми на фоне темных ветвей. Но это еще и чистой воды медитация, воплощенный в спокойном тексте и точных иллюстрациях образ нормального мира, который прямо сейчас нам дано восстанавливать только вот так, по памяти.

Два ирландских гангстера у парома на Танжер в порту Альхесираса между делом разыскивают девушку, дочь одного из них, и с гораздо большим энтузиазмом вспоминают минувшие дни, перекидываясь остротами. Увлекательный текст как путешествие в любимые фильмы, когда они уже порядком поизносились. Как будто героев Тарантино собрали тридцать лет спустя на постпоказ скорсезевского «Ирландца»: давайте вспомним, какими мы были, как мир ложился под нами покоренный, и уже больше никогда не ляжет, и как я ел того осьминога в Малаге, после которого у меня до сих пор жопа не того. Когда-нибудь это, возможно, будет фильм Майкла Фассбендера, сейчас это довольно пронзительная и точная история о старости и о том, как жизнь изнашивает даже самых крепких, независимо от кинематографичности сюжета.

Комикс о любви в позднем капитализме начинается в 2011 году, когда Леонардо ДиКаприо расстался с очередной моделью — у него их после было шесть штук, только пока писалась эта книга, и со всеми он расставался «по-дружески», а любовь найти не смог. Если представить, что он ее когда-то искал — это громадное допущение выходит за рамки этой книги. Но шведская художница и писательница Лив Стрёмквист (на русском издавался раньше ее суперхит, комикс о женском теле «Плод познания») предполагает, что ДиКаприо просто не может влюбиться, потому что ему всё «никак». А это значит, все мы немножко Леонардо и наступило такое время, когда людям довольно сложно влюбиться. Например, потому, что люди стали немного нарциссами, которые смотрят в других, как в зеркала, стали слишком рациональными, а мужчины еще, давайте признаемся честно, и боятся женщин, у которых развелось власти так много, что хотелось бы спрятаться от нее в уютный маленький мужской мир. Зато у нас достаточно самоиронии, чтобы посмеяться над своими страхами в этом остроумном — и очень умном заодно — комиксе.

Краткая книга посмертных слов самых обычных людей — у Франко Арминио они рассказывают о своей смерти будничным тоном, как будто сами никак не способны дать произошедшему оценку: «Я всегда думал, что умру ночью, под лай собак. Но я умер в полдень, когда по телевизору начиналось кулинарное шоу». Здесь поэзия возникает именно из будничности — так в прозе Дмитрия Данилова в происходящем появляется какой-то смысл просто из готовности автора признать, что здесь нет и не может быть никакого смысла. «Я умер в семь вечера. Ничего особенного не произошло. Мир всегда вызывал у меня смутную тревогу. И вот эта тревога внезапно прошла». Неожиданный эффект этих открыток именно в том, что они избавляют от тревоги, превращая смерть во что-то настолько же обычное, как поход за пакетом молока, автор выводит ее из разряда экзистенциальных ужасов. Теперь это просто то, что случается, и случается с каждым, и в этом виде принять ее намного проще.

Единственная не совсем новая книга в этом списке, но именно этот краткий нероман оказался одной из главных прозаических книг нашего времени. Данилов создает героя, который в своей жизни практически ничем не способен управлять. Он говорит не «Я еду в автобусе», а «Продвижение в автобусе», не «Я фотографирую», а записывает «фотографирование дома». Неудивительно, что окружающий мир представляется ему как какой-то хаос, все вокруг только существует само по себе: обсуждение творчества писателя Сорокина, задавание вопроса продавщице, пробуждение и засыпание в горизонтальном положении. Но всякое погружение в мир этого текста, практически лишенный глагола, заканчивается пробуждением: читатель будто физически осознает тяжесть недействия, неспособности влиять на течение жизни и хочется сразу взять глагол и жечь!

Если человек никогда не открывал современную поэзию, то можно дать ему этот тонкий томик Михаила Гронаса и посоветовать просто довериться тексту. В одном из стихотворений Михаил Гронас предлагает увидеть смысл современности в том, чтобы затонуть вместе со всем пароходом и вечно смотреть на любовь планктонов и рост жемчужин. Вот и весь его сборник — это такое смотрение на вечное, не на копошение повседневной жизни, а на вселенную как она есть, потому что надо верить с гордо поднятой головой, верить без зла и смущения, что «скоро раскроются створы другого простора».

16 июля 1942 года во время Большой облавы в Париже французская полиция арестовала и впоследствии уничтожила более 13 тысяч евреев. Будущий писатель Рэймон Федерман был бы одним из них, но когда пришла полиция, его, тринадцатилетного, мать запихнула в чулан и сказала «Тсс...». Все умерли — мать, отец, старшая сестра и младшая окончили свои жизни в Освенциме. Он остался. Это рассказ не о том, что было после, об этом и сам Федерман написал немало. Это история того, что было до, как будто все шестьдесят лет позже, все достижения и путешествия, были просто прибавкой к настоящей жизни, а настоящая жизнь случилось до. Для Федермана материнское «Тсс...» оборвало детство и погрузило его в молчание. Так что своими воспоминаниями он как будто сам себя вынимает из небытия, словно разрушает слишком застоявшуюся тишину слишком оживленной и громкой беседой.

Паула Модерзон-Беккер была удивительной художницей, первой решившейся на обнаженный автопортрет и первой изобразившей себя беременной. Она дружила с Рильке, который был одним из трех покупателей ее работ, и всю короткую жизнь оставалась в тени более именитого мужа-художника. А жизнь была очень короткой — художница умерла в 31 год, и последним словом ее было Shade — «какая жалость!». Она рисовала крестьянок с наивными, широко распахнутыми глазами и еще чаще саму себя, и большую часть этих картин уничтожили нацисты, признав их дегенеративными. Но имя ее живет, не в последнюю очередь благодаря этому тонкому внимательному эссе Мари Дарьесек, в котором как будто удается почувствовать всю любовь и нежность, которую испытывали люди совсем других эпох: друг к другу, к искусству и к слишком стремительно утекающей жизни.

На самом краю полуострова Кейп-Код есть городок Провинстаун — по-русски это звучит почти как «уездный город», литературный мираж, которого нет, но Провинстаун самый настоящий. Более того, это почти что начало начал американского мифа: именно здесь высадились первые поселенцы, прибывшие на «Мэйфлауэре», а c начала ХХ века это еще и самый художественный городок Америки, где на протяжении столетия жили художники, драматурги и поэты. И до сих пор живут: так, дом Майкла Каннингема соседствует тут с домами покойных Дос Пассоса и Нормана Мейлера, и в целом трудно представить, сколько художников может поместиться в городочке с населением чуть меньше 4 тысяч человек. «Край земли» — единственная нехудожественная книга Майкла Каннингема, признание в любви месту и времени, но еще в большей степени эссе о самом себе и о том, как человека способно изменить место.

Автобиографическую книгу рассказов сценаристки и режиссерки Натальи Мещаниновой («Война Анны», «Аритмия») о детстве на Кубани в 1990-х читательское сознание тянет не признавать за автобиографию — слишком жуткими кажутся эти сцены кубанской жизни, от школьных убийств до сексуального насилия над детьми. И все-таки эти рассказы не про то, как в 1990-е убивали людей, а про то, как жить с этим опытом, что пришел в наше время совсем не из песен Монеточки. Рассказчица обращается к матери, словно все сказанное — это запоздавшее письмо к ней, а могла бы обращаться к родине: родина точно так же все видела, знала, не вмешивалась, строила какую-то собственную жизнь. А мы вопреки всему выросли и ничего так живем, счастливо даже, и если это не самая большая победа современного русского человека, то что же еще?